Спираль вилась во тьме, в окружении ярких огней, сплеталась с другой, такой же, но и иной. С бесконечным множеством, которые Дик осознал бы, но мешала темная стрела, пронзающая один из огней. "Балсам?" От стрелы чесались пальцы, зудели ладони, стрелу нужно было выдернуть, чтобы... Дик рванулся к ней, почти ухватил, но круги взвихрились, перемешались, свились иначе - и от этого стало горячо и больно. Стрела могла помочь понять, но не дотянуться, не вытащить эту занозу! А потом опустилась обычная темнота, в которой не было ничего. И Дика не было - тоже.
Ложе было неудобным. Холодным, каменистым и странно скрипящим. В голове плескалась серая муть, точно после хорошей попойки, какие нет-нет, да и случаются в жизни каждого, даже если он боится уподобиться батюшке-пьянице. Серая муть тоже скрипела и трещала, грохотала лапами, точно чёртовы гаргульи спустились с башен и теперь подбирались поближе, намереваясь если не сожрать, то пожевать. Осененный догадкой, Дик открыл глаза и сел. Марево медленно, неохотно рассеивалось, являя взору сумерки, улицу, стены замка и двух каменных тварей, делавших вид, что они незаметны. Самоубийство не вышло, зато появился повод хорошенько вздуть юнца Буршье, этого выродка на славном гербе баронов Фицуорин. Предки, извольте знать, в Столетней войне чудеса храбрости показывали, а этот... Что сделал этот барон, Дик додумать не успел - пришлось отползать от излишне прыткой гаргульи и вставать на ноги.
- Пошли вон, паскудницы!
Хи, наверное, уже сходила с ума от беспокойства. Сходила ли? Кто ей, в конце концов, был Дик? Случай, позволивший вырваться из борделя. Попутчик, деливший с ней одну комнату, но не постель. Если он сам не мог ответить на этот вопрос, то мог ли ждать того же от Хи? Дик вздохнул, устало глянул на гаргулий и поплелся в таверну. Домой.
Комната встретила теплом очага, запахом мазей, настоев и полной облегчения улыбкой Хи, которая, впрочем, тут же сменилась возмущённым взглядом.
- Я весь город обошла! Милорд брат. Говорили, что вы пошли наверх и не спускались, но там никого не было! И эти мерзкие гаргульи только скрежещут и пытаются укусить, а кольцо повторяет, как заведённое, что никто в гости к господину не приходил и вообще оно никого не видело. Я уже думала, - Хизер чуть опустила плечи, - что вы просто исчезли. В этом городе.
- Я исчез. То есть, не исчез, но исчез. То есть... - Дик умолк, пытаясь объяснить девочке то, что не понимал сам. И тряхнул головой, до поры откладывая эти попытки и пытаясь прогнать головную боль, напомнившую о себе лишь только он учуял запахи трав. - Почему бы тебе не называть меня Диком, как это делают все, коль уж всё равно сестра? А пропадать один больше не буду. Только вместе. Возьми в сумке одежду, я не могу оставлять тебя вечерами. Тут опасно.
Покрывало на кровати было прохладным, чуть царапало вышивкой щеку, но боль не прогоняло. А мысли - усугубляли её, делали особенно мерзкой, переливающейся из виска в висок. То, что он увидел на холме... Неужели, госпожа всё видела - так? Сплетением миров, разных, но единых, витием бесконечных вариантов, плоскостей и зеркал? Как магистр мог... исполнять супружеский долг с женщиной, которая и не женщина вовсе? Дик вздохнул в покрывало, вспомнив свою реакцию на богиню - и попенял себе за вопрос, совершенно неважный сейчас, когда в одном из вариантов сидела заноза, которую плоскость "здесь" уже начала отторгать. Окутывать гноем времени, растворять. И, быть может, это было неплохо, ведь выдернуть - сил и понимания не хватало. Но детишки и эти их французоиспанцы из зазеркалья... "Здесь" вполне могло оказаться "там", причем так быстро, что сказать "ой" не успеешь. Был ли у них алтарь? Хоть что-то, где они несли службы и без чего невозможен призыв божества? Что-то, что можно разрушить, не откручивая головы мелким сектантам? Пожалуй, на этот монастырь стоило взглянуть... Плечо обожгло прикосновением и кровать прогнулась под тяжестью - если о ней так можно было сказать - Хизер. Девушка, сестрица новоявленная, ничтоже сумняшеся, улеглась рядом, прижимаясь. Алая ярость огнем полыхнула в голове, заставила окаменеть. Воистину, можно вывезти барышню из борделя, но бордель из барышни - никогда!
- Мёрзнешь? - Злобно поинтересовался Дик. - Постель неудобная? Очень благодарна за всё? Ступай к себе, Хи, и... не разочаровывай меня. Я почитал тебя за умную.
Хи сползла с кровати, послушно и, кажется, весьма поспешно. И это взбесило еще больше. Пришлось встать, одернуть колет, подвернуть рукава рубашки и...
- Честь девушки, дорогая Хи, это её богатство, оно дороже всякого наследства, не стоит дорогих платьев и украшений. Я понимаю, что женщины мало смыслят в таких вопросах, но разве я тебе хоть словом, хоть взглядом дал понять, что нуждаюсь в благодарности - в такой благодарности? Что ты - игрушка, утеха в постели? Воистину, что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая - и безрассудная!
Знаешь ли ты, что честь человека заключается в том, чтобы в удовлетворении своих потребностей он зависел только от своих ума, поведения, стыда и трудолюбия? Или ты полагаешь, что всё это - платье?! И чем оно больше потрёпано, тем ты беспечнее к нему относишься? Но ведь у тебя теперь есть новое! Для чего ты его пачкаешь в той же грязи, из которой я тебя выдернул? О чём ты только думала? И - чем? Пожалуй, отнюдь не головой! Откровенная глупость может быть неотразима в женщинах, не спорю, но только когда она умна! Я считаю тебя сестрой, почти дочерью, но ты, кажется, мнишь себя содержанкой. И тем самым оскорбляешь не меня, а саму себя!
- Вы, любезный брат - ханжа, - тихо, но уверенно заговорила Хи, когда он замолчал. - Если мужчина хочет женщину - он приходит и берёт, и в этом нет позора. Когда женщина хочет отдать себя - это, значит, бесчестно и неблаговидно, потому как только мужикам можно. Из благодарности? Худо ж вы, Дикон, женщин понимаете, хоть и умеете строить глазки. Когда отдают - это не ради чего-то, просто - что. Беспечно, говоришь? Может, и так, да только вот не отправилась в паскудный дом-то, чтобы потешиться - если вообще ещё могу! А той чести, о которой рясы твердят - а они-то к нам захаживали, - у меня давненько нет. Тепло есть тепло. Не нужно оно тебе, хоть я и вижу, что худо - и ладно. Только вот лицемерия этого не надо. Дура я - может, да только если где-то честь и осталась, так её от отказа меньше становится да от проповеди такой.