Стражник кивнул. Получалось так, что часы эти служили особой гордостью города. И дальше пришлось слушать, потому что история внезапно становилась почти профессиональной. Не потому, что стражник был хорошим рассказчиком. Просто такие байки обычно требовали то ли экзорциста, то ли констебля. Или и тех и других. Даже когда случались несколько поколений назад. Всегда был молодой мастер. Всегда были завистники, которые всеми силами старались испортить работу. И всегда в деле явно участвовал кто-то ещё. Обычно - дьявол. Впрочем... обычно люди просто не задумывались, сколько всего может стоять за этим прозвищем. Раймон теперь задумывался. И как-то всё чаще об этом жалел. Раньше всё было проще. Сожрут на тракте - и в ад. В последнее время появлялся выбор. Чертовски сложная штука. Раймон улыбнулся уголком рта и вернулся к рассказу. Рэй явно знал историю почти наизусть и рассказывал её не впервые, хотя юноше не хватало пыла настоящего рассказчика. Эмоций. Впрочем, признал Раймон - живя в этом городке под постоянным колокольным звоном немудрено устать до смерти. Какие уж тут байки. Странно, что стражник вообще говорить мог.
- Значит, отдал себя, сам стал частью часов, лишь бы они продолжали работать? - уточнил он, не скрывая скепсиса. - И даже особо никого не проклинал? Истинный мастер. И живые фигурки на бой часов, конечно, весьма интересны. Особенно это было бы интересно зачарователям. Даже орденским. Но продолжай.
- А вот теперь, извольте видеть, и часы пропали, - закончил свою повесть Рэй, - два месяца уже как не глядят вон из того круглого окошка под колокольней. А с тех пор и призрак поселился, буянит. Люди говорят, будто Питер это, часовщик.
Раймон вскинул бровь. Какой на удивление вежливый призрак. Его любимые часы - а то и часть души - украли или сломали, а он трезвонил не круглые сутки, а только днём да половину ночи. Сам Раймон бы колотил круглосуточно. Члены городского совета, или что здесь, глядишь, послали бы за кем-нибудь, невзирая на прибыль от гостей. Которая едва ли была так уж велика. Кстати.
- А почему всё-таки никого не вызвали за два месяца? Священника? Экзорциста? Кого-то из братьев? Гости - гостями, а жить-то как?
Стражник только руками развел, глядя на то, как Эмма прячется на груди. От нее тянуло чужой болью - и своей, отголоском, а губы шептали что-то о пижме и осине. Которые уж точно не работали ни с часами, ни с призраками. И пришли откуда-то ещё, что Раймону не нравилось вовсе. Но это можно было отложить на потом.
- Священник при церкви живет, - мрачно напомнил Рэй, - ему-то лишняя всенощная не повредит. А что экзорциста не вызвали, так мне ратуша и не докладывает, чего так. А братьев ваших и не припомню, чтоб... Ну да я и не в смене же постоянно, может, и наезжали.
Раймон хмыкнул. Смена или нет, а визит михаилита, который пытался бы изгонять местную достопримечательность горожане едва ли не заметили бы. Впрочем, странное местечко. И не здесь, и не там, пусть и Англия. Всё ещё.
- А всё потому, что часам доверять нельзя, - проворчал он. - Мерзкие механические паскудники. Меряют своё время, а потом шаг, два - и уже оно меряет их. А потом люди пропадают.
- Люди всегда пропадают. А бывает, что и не пропадают, хоть и пропали, - туманно заметил Рэй, вызвав удивленный взгляд Эммы.
Раймон сочувственно кивнул.
- Должно раздражать, понимаю. Ждёшь, чтобы кто-то пропал, а он, гад!.. А как именно не пропадают, друг мой? И как именно не пропадают?
- Ну вот, к примеру, у миссис Балмер супруг, - оживился стражник, - ушел из города и в леске его лесавки подрали. К вечеру привезли на подводе, и вдова, значит, убивалась-плакала. А утром - хоп! - и он живой. И не помнит ничего, что его убили. И в городе никто не помнит. Каждый день уходит в лес, вечером привезут, должно быть.
- И это ж каждый раз священнику платят! - восхитился Раймон. - Каждый вечер, за одно и то же! Интересно, а деньги исчезают наутро, или, например, то, что омыто святой водой, всё-таки остаётся? - он вздохнул. - Бедная вдова. Простите, жена. Теперь уже бедная.
А ведь им с Эммой оплату должны были собрать из денег, которые платил город. Платил, вероятно, раз за разом. Хотя... Раймон подозрительно покосился на Рэя. Стражник явно не относился к числу тех, которые "в городе никто".
- А серебро, которое из города выносят - обычное? Не исчезает наутро?
- В кошельки возвращается, - устало вздохнул Рэй, - а если заночевать вне города, у брата, к примеру, то в полночь будто щекочет что-то, и утром просыпаешься в казарме стражи. Я за два месяца этой хери, сэр, все проверил.
- А полчаса назад предложил золото и завёл в город прежде, чем это всё рассказал, - резюмировал Раймон, взглянув на солнце. То уже явно клонилось к закату. Часа два-три после полудня. А херь происходила в полночь. - И ведь если бы я не спросил - даже не заикнулся бы, да?
Хотя винить стражника он не мог. Не по-настоящему. С такой-то херью. Но не винить не означало, что ситуация ему нравилась. Вот ведь люди. Всё ради себя. Эгоисты гадкие. Не то, что он, праведный, верный уставу михаилит.
- Ладно. По крайней мере, если я тебя убью перед полуночью, ты всё равно вернёшься. И к тому же - всё запомнишь? Потому что не местный, так?

Внутри башни стало очевидно, что строил ее тот же архитектор, что возводил и резиденцию, иначе с чего бы кому-то другому делать такие толстые и гулкие изнутри стены, в чем довелось убедиться, когда Эмма, следуя заведенной привычке, постучала кулаком по кирпичу. Да и лестница была в половину меньше самой башни, отчего ступени крепились к высокому каменному столбу лишь одной стороной и, казалось, опасно покачивались под ногами. Они поднимались вверх обреченно и бесконечно, к свету и пению колокола, неохотно сворачивая к часовой площадке, такой же узкой и пыльной, как и все здесь. А вот дверь в часовую была заколочена. Надежно, здоровенными гвоздями сквозь толстые доски, заперта на ключ и на железные скобы, скрепленные огромным замком. Но даже здесь было слышно тихое, мерное тикание часов, которые, без сомнения, находились внутри. А еще от двери веяло странной магией, наложенной на все эти запоры, похожей на ту, что использовал сам Раймон, отпирая запертое - но и иной, сродни механизму часов, в которых стрелки повинуются шестерёнкам.
- Везде-то магия, - меланхолично заметил Раймон. - Буквально на каждом гвозде. И вот так не хочется это всё трогать. Стоит себе спокойно. Есть не просит. Заколочено вот добрыми людьми. Не стали бы они ведь заколачивать просто так?
- Им там больно, - в тон ему сообщила Эмма, отряхивая юбки от пыли. - Всем. И громко.
Раймон покачал головой. Одушевлённые часы уже даже не удивляли, если это были именно они. Их части. Маленькие гномики, которые таскали туда-сюда секунды. Неважно.
- Всё равно пока что не хочется трогать. Или тем более? Хотя наверняка и придётся, но... позже? Сначала я бы взглянул, что там наверху. Что бьёт в колокол. И почему, например, у него просто не сняли язык, раз как минимум священник не боится подниматься на колокольню?
Последний вопрос становился важнее с каждым гулким ударом, который прокатывался по стенам. Возможно, за месяц-два к этому можно было привыкнуть. Получаса Раймону было откровенно мало.

С колокольни открывался дивный вид на Редхилл, на лес, окружающий его, и на озеро. И всем этим можно было бы наслаждаться вечно, если бы не назойливо гудящий колокол, языком которого дергал заблудившийся в нем ветер. Точнее, не заблудившийся, а начарованный - тщательно и вдумчиво. Он цеплял собственный остаток силы - и принимался трезвонить еще сильнее, образовывая ветряное кольцо. Простенки между широкими арками, держащими крышу, были сплошь испещрены надписями, призывающими ангелов, молящими о защите от зла, цитатами из Писания и крестами. Даже на полу, под самым колоколом, кто-то нарисовал круг солью. Старались, видимо, как могли. Полюбовавшись дилетантскими попытками защититься от призрака, Раймон высунулся за арочный проём, за которым свободно гулял настоящий, нечарованный ветер. Кто же здесь занимался зачарованиями и прочим? Священник? Если прочим подниматься запрещено. Священник или кто-то официальный. Городской маг по просьбе управы? Стоило уточнить, есть ли такой в городе. Стоило так же наведаться к часовщикам, но идти в гильдию с пустыми руками не хотелось тоже. Не хотелось так же и думать о том, как убеждать местных жителей в том, что они повторяют день за днём.
Перегнувшись через низкий бортик, Раймон посмотрел вниз и довольно хмыкнул. Окно, из которого выбили часы, находилось как раз под ним, за аляповатыми каменными завитушками и прочими красивостями, по которым было так удобно карабкаться. Что ж. Если дверь не открывается, имело смысл попробовать окно.
- Присмотришь, дорогая?
На пол отправились оверкот и кольчуга, а Раймон, ёжась, вылез наружу. Должно быть, с улицы зрелище было тем ещё, но что за жизнь без развлечений? Спускаться оказалось неожиданно легко. Даже странно. Непривычно. Наконец, Раймон, качнувшись, бросил тело в окно и мягко приземлился у механизма, который работал - хотя работать не мог. Шестерни крутились, пружины надсадно скрипели и растягивались, но даже Раймон, которого механика никогда особенно не интересовала, понимал, что для настоящей работы всё это должно как-то соединяться. Здесь же часы работали даже там, где детали не были связаны ничем, кроме... воздуха. Циферблат, огромный, красивый, со знаками зодиака на нём, кто-то аккуратно прислонил к стене. При этом дверь с проржавевшими петлями выглядела так, словно её не открывали десятилетиями, если не дольше. И кто же мог снаружи вбить часы внутрь, а потом поставить к стене? В воздухе за круглой дырой ощущалась магия. Не та, что у дверей, не та, которой Раймон убивал дахута. Скорее, она была похожа на то, что мог бы использовать Бойд, приманивая молнию. Несколько раз. Не подбирая хвосты. Значит, часы действительно вбили - не оставив следов, и они аккуратно откатились к стене? Вряд ли. И всё же в комнате не было никого и ничего. Ни клочка одежды, ни костей, ни инструментов, ни мусора. Комнату словно прибрали, забыв лишь смахнуть пыль. И, по словам Эммы, детали часов, от шестерней до филигранно выполненных фигурок испытывали боль. Ситуация не имела смысла. Почему тот, кто ломал часы, не довёл дело до конца? Ещё несколько молний уже внутри - и механизм разметало бы по углам. Это, наверное, прекратило бы его не-жизнь... возможно, вместе с городом?
Раймон покатал эту мысль в голове и пожал плечами, не придя ни к чему определённому. Может, город свихнулся бы окончательно. Может, это бы его вылечило. Кто знает? Вероятно, только мастер, который собрал часы. Или какой-нибудь другой часовщик. Возможно, даже не обязательно ничего объяснять? Может же михаилит интересоваться устройством часов и историей такой знаменитой штуки? Впрочем, затащить мастера сюда, признал Раймон, - было бы уже сложнее. Если бы даже тот смог это... починить. Слишком явно здесь работала магия, а не просто механика. Ломать или чинить. Чинить или доламывать? Последнее, конечно, было проще.
Раймон задумчиво тронул одну из фигурок - красивого рыцаря в сияющей броне - и отпрыгнул назад, хватаясь за кинжал. И только теперь вспомнил, почему магистры запрещали трогать подозрительные артефакты. Часы утробно взвыли, скрежетнули и начали сползаться вместе, собираясь во... что-то другое.
- Вот дьявол.
Впрочем, наставления, наверное, действовали бы лучше, не начинайся с этого изрядная толика баек о самих магистрах. Рассказываемых ими самими.
С интересом понаблюдав, как с циферблата уползли стрелки - неприятно напоминавшие размерами мечи, - Раймон, пожав плечами, коснулся ещё и циферблата. После чего ему осталось только спешно вылезать в окно в надежде, что охранная магия дальше пределов часовой комнаты не пойдёт. Уж больно быстро знаки зодиака начали сползать со своих мест. И он мог поклясться, что некоторые блестели зеленоватой жидкостью, которой прежде не было.
Какое-то время внутри раздавались тяжелые шаги, скрежет, какое-то царапанье, но затем всё стихло. Раймон помедлил, размышляя, не стоит ли заглянуть внутрь снова, но решил не искушать судьбу. Стрелки выглядели на диво острыми. И пусть сам он ограничил бы действие охранных чар по времени - в конце концов, должны же часы потом снова заработать! - гарантий не было. Особенно сейчас, когда они оказались сломаны. С другой стороны, хуже он не сделал. Наверное. Правда ведь? Часы же и так работали криво. Ну, походят, успокоятся, снова лягут болеть.
Путь наверх оказался дольше, но не намного. И, к счастью, Эмму никто не похитил за время его отсутствия. Дорогая жена занималась тем, что снова заплетала косу. Что ж. Раймон виновато вздохнул. Развлечений на колокольне, действительно, было мало. Разве что качаться на колокольной верёвке, но... наверное, это была бы не Эмма.
Натягивая оверкот поверх изрядно грязной рубашки, он глянул вниз, в люк. Пока что никто не спешил наверх, но отсюда он видел только пару витков лестницы.
- Пожалуй, мы здесь посмотрели всё, что нужно. Но раз день ещё не закончился - и если нас не бросят в темницу - я бы предложил прогуляться к часовщикам. Потому что часы здесь, скажу прямо, какие-то неправильные. Нормальные часы так себя не ведут. Не ходят, не машут мечами и не плюются ядом - это уж точно.

Если верить маленькому, уютно заваленному инструментами дому, то жизнь мастера Алека составляли кухня и часы. Над очагом висели всевозможные кастрюли и жаровни, вилки и ножи, доски, черпаки, пряные травы, чеснок, вязанки лука. Стол, покрытый цветастой скатертью, был уставлен явствами. Голуби, зажаренные на вертеле до золотистой корочки, недоуменно поднимали головы из свежей, зеленой петрушки, точно выглядывали из кустов. Рядом с ними плакал пряными слезами сыр, подтаивало от жара лепешек желтое масло, кокетливо подмигивали темным стеклом бутылки с вином. Сам Алек, радушно усаживая Эмму за стол, балагурил почти не переставая.
- Попробуйте этих голубей, сэр Фламберг. Я бью их сам, из лука, в полях за городом, и смею уверить, что такого нежного мяса вы еще не едали. Приятно, признаться, узнать, что молодые люди вроде вас, да еще и михаилиты, интересуются такими вещами, как часы. Верите ли, когда мастер Питер отдал всего себя им, должность городского часовщика остается чистой традицией - с тех пор они не ломались ни разу, даже сейчас в часовой башне слышен их ход. Ход времени, хе-хе. Мой предок, некогда бывший подмастерьем мастера Питера, говорил, что часам, чтобы время шло шаг за шагом и не сбивалось, нужно лишь одно - своё место и правильный инструмент. А сыр, сэр Фламберг, делает молочница с соседней улицы. Козы у нее доятся круглый год и в закваску она добавляет специи. Он пряный и острый, как укол часовой стрелкой.
Раймон кивал, послушно пробуя то голубей - , нежных, - то сыр, который всё-таки ни на вкус, ни по запаху не походил, к счастью, на ту часовую стрелку, которой его чуть не закололи в башне. И всё же выбрал момент, чтобы вставить и свою реплику в плавную, почти напевную речь хозяина.
- Но ведь сейчас, уважаемый мастер, часы как раз сломаны. Механизм идёт, но что же за часы без циферблата?
- Ход времени отмеряется не циферблатом, - Алек задумчиво оглядел Эмму, питающуюся, как обычно, святым духом, то есть, почти ничем, - а песней. Шуршанием песка, щелчками механизмов, едва слышной мелодией тени. А починить их все равно нельзя. Инструменты Питера, которым часы подчинялись, хранятся в ратуше, а без них... или без Питера - это самоубийство.
Раймон мысленно хмыкнул. Ратуши грабить ещё не приходилось. Да ещё с шансом повторять попытки столько раз, сколько душе заблагорассудится, и как минимум одним стражником, который едва ли будет против. Он вздохнул.
- Про самоубийство я уже понял, господин Алек. Но, может, вы знаете, что с ними случилось? Не так-то ведь просто эдакую вещь сотворить. Да и зачем?
Мастер покачал головой.
- Откуда бы? Ночью прогремел взрыв и покуда стража металась, злоумышленник скрылся, а часы... Погодите, я вам кое-что покажу.
Алек вскочил на ноги с прытью, какую вряд ли можно было бы ожидать от пожилого мужчины, и скрылся в соседней комнате. Вернулся он с внушительного вида песочными часами, поддерживаемыми резными столбиками. Песок в них бил вверх.
- Вот так с того самого момента, как разрушили часы. Как не переворачивай. Да вот, сами попробуйте.
Мастер поставил часы рядом с Раймоном и принялся с наслаждением жевать сыр.
Хмыкнув уже вслух, Раймон положил часы на бок. Песок при этом продолжил сыпаться в том же направлении. Перетекая через изгиб.
- Значит, если даже... убедить мэра дать на время инструменты, ничего не помешает этому неизвестному повторить, - задумчиво резюмировал Раймон, помахивая в воздухе веточкой зелени. - К слову, мастер Алек, а имея инструменты, вы бы смогли их починить? Интересно было бы взяться?
- Какой мастер откажется? Хоть и сомневаюсь я, что вам удастся убедить мэра отдать инструменты. Он же их за большие деньги показывает, вдруг испортим? По крайней мере, - мастер снова глянул на Эмму, - никому не удавалось. Даже очаровательным блондинкам, на которых он падок.
Эмма недовольно нахмурила брови. Кокетничать она так и не научилась, а потому такое замечание ей явно не понравилось.
- Ну а вдруг отдаст очаровательному, пусть и небритому брюнету? - понадеялся Раймон и вздохнул. - Если нет, то, может, действительно придётся отправлять блондинку. Что поделать. В нашем мире нежным цветочкам порой открыто куда больше дорог, чем суровым воинам. Впрочем... что вы говорили, мастер, про то, что починить можно с Питером? Он способен помочь, даже сейчас?
Раймон на миг задумался о том, как призраки почившив, но не совсем мастеров относятся к тому, что кто-то трогает их часы. Вероятно, не слишком. С другой стороны, чем мог помочь призрак? Сам он, очевидно, чинить не умел. Мог успокоить своё творение? Тоже не обязательно. Обычно призракам, чтобы действовать в тварном мире, требовался сосуд. И эта мысль Раймону не нравилась категорически.
- Хотя, наверное, стоит начать с того, как именно он заставил эти часы работать. И что значит - отдал им себя. Если это, разумеется, не тайна.
- Прадед рассказывал, будто часы были сломаны так, что починить их нельзя было. И тогда Питер отдал себя, чтобы его детище жило. Одухотворил их, понимаете? - Алек отпил из кубка, вздохнув. - Он стал часами, часы стали им. Откуда мастер взял это чародейство, как догадался спасти часы - мне не ведомо. Но ему, должно быть, сейчас очень больно.
Мысль плавно трансформировалась в "как относятся не до конца почившие мастера к тому, что кто-то трогает их внутренности". Впрочем, о таком думать не хотелось вовсе, и Раймон кивнул.
- Понятно. К слову о времени, мастер Алек. В пути совсем со счёта сбился - не подскажете, какой сегодня день?
- Пятнадцатое декабря, - удивился мастер, - тысяча пятьсот тридцать четвертого года.
Эмма громко вздохнула. Ей сейчас, вероятно, полагалось сидеть в гобеленной. Или стоять очередное покаяние. Что полагалось Раймону, он толком не помнил. Валяться с похмельем в каком-то из притонов в западном? Валяться в чьей-то постели? Дьявол. Память о том, что было до двадцать второго числа ускользала. Не полностью, но уходили детали, подробности, словно всё, что было до, внезапно оказалось за толстым стеклом. Что общение с архиепископами-то делает. Так и не стал он ренегатом. Раймон глянул краем глаза на Эмму, и мысленно улыбнулся. Не стал, но жалеть об этом точно не стоило. Не все "старые времена" заслуживали эпитета "добрые". Кивнув мастеру, он поднял кубок.
- Что ж, будем надеяться, что часы всё-таки удастся починить.
А ещё всё-таки стоило поговорить с Рэем о том, кому выгодно было ломать часы. Кроме женщины, которой эта поломка раз за разом возвращала мужа. И священника, который явно владел магией воздуха.

Ночной Редхилл от дневного отличался лишь неверным, зыбким светом в окнах да огоньками на колокольне. Там, где днем лениво ворочался авалонский туман, сейчас разливалось нежное, сиреневое сияние, едва уловимое. В церкви, запертой изнутри, слышался заунывный речитатив - отец Настён молился об избавлении от призрака. На голове одного из ангелов, украшающих портик, сидела иссиня-черная ворона и клевала макушку крылатого с самым циничным видом. К счастью, она хоть и щеголяла знакомыми уже серебряными кольцами на лапах, но была обычной, небольшой и весьма упитанной. Завидев Раймона, птица каркнула, разбудив дремлющего на скамейке Рэя. Не обращая внимания на стражника, Раймон упёр руки в бока, глядя на птицу.
- Посланец? Или просто - посмотреть?
Ворона с интересом оглядела его и вернулась к своему занятию.
- Значит, посмотреть. И ладно.
Хотя колечки были красивыми и полезными, со времен первого ворона изменилось слишком многое. Мало ли, чья птица? И Раймон, оставив арбалет спокойно висеть под плащом, повернулся к башне. Дверь, насколько он помнил, запиралась изнутри не только на ключ, а и на замок, да и чтобы незаметно её открыть, пришлось бы использовать магию, не зная, насколько полубезумный священник способен ей сопротивляться. Да ещё и без возможности его видеть... Раймон покачал головой и осторожно вступил на внешнюю лестницу, которая шла почти до самой колокольни. вытертые камни, вделанные в стену, и днём-то были небезопасны, а сейчас и вовсе - но другого выбора не было. Ноги то и дело норовили соскользнуть с ледяной корки, что покрывала эти измышления строителей, строгая готическая лепнина башни была плохой подмогой для рук, но Раймон, всё же, добрался до вычурно-причудливого валика под часовым окном. Иначе эту конструкцию из сплетения химер и цветов назвать было нельзя. Здесь ступеньки заканчивались, из окна тянуло теплом и магией, громко переговаривались со временем часы, а Редхилл с этой высоты казался игрушечными, кукольным, окутанным тем самым сиреневым сиянием, что и колокольня.
Подниматься по лепнине? Ёжась под порывами ветра, Раймон вспомнил прежнее приключение и решительно отказался от этой мысли. Это и днём-то было непросто, а сейчас, да ещё при таком предательском свете? Нет уж. Может быть, он и ожил бы наутро, а, может, и нет. Эмма, вероятно, ещё не успела настолько от него устать, чтобы порадоваться вдовству, несмотря на то, что теперь ей с лихвой хватило бы на приданое. По крайней мере, Раймон на это надеялся. Неслышно хмыкнув, он заглянул внутрь через часовое оконце и с облегчением обнаружил, что часы снова выглядели как... ну, как разобранный, но рабочий механизм. Шестерёнки мерно проворачивались, фигурки спокойно стояли на местах, даже не думая нападать. Мягко светился циферблат со знаками зодиака. Раймон легко спрыгнул на пол и подождал, пока глаза привыкнут к полумраку. В прошлый раз часы не шевелились, пока он до них не дотронулся. Что ж. Пройти к двери удалось без происшествий, и Раймон пробежал пальцами по замкам. И ещё эти доски снаружи. Их пришлось бы выбивать. Шум...
Удар колокола прервал мысль, и Раймон довольно кивнул. Одной проблемой меньше. Под этот гул вряд ли священник услышит скрежет гвоздей, выходящих из стены. К тому же, хорош бы он был, сидя на колокольне, не появись призрак вовсе - например, потому, что кто-то тронул часы. Он склонился над замками и прикрыл глаза. Зрение здесь было ни к чему, а вот чувствовать механизм так получалось куда лучше. Интересно, закрывали ли глаза обычные взломщики, доверяя больше пальцам и слуху? На то, чтобы заставить повернуться ржавый механизм, который сам скорее походил на часы, а не на нормальный замок, ушло несколько минут, и всё это время колокол бил не переставая, выводя нежную, красивую мелодию. Дверь отворилась внутрь. А вот со следующей преградой пришлось повозиться. Греметь ими по ступеням Раймону не хотелось совершенно, так что приходилось осторожничать, придерживать мерзко скрипящие доски и жалеть о том, что ему не досталось от роду что-нибудь действительно полезное, вроде той же воды. Ледяные клинья выбили бы доски в минуту. Мороки здесь были бесполезны, огонь - тем более. Ещё пожара не хватало. Эта капризная стихия, как ни печально, оказывалась полезной куда реже, чем думали многие, кого волновала только пляска языков пламени. Поэтому он ругался про себя и работал, отдирая доску за доской и аккуратно складывая их у стены.
Подниматься по знакомой лестнице было легко и приятно. Особенно - по сравнению с неслучившимся путешествием по стене башни под пронизывающим ветром. А наверху, напоминая призрачных магистров резиденции - стоял мужчина, приземистый краснолюд, кудрявый, горбоносый, смуглый, в старомодной тунике. Сапоги, насколько Раймон мог разглядеть в сиреневой дымке, выглядели так, словно шились на одну ногу, а потом ещё разнашивались. И ощутимо веяло от мастера - если это был он - холодом.
Впрочем, призрак глянул на Раймона лишь раз, без любопытства, но с настороженностью - и отступил назад, прижимаясь спиной к простенку, точно испугался. Но испуга на его лице тоже не было, да и колокол, казалось, начал звонить потише, обозначая полночь. Ночь перевалила через свою половину - и мир не вздрогнул, не стал другим, но на мгновение почудилось, что лицо, тело залепил сухой, мелкий песок - как в часах. Долгие несколько секунд песок этот сыпался везде, затекал под одежду, гадостно щекотал тело - а потом всё пропало. Лишь краснолюд грустно вздохнул, а Раймон, стряхивая мерзкое ощущение, чуть развёл руки, показывая ладони.
- Мастер Питер, полагаю? Михаилит Фламберг.
Призрак устало кивнул, тоскливо озираясь - и провалился сквозь пол. Судя по лязгу, от которого начали дрожать камни - в часовую башенку. Раймон закатил глаза. Почему все всегда всё усложняли? Впрочем, спускаться было быстрее и гораздо легче. Дверь он толкнул осторожно, сперва заглядывая через щёлочку. А то мало ли. Часы нападать не спешили. Они просто прогуливались по башне, постанывая механизмом. Сокрушенно наблюдал за ними призрак мастера, покачивая головой.
- Бедняжка, - поглаживая рукой циферблат, приговаривал он, - моя несчастная девочка...
- Сочувствую, - заметил Раймон, входя в комнату - но не слишком далеко от двери. Слово прозвучало для него самого удивительно искренне. Впрочем, в мире, наверное, каждый переживал момент, когда результат любимого дела в одну секунду шёл псу под хвост. - Собственно, об этом я и хотел бы поговорить. Если можно.
- Михаилиты превратились в исповедников призраков?
Мастер вздохнул, прижимая к себе одну из часовых стрелок. Часы на мгновение замерли, из нутра механического чудовища выдвинулись какие-то шестеренки, поменявшиеся местами с другими, лязгнули пара лезвий, выдвинувшиеся на месте третьих.
- Боюсь, я такой один, - вздохнул Раймон. - Болтливость - жуткий порок. Впрочем, до сих пор призраки не жаловались.
- А я жалуюсь, - неожиданно сварливо пробурчал Питер, - жалуюсь. Болтать каждый может, да вот только девочка моя от этого страдать меньше не станет.
- Передам в капитул, - кивнул Раймон, прислонившись к стене. - Хотя скорее всего они решат, что я до сих пор достаточно наказан компанией женщины на тракте. И пока что с передачей - некоторые сложности. Сначала придётся вашу... девочку, хм, вылечить. Как-то.
- Руки нужны, - призрак продемонстрировал свои собственные, с тонкими изящными пальцами, которые скорее пригодились бы Эмме, чем кряжистому краснолюду, - своими-то я могу только вот циферблат потрогать. Он тут и не тут, понимаете, молодой господин?
Циферблат, в отличие от остального механизма лежал спокойно, лишь подрагивал жизнью, едва различимой через туманы. Раймон медленно кивнул.
- Для него оказалось - мало?
- Не хватило, - виновато признал Питер, - увы. Когда всего себя отдаешь чему-то, на что-то не хватает. Самые крохи ушли, чтоб и эту часть моей малышки защитить. Но что могут зодиаки? Почти ничего, лишь то, что ждут от них люди.
А ещё, кажется, плеваться ядом и ещё какой-то едкой гадостью, чего люди уж точно не ждали.
- А нынешний часовщик, да с инструментами, справился бы? - поинтересовался Раймон и повёл рукой. - Как-то оно не выглядит нормальным механизмом, который можно просто взять и починить.
- Часовщики, - в голосе краснолюда зазвучало презрение, - что они знают о том, как незримое, но осязаемое сочетает музыку времени и музыку механизма? Что они понимают в месте, где все должно быть? Вот вы, молодой господин, понимаете - иначе не пришли бы беседовать с призраком. Вы ведь чуете, где находится когда? И осознаете, к чему должно быть приложено куда? Но еще - не умеете?
"Где находится когда".
И почему столь многие любили выражаться так, что легче было бы понять слова лунного света в полосках бурундука? Причём выражаться тем более витиевато, чем больше знали? Возможно, многие знания слишком давили на разум, заставляя его скручиваться прихотливыми петлями? Что было ещё хуже, Раймон, кажется, понимал. После тех трикселей. после тумана и, главное, после тех минут, когда его было двое - но один. "Когда" скручивалось спиралью и не могло перейти на следующую шестерню. Где же и было, и не было, падая между секундами. Возможно, жрицы с Авалона умели работать со всем сразу. Ему же пока поддавалось только "что". И то, на что намекали слова мастера... завораживало. Раймон медленно кивнул.
- Возможно, и понимаю. Но уметь - не умею, нет. Учился на ходу, пытаясь сбежать оттуда, где "когда" убегало слишком быстро.
- Вот и часовщики не умеют, - резюмировал Питер, не спеша делиться секретами и лишь плотнее прижимая к себе циферблат. Так, что стрелки начали торчать у него из спины. - Вы б шли, молодой господин, к своему наказанию. А то ведь теперь каждое утро будете в часовой просыпаться. Какой женщине такое понравится-то? А я пока позвоню, оплачу свою крошку.
- Зачем просыпаться? - удивился Раймон, не торопясь уходить. Косяк был вполне удобным. - Завтра я собираюсь проснуться со своим наказанием в удобном трактире с лучшей жратвой в округе. Конечно, сначала побегать придётся. Кажется, здесь где-то делали порох... впрочем, нет. Наверное, я просто сделаю так, чтобы часть камней в основании башни поняли, что они находятся вовсе не здесь. Вряд ли после этого я проснусь в воздухе над башней. Понимания на починку нет, так ведь ломать - не строить, верно, мастер Питер? Конечно, лучше бы нашлись другие варианты, но...
- Руки нужны, - хмуро повторил краснолюд, снова демонстрируя свои, - да кто ж меня в себя пустит? Это же одержимость будет, как Бог свят, да и вдруг я не соглашусь уйти обратно в часы?
Раймон потёр подбородок.
- А научить - никак? Верю, что сложнее тасования кирпичей, но пока что учителя - не жаловались. Даже те, которые не хотели ничему учить.
- Ну как я вас научу, молодой господин? - Если бы призраки умели плакать, этот залился бы горючими слезами и затопил Редхилл. - Это как дышать, понимаете? Родились, получили по заднице от повитухи - и задышали. Никто не учил, так? Я часовщиком родился, я время чувствую пальцами, расстояние между "тик" и "так" - глазом вижу. Как этому научить-то? Ну вот... вам доводилось когда-нибудь горох от чечевицы отделять? На ощупь они одинаковые, верно? А на вкус, цвет и размер - разные. И если "сейчас" представить, как большой чан, в который насыпали горох - "когда" и чечевицу - "где", то мы получим время. А если из "сейчас" уйти в "никогда" - получатся часы.

- Яви нам свет лица Твоего, Господи! - Возопил Настён, молитвенно складывая руки на груди, под хихиканье Эммы, которого он, к счастью, не слышал. - Благ Господь к надеющимся на Него, к душе, ищущей Его. Благо есть славить Господа и петь имени Твоему, Всевышний!
Раймон с ужасом понял, что молиться священник собирался как минимум до утра. До, так сказать, пришествия света Господня. И это в планы как-то совершенно не входило. Мало ли, сколько времени ещё потребуется этому краснолюду для починки. Он скупо улыбнулся. Что ж, утро так утро.
- Аминь. Возрадуйтесь, отче, ибо день Господень пришёл.
Дождавшись, пока священник радостно вскинет взгляд на окно, Раймон расплескал морок вспышкой - белой, яркой, от которой отец Настён, несмотря на веру, зажмурился, молитвенно складывая руки. Секунды хватило на то, чтобы шагнуть ближе, зажать пульсирующую точку на шее под челюстью, в складках жира. Всего чуть-чуть, убеждая священника, что тот не чувствует касания, пока в сознании отче не вспыхнули огни уже другого рода. Но, наверное, сходные с райскими. А вот удержать получилось едва-едва. Уж больно тяжёл и рыхл был отец Настён, неудобен. Раймона хватило только на то, чтобы он не ударился головой и ничего себе не сломал.
Выпрямившись, ангел-изменщик устало упёр руки в бока.
- Руки - они и есть руки, так, мастер? Вон, машут, пальцами шевелят.
- Благ Господь к надеющимся на Него, к душе, ищущей Его, - ехидно согласился Питер, выплывая из темного угла, где все еще стонала его девочка. Но в священника он залез без лишних разговоров и, кажется, долго не мог попасть... во что-то. Долго же ворчал о каких-то "почему" и "туда", долго мелькали призрачные руки, высовываясь то из груди, то из головы. Наконец, Настён вздохнул, сел, чтобы нерешительно подняться и с жутким, не выражающим ничего лицом, начать разглядывать свои ладони.
- Подумать только... - потрясенно проговорил он голосом Питера. - Молодой господин, вы тут побудьте пока. А я до борделя - и обратно.
Раймон холодно улыбнулся и сдул с кончика указательного пальца возникший там огонёк.
- Сначала - часы. А потом думай, мастер, что тебе лучше - чтобы священник поверил в промысел Господень и оставил механизм в покое, или уверился, что это всё бесовщина и разломал окончательно.
Краснолюд пробурчал что-то о том, как иным наказания достаются правильные, а иные вот уже сколько лет томятся, хоть и в призрачном облике и обретаются, но, все же, подошел к циферблату. Без натуги поднял его, утверждая в окне, метнулся в угол за пыльными инструментами и замер. "Девочка", мерзко царапая невесть откуда взявшимися коготками пол, подошла к нему, для того, чтобы обнять членистыми лапами, как у насекомого.
Знакомый уже туман-протоморок закружился вихрем в часовой комнате, завертелся пляской осенних листьев на ветру, выбрасывая в сторону щупальца. "Где" - сероватое, но и цветное, как мостовая Редхилла, разбрасывающее в стороны то камешки, то песок, улыбающееся губами Эммы, выбивающее из тумана свою сестру - "когда". В башне ощутимо похолодало и с потолка повалил снег. Обычный снег этой зимы, заваливающий тракты так, что даже привычная ко всему Роза порой увязала, заставляющий нервно всхрапывать Солнце, напоминающий о снежной стене Королевы. "Когда" нахально лезло в голову, копаясь в воспоминаниях - и осознавая себя "сейчас". Третье щупальце было "никогда". Оно вытягивало мастера Питера из священника, пока пухлые руки отца Анастасия разбирали "девочку", присоединяя ее к циферблату. "Никогда" и "нигде" - но и везде.
А потом колокол умолк, упал на пол Настён - но зазвенели часы. Фигурки, принявшиеся танцевать, утратили всякое изящество жизни, превратившись в пусть совершенные, но - механизмы. Мелодичный звон разливался над спящим Редхиллом - да и был ли он спящим? Внизу, громко, ликующе вопил Рэй, а когда часы отзвонили своё, отплясали фигурками, стал слышен гул проснувшихся горожан.
А Раймон так и стоял, потирая подбородок - жест, который так не любила Эмма, но который стал частью жизни слишком давно, чтобы от него отказаться. Он смотрел на похрапывающего на снегу священника и думал. Одно движение, и отец Настён просто уснёт навсегда. Гарантий, что получится его уговорить - не было, а на новые внушения почти не осталось сил, да и вспомнит ли пузатое виместилище благочестия, что он испытал до починки? Надёжного средства защитить механизм Раймон не знал тоже. Насколько всё было бы проще, безо всякого обрыва. Просто переместить тело - в не здесь. И, возможно, не в когда, попробовать положить его между секундами. Решать было тем сложнее, что лично ему с Эммой уже ничего не угрожало. Достаточно выбраться из города до темноты, а там всё снова становится проблемой Рэя с уже известным решением. Раймон безрадостно улыбнулся. В конце концов, стражник едва ли будет возражать, если сперва придётся сбегать в бордель.И, возможно, делать это каждый день - ведь спешить Питеру будет уже некуда. Но и это, если подумать, было не проблемой Раймона де Три и уж точно не было проблемой михаилита Фламберга. И всё же, незаконченные дела... дьявол с этой верой. Изначальный морок его всё ещё слушался. Да и огонь пришёл послушно. Немного сотворённых из ничего - из основы мира - белых перьев. Выжженный в камне у окна и у двери знак волнистого меча, столь любимого воинственным архангелом. Можно было добавить ещё несколько мерзких и явно бесовских голов, но, поразмыслив, Раймон решил обойтись без этого. Вместо этого одно перо легко коснулось носа священника. Пришла пора поговорить о чудесах и капусте.

- Дик следил за поместьем, - вздохнула Эмма, откладывая рубашку в сторону. Для штопки еще будет время, хоть запасы одежды изрядно поуменьшились. Страждущие мальчики, Ланселоты и беглые послушницы слишком часто нуждались в преображении. Припомнив, как забавно выглядел древний рыцарь в одежде Раймона, которая была ему велика, она улыбнулась. Должно быть, легенда уже устроил свою жизнь хоть как-то, а им, всё же, вдвоем было спокойнее. - У него не всегда хватало денег, не всегда были урожайные годы, но он разве что зубами не цеплялся за поместье. Отец оставил ему огромные долги. Но вряд ли он сейчас там. Зима - время турниров. А с Риссой... с Клариссой я ужинать не хочу, лучше уж с Диком. Молитвы мне осточертели.
- С Диком ужинать мы не станем. С Клариссой - тем более, но она хотя бы не задаёт вопросов через полстраны, - проворчал Раймон. - Стоило бы... уговорить перестать.
- Он не сможет перестать. По крайней мере - пока. Или, - Эмма улыбнулась, и вышло это неожиданно лукаво, - ты ревнуешь?
Лестное, смешное и смущающее чувство - ревность. Оно было дано людям, чтобы отрезвлять их, но лишь мутило сознание, отнимало сладкое ощущение собственной силы и было слишком похоже на зависть.
- А священник тебе не понравится. И церковь тоже. Там, на алтарном покрове, всегда были слезы, стыд, отчаяние и ненависть тех детей, что он... Нянюшка все время повторяла, что легче сотню раз развестись с мужем, чем отучить священника прелюбодействовать.
- Ревную, - легко согласился Раймон, - а как же. Только ты не совсем права. Он очень даже может перестать - хочет того или нет. Знает о том, или нет. Даже лучше, если нет.
- Но зачем?
Пальцы неспешно прошагали по его руке, к шее. Зачем Дику прекращать это делать, если саму Эмму это не беспокоит, как не смущают уже давно чужие чувства? Разве не нужен братцу шанс, чтобы всё исправить? Пусть Эмма никогда не забудет ни подвала, ни кнута, ни монастыря, но ведь и Ричард не забудет тоже! А ненависть... Она ей не нужна, вместе со страхом, неуверенностью и беспомощностью.
- Всё это... ревность, ярость, злоба - есть и во мне, иначе Дик не достучался бы. Значит, брат ни при чем. А отца, да и прабабку де Молейнс теперь спросить можно только с некромагом.
Раймон пожал плечами.
- Эта их Великая Королева обращается к тому, что во мне есть, иначе не приходила бы раз за разом. Она ни при чём, и не стоит прекращать? Всё ведь просто. Затем, что это мешает - сейчас. И скорее всего будет мешать дальше, особенно потому, что сам перестать твой брат не может.
Упрямо поджав губы, нахмурившись, Эмма досадливо боднула его в плечо. Упрямство Раймона было сравнимо лишь с его склонностью к злым шуткам. Порой лучше было отложить разговор, чем пытаться убедить драгоценного супруга в неправоте. И сейчас стоило уступить не столько ради него, сколько ради самой себя.
- Как скажешь, - согласилась она, прижимаясь губами к шее.

Ночью за ней пришли. В том, что пришли именно за ней, Эмма не сомневалась. Чужое присутствие чувствовалось за дверью, за окнами, за стенами домика. Кто-то осторожно поскребся в ставни - и Эмма готова была поклясться в том, что это не ветви дуба. И как всегда, когда ей было страшно, она прижалась к Раймону, пряча голову у него на плече. В ставни снова постучались, настойчивее, но первая жуть уже отступила, а думать стало проще. Явилась ли за ней тьма, которая посещала отца - и почему именно за ней? Ведь Дик никогда не жаловался на помрачения, лишь на головную боль... Теперь стучались в дверь, тихо, будто мягкой лапой.
- Я не боюсь, - вздохнула Эмма в плечо, на котором пряталась, забывая о наставлениях Раймона. - И дверь не открою.
Говорить с жутью было нельзя, но от звука собственного голоса становилось легче.
- Почти невежливо, - заметил Раймон голосом, в котором сна не слышалось вовсе. - Может, они погреться хотят? Горячего вина выпить? Чему только учат в монастырях юных послушниц.
- Сбегать с умудренными опытом михаилитами, разумеется, - любезно просветила его Эмма. - Каждая послушница только и ждет, когда такой неосторожно заедет в монастырь, на гобелены полюбоваться. Знаешь, сколько кос мне пришлось выдрать, чтобы выйти к тебе?
За стеной озадаченно замерли, точно прислушиваясь к совсем уже улетучившемуся страху - а затем начали стучать в стены, не пропуская каждый камешек, вырисовывая звуком странную ломаную линию. Эмма потянула к себе платье - спать в корсете она так и не научилась, после него болели бока, ныла грудь, а спину и плечи спасал Раймон, разминая. Еще и спать в этой костяной клетке? Увольте. Одеваться, когда это нужно, она давно умела так быстро, что не прогорела бы лучинка.
- Сколько? - живо заинтересовался Раймон, быстро натягивая штаны, пояс и проверяя, как ходит в ножнах кинжал. - Интересно же знать себе цену. А то только кусочек поймал во время всенощной. Даже дослушать не получилось.
- Нисколько. - Получилось несколько злорадно, но Эмма решила, что сойдет. - Травницам всегда лучшие достаются. Остальные-то приворотные зелья не умеют варить. Не открывай дверь, пожалуйста. Постучит - и уйдет. Всё равно ведь никто не заплатит, так?
Жуть, впрочем, уходить не спешила. Она перетаптывалась на крыльце, поскрипывая досками, чем-то скребла по стенам и тихо пыхтела. Вдобавок ко всему, неподалеку, должно быть - на дубе, начал громко, тревожно кричать ворон. Как ни странно, этот звук успокаивал тоже. К опеке черноволосой богини Эмма уже почти привыкла, находя такую заботу полезной.
- Оно ж спать мешает, - резонно возразил Раймон. - Да и невежливо как-то получается. Оно, значит, старалось, в гости шло... - он прижал ладонь к стене, помедлил несколько секунд, затем продолжил: - Летело. Появлялось. В общем, как-то добиралось, возможно, издалека. И что ему, даже тепла жалеть?
Эмма упрямо нахмурилась, напоминая сейчас себе Дика. Возможно, нужно было снова уступить, согласиться с решением Раймона, но все чувства вопили, что ни дверь, ни окна открывать нельзя, что Это только и ждет, когда можно будет обнять одну из Фицаланов. Оно звало выйти, манило, обещая то, чего Эмма никогда не желала - безграничную мощь. Только выйди, Эмма Фицалан, только выйди...
- Я - де Три, - напомнила она сама себе шепотом, и добавила уже громче, - но мы его в гости не приглашали, для чего быть вежливыми?
Раймон прислушался снова и покачал головой.
- Боюсь, оно будет напрашиваться. И придёт снова... теперь, возможно, и не только сюда. Привязчивый пёсик. Но воля госпожи - закон, пообщаемся в другой раз. Надо - так приплетётся, - тёмные глаза вспыхнули неожиданным весельем, которое никак не сочеталось ни с шумом вокруг домика, ни с нависшей угрозой. - Или прилетит, или появится. Но что же нам делать? Если уж законопатить окна и двери, зажечь огонь, чтобы метались по комнате блики, а тени не знали, куда и спрятаться... жаль, что здесь нет ванны, правда?
- Есть, - напоказ обиделась за домик Эмма, - на втором этаже бадья.
Вот только за водой все равно пришлось бы идти к ручью. Он бил из земли, был горячим - а потому не замерзал и на вкус казался препоганым. Для умывания годился, а для похлебки воду привозили из поместья. Эмма со вздохом подошла к Раймону, приникла щекой к спине. Пальцы привычно зашагали по шрамам - и это не понравилось жути. В дверь грохнуло так, что толстые дубовые доски затрещали, а в карканье ворона послышались отчетливо ругательные нотки. Жуть ответила на них недовольным пыхтением и, кажется, что-то уронила у порога. Судя по грохоту - полный доспех, вместе с защитой лошади.
- Впрочем, - спина была теплой, широкой и надежной. За ней можно было и порассуждать, - мне уже почти любопытно, что оно там делает.
- Таран? - предположил Раймон. - И ещё были ведь сказки про ходячие деревья. Берёшь такое, наряжаешь в доспехи - и вперёд, ломать крепости. Огненные стрелы уже не берут, а если зонтик сделать, то и маслом не полить. Тут есть масло?
- Мой стратег! - Восхищенно и умиленно выдохнула Эмма, не спеша отрываться от спины и бежать за маслом. - Только коровье, на леднике. Но я бы предпочла его видеть за завтраком на столе, а не на дереве в доспехах.
По стене чем-то проскрежетали, а потом домик затрясся. Жуть старательно пугала, ярилась от того, что ее не боятся - и подкапывала ледник чужими лапами, не обращая внимания на то, что ворон уже слегка охрип. Нежить из лесов, отчаянно сопротивляясь чужому приказы, боясь и злясь, неохотно рыла лаз. Чувства тварей сливались и понять, сколько их там, было сложно. Тишина Раймона, подвеска магистра мешали, скрывая от Эммы несчастных зверей.

Крепкого бренди в подвале не оказалось - Дик почти не пил, напуганный примером отца. Впрочем, желающих говорить ему, что надменный Ричард Фицалан чего-то боится, не было, а потому братец просто - не пил. Зато странных образов было хоть отбавляй. По стенам висели пучки трав и шкуры зверей, какие-то старые вожжи, чучела, а в углу поблескивал облупившейся позолотой рождественский вертеп, из недр которого сурово и печально глядели на мир волхвы. Впрочем, там нашлось и конопляное масло, чей запах Эмма ненавидела так, что на бочонок указала взглядом.
- Лесавки, маринованные в конопляном масле, вряд ли также хороши, как те, что томились в бренди. Но, - она пожала плечами, - хотя бы не пригорят.
- Шкура всё равно невкусная, - рассеянно заметил Раймон, разглядывая угол, в котором пыхтение и звуки раздираемой земли слышно было лучше всего. - Отодрали бы.
Тяжело вздохнув, он скинул оверкот и принялся оттаскивать связки сена, связанные стопки пожелтевших от времени, погрызенных бумаг и мешки в сторону. Закончив, опёрся на заступ, чтобы отдышаться.
- Что у вас в этих мешках? Тяжёлые, как черти.
- У нас?
Думать, что Раймон ел лесавок почему-то не хотелось. Эмма плохо представляла, кто из тех, копающих угол, был лесавкой, но отчего-то казалось, будто есть их также полезно, как пить талый снег.
- У нас там ничего нет, - любезно просветила его она, - а Дик хранил в них овес для лошади. Ой, это кто?
Земля под стеной осыпалась и в дыру просунулась лапа, больше похожая на ветку или корягу.
- Еда же, - удивлённо ответил Раймон, с размаху проломил заступом крышку у бочки с маслом и пнул её туда, где начинался лаз. По подвалу разлился тяжёлый густой запах. - Лесавки, как обещал. Хотя, конечно, по ним не скажешь. Видишь, мох растёт? Вот когда такая херня сидит на ветке, ни в жисть не заметишь. А когда их десяток, да ещё пяток вокруг пнями притворяется... им же главное - что? Глаза прикрыть, чтобы не светились лишний раз. Ну и не тявкать, конечно.
Обещанные лесавки, будто в пику ему, тявкнули, завозились, а в лаз заглянул круглый, кошачий глаз с вертикальным зрачком. На смену ему пришла лапа - но уже другая, пятнистая, тоже кошачья.
- А это кто? - С любопытством, которое напомнило ей саму себя, поинтересовалась Эмма, морщась от мерзкого запаха конопляного масла. Оно всегда пахло для неё рыбой, речной, поднятой со дна, пахнущей илом, дешевой. Часто - лежалой, от которой потом мутило и болели животы.
- А это - десерт. Или закуска. Главное - чтобы не выпивка.
Поглядывая на то, как расширяется дыра, Раймон отступил на несколько шагов, увлекая её за собой. В лужу масла полетел сноп душистого сухого сена, ещё несколько связок Раймон раскидал по полу. А потом потянул из ножен кинжал.
- Ладно, с убивать я, кажется, погорячился. Охотники - люди полезные. Но всё-таки. Представь, что надо будет быстро... - он покосился на другой угол, откуда тоже начали доноситься скребущие звуки. - Ну, например, убегать. А в это время у твоего брата болит голова и хочется совета по травкам.
- Представила, - покладисто кивнула Эмма, брезгливо отбрасывая на сено какую-то просмоленную тряпку, упавшую на нее с потолочной балки. - Мне будут мешать юбки. А без юбок бегать, должно быть, неприлично.
Высоко, тревожно заржал Солнце, ему глухо вторила Роза. Трещали наверху двери. Тварям было невкусно, занозисто прогрызать ход в толстом, старом дубе досок. Но упрямства им было не занимать. Почти как Раймону. С Раймоном, полагала Эмма, в этом не сравнится никто, даже старый баран, стоящий перед новыми воротами. Вот и лесавки ломали дверь почти также, как это сделал бы дражайший супруг, будь он похож на корягу - упорно, повизгивая, когда щепки вонзались в десны, но не отступая. Странно, что страшно не было. Тревожно - за лошадей, грустно - что испортится мебель и книги. Но... Бояться Эмма де Три, кажется, разучилась. В подвале лаз в ту пору увеличился так, что первая, мелкая тварь с хитро поблескивающими глазами смогла просунуть плоскую морду, украшенную длинными усами. Увиденное ей, кажется, понравилось. Лесавка радостно вякнула, заскребла лапами, ввинчиваясь.
- Зато красиво, - возразил Раймон. - Просто холодно. Штаны, а сверху юбки, которые легко сбросить? Но каковы твари. Почти правильная осада ведь!

Иногда фламберг с его жутким волнистым лезвием был не нужен, хватало обычного меча. Раймон сбросил лесавку с лезвия, и нежить с визгом покатилась вниз по лестнице, скребя когтями. Твари никогда не умирали так легко, но внизу ждал огонь - и он жрал всё. С костями. Но какого дьявола?! Лесавки, зыбочники... они никак не могли собраться в одну стаю и уж тем более действовать настолько согласованно. Одновременный подкоп и выламывание двери? Спасибо ещё, в окна ломиться не додумались, а то ведь чуть больше скоординированности, и они с Эммой скорее всего остались бы внизу. Нет, само по себе такое произойти не могло. Мороки? Но на нежить они... в памяти всплыло кладбище чёртова фокусника, и Раймон поморщился. Ладно, мороки на нежить действовали, ещё как - если был кукловод. Та тварь снаружи - не то демон, не то скоге...
Пол под ногами дрогнул и перекосился, а пламя внизу взревело громче, почти победно. Балки. Раймон ухмыльнулся Эмме через плечо.
- Хотел предложить выкинуть мои ценные вещи в окно и выпрыгнуть за ними, но шалаш делать откровенно лень. Подождёшь здесь, дорогая?
Со стороны, должно быть, это выглядело самоубийством. Изнутри - тоже, но только если не говорить с огнём, не чувствовать, где балки ещё не прогорели, где доски оказались чуть толще, чуть мокрее, чуть лучше сопротивлялись стихие. Нужно было всего лишь закрыть глаза и точно знать, куда прыгаешь. Ну и, конечно, умение создавать опору из прототумана тоже не мешало. Раймон приземлился мягко, как кот, спружинил и хотел театрально всплеснуть руками, но помешал кашель. Чёртов дым! А ещё здесь было... жарко!
"Огневик, умирающий от огня. Захлебнувшийся маг-водник. Есть ли в ордене книга, куда вписывают за подобные поступки? Какой-нибудь толстый том, который магистры вытаскивают раз в год, чтобы посмеяться? Например, на Йоль, язычники старые".
Раймон припал к полу и сделал глубокий вдох. Выдохнул, выгоняя напряжение, страх, который там, в подвале, чуть не выбивало за браваду. Хорошо! Хорошо, чёрт подери! Воздух рвался от подкопа к прогрызенной двери, раздувал огонь, но и сдувал часть дыма, позволяя дышать. С огнём он мог справиться. В теории. Правда, этого самого огня тут было до чёртиков. Но не прыгать же, в самом деле, за окно, чтобы потом видеть в лесу, ожидая, пока вернётся тварь. И лошади... пожар мог добраться до конюшен быстрее.
Жадная стихия. Непослушная стихия. Опасная, непредсказуемая, только и ждущая возможности укусить. Раймону доводилось видеть гравюры, на которых маги втягивали воздух в себя или гоняли вокруг мановением руки. Художники порой обладали излишне богатым воображением - или нездоровым чувством юмора. Раймон легко мог представить, как какой-нибудь герр Хейндрих Хайнц смеётся, хрюкает в пышную грудь фрау Магды, представляя, как какой-то идиот попробует вдохнуть огонь. Художники, по его мнению, были порой ещё более странными, чем михаилиты.
"В конце концов, нельзя же просто так взять и нарисовать. В портретах вот точно заключены души. Хотя бы частично. Идёшь мимо, а они так смотрят... забирает ли художник часть души у пейзажа? У натюрморта?"
Пейзаж взвихрился оранжевым, пытаясь облизать оверкот, рассыпался радостными искрами, и Раймон вытянул руку, позволяя облизать рукав. Игривая стихия. Раймон шагнул к дверям. Плиты из морока под ногами слабо пружинили, словно пытались подменить рассыпавшиеся доски. Может, так и было. Дом всё ещё помнил, что у него когда-то был пол, крепкий, надёждый. По нему так же гремели сапоги, так же хозяева шли к выходу, чтобы затем вернуться. Правда, кажется, прежде не тянулось за ними лисе-рыжего шлейфа, но среди тысяч теней дом не был в этом уверен. Может, это было и правильно.
"Так, правильно. Туда".
Собирать огонь было почти больно. Стихии хотелось есть, а дома оставалось ещё много. Или нет? Дом окружал снег. Мерзкая мокрая вода, с которой всего проку - взрываться клубочками пара. Скоро - слишком скоро останется лишь обугленный остов, в котором огонь просто умрёт. Стихия рванулась, отказываясь принимать эту истину, и Раймон до крови закусил губу. Обещания. Мороки всегда оставались ложью, даже когда были правдой. Интересно, что скажет на это всё Дик Фицалан, которому зачем-то нужны травы от мигрени? Хм. Пожалуй, действительно, зачем его убивать. Пусть живёт и cтрадает. Не все ли они в этой же лодке?
- Заплатить за сожжённый дом сожжённым лесом, - Раймон задумчиво покатал мысль в голове, чувствуя, как заинтересованно вскинулся огонь.
Стихия могла не понимать слов, но вот образы, которые за ними стояли - другое дело. Все балки, все доски когда-то были частью чего-то целого. Большого. Просторного. Вкусные, трескучие сосны, берёзы, береста на которых так красиво тлеет по краям, прежде чем займётся целиком. Сладкая, прочная сердцевина дуба. Достаточно было просто идти за ветром. Он и так уносил искры наружу, словно в трубу, следовало просто немножко помочь. Роб Бойд справился бы лучше, но здесь хватило бы и Раймона де Три.
Должно быть, со стороны это смотрелось безумием. Изнутри? Изнутри было всего лишь трудно дышать.
Огню не хватало пищи, и он ел, что мог, нетерпеливо рвался туда, где продолжали граять вороны. Откуда, чуя беду, разлетались нормальные птицы.
Роб Бойд. Наверное, Эмма права, и они действительно слишком мало думали о близких. Это было легко - не думать. Потому что если задумываться, то получалось, что Роб Бойд, что бы он о себе не говорил, был слишком велик для Раймона де Три. Там, в таверне, когда Бадб Ката спускалась по лестнице, ему на миг показалось, что Роб Бойд слишком велик и для неё. Слишком размыт. Отбрасывает слишком много теней. Неуловимое, странное ощущение, дурацкое чувство морочника, почти такого же безумного, как художники.
Позволяя огню обглодать очередное дерево по пути, Раймон покачал головой. Скорее - просто чувство человека, который привык заботиться только о себе самом. Теперь ещё - об Эмме, которая стала им самим, но и только. И ощущение потери контроля, ощущение, что он со всех сторон - лишь пешка в игре, которую не понимает - злило. Заставляло замыкаться. Враждебность Великой Королевы и забота Роба Бойда качались на весах, и он отметал и то, и другое. Возможно, зря. Возможно - нет. В любом случае, за магистра он не боялся, но... голубя послать стоило. Обязанности, обязанности...
Подходящая роща нашлась не сразу, но всё же нашлась - недалеко от широкой тропы, по которой вполне могла проехать телега. Хорошее место для нового поля, под распашку. Лес было жаль, но... на этом месте скоро взойдёт что-то новое. Главное - не переборщить. Вести снаружи - внутрь, ловить искры, которые пытаются удрать. Светлячки. Второй раз за эту зиму он сжигает рощу, и в этот раз - хладнокровно и осознавая, что делает. Плохо ли? Хорошо? Или... просто пожар.
Раймон переступил с ноги на ногу. Огонь - огнём, но ветер в спину казался тёплым и сырым тоже. Пах... ещё не весной, а обещанием её.
Просто пожар просто весной.
Вздохнув, он прислонился к сосне на границе выжженного леса. Дальше деревья стояли обугленными, мёртвыми, обвиняюще вздымая почерневшие сучья к небу, словно обвиняя в том, что оно не пролилось дождём. И всё же, в земле жизнь оставалась. Он чувствовал медленный могучий пульс, биение, которое вскоре станет быстрее, зажурчит вместе с настоящими ручьями, согреется солнечным огнём. Раздумывая, не стоит ли извиниться перед лесом, Раймон потёр подбородок. Пожалуй, нет.
- А перед Диком Фицаланом? - спросил он себя и решительно потряс головой. Губы сами собой растянулись в усмешке. - Чёрта с два! А вот рассказать или показать - стоит. Хотя бы ради того, чтобы посмотреть на выражение лица.
Конечно, он говорил, что не стоит встречаться с братом Эммы, но... некоторые поводы того стоили. Да и ведь было что-то там про шансы?
Не переставая усмехаться, Раймон повернулся к наполовину сгоревшему охотничьему домику. Если он всё-таки не развалился окончательно, на втором этаже ждала кровать. Только сперва нужно было выкопать сумки Эммы из подвала. И убедиться, что накинутая в последнюю секунду оболочка из протоморока их спасла. В конце концов, та рубашка ему действительно очень нравилась.

- Ты бы вытащил меня прямо из пасти, - отмахнулась от ворчания Эмма, - как и положено рыцарю в... хм... хорошо продымленных доспехах.
В лесу, откуда доносилась брань лесоруба, мельтешили яркий красный джеркин, рыжая голова ему подстать и красивая, полосатая полетуха. Даже от домика было ясно видно, что желто-черными полосками боевого окраса были украшены и суставчатые когтистые лапы, и ядовитый отросток на спине, и даже голова с огромными желтыми глазами. Раймон пожевал губу.
- Какая отъевшаяся.
Нежить явно наслаждалась охотой, и заканчивать её быстро не собиралась. Должно быть, недавно уже удалось перекусить, или просто умертвие попалось на диво игривое. Поразмыслив несколько секунд над вариантами, Раймон кивнул сам себе.
- Выведем лошадей, подъедем поближе. Не каждый день видишь, как кого-то жрёт такое вот полосатое, верно?
Эмма пробурчала что-то невнятное про жён михаилитов, но послушно направилась к конюшне. Полетуха, на мгновение прервав свою погоню, проследила за ней взглядом, мгновение же поразмыслила, кинуться ли за этим ярким зеленым человеком - и вернулась к красному джеркину. А вот мужик, глянув вслед за ней к домику, явно обрадовался. И завопил громче, выбегая из леса и подслеповато щурясь.
- Лорд Ричард! Лорд Ричард! Счастье-то! Спаси Христос!
Отбиваться от нежити при этом он не прекращал.
"Лорд Ричард?"
Откуда?! На миг у Раймона закружилась голова. Даже полуслепой крестьянин вряд ли спутал бы его со светловолосым лордом, и вряд ли Фицалан любил на досуге наряжаться в зелёное платье, да ещё показываться так крестьянам. Да и смотрел лесоруб не на него, не на угол, а на сам домик, где не оставалось ничего живого.
Додумывал он, уже доставая меч и прыгая следом за Эммой. Обойти домик с другой стороны было бы ближе, но... "но" было большим, жирным и опасным. Особенно потому, что того, что видел лесоруб, Эмма явно не чувствовала.
На дорожке, ведущей к домику, восседал светловолосый, сероглазый мужчина, удивительно похожий на Эмму и Дика одновременно. Точнее, восседал он на пеньке, виден был замечательно и издали его вполне можно было бы спутать с Ричардом Фицаланом.
- Он тихо подошел, - пролепетала Эмма, вышедшая из конюшни с лошадьми, - я даже не услышала. И... Это Эд. Эдмунд, второй брат.
Эдмунд Фицалан с интересом наклонил голову, явно прислушиваясь к испугу в её голосе и ничуть не смущаясь тому, что его обнаружили. Под воротом добротного, темно-зеленого оверкота блеснула кольчуга.
- Когда мне сказали, что Дик этот брак благословил, я не поверил даже, - задумчиво сообщил очередной шурин. - Ну разве мог Ричард Фицалан, глава семьи и наследник титулов, одобрить союз михаилита и леди из Говардов? А выходит, братец-то с ума сошел, в папеньку весь.
Он поднял руку, чтобы пригладить длинный локон, выпавший из хвоста и под обшлагом мелькнула татуировка, украшающая запястье. Почти, как у Бойда, но и иная тоже: широкий браслет, кажется, тянулся до локтя.
- Даже не знаю теперь, дорогой зять, убивать вас сразу или смириться с решением Дика? Впрочем, убивать вас тоже запретили. Здравствуйте, дорогая сестрица.
Эмма молча и весьма резво взобралась в седло, не удостаивая его даже кивком. Быть может, в этом была виновата полетуха, рычавшая уже совсем близко.
"Надоела".
Раймон коротко глянул через плечо, и полетуха зашлась жалобным визгом: лесоруб вздрогнул, качнулся влево, занося топор, и неожиданно прыгнул вперёд и вправо, всаживая тяжёлое лезвие в голову умертвия. Зачем убивать самому, когда рядом есть инструмент получше. Которого не жаль, если заденет коготь-другой. Впрочем, кажется, лесорубу повезло, или морок лёг удачнее, чем обычно. Всё-таки мужик был крепок и ловок.
"Запретили. Надо же. А у Ричарда, кажется, гордости было побольше. В конце концов, кажется, илот - это то, что идёт не только снаружи. По крайней мере, если судить по тому мальчику с браслетами по локоть".
Словно и не глядя на Эдмунда, Раймон убрал меч и вскочил в седло Розы, потрепал лошадь по холке и усмехнулся, когда та довольно всхрапнула.
- Дорогая, что мы там сжигаем дальше по плану?
Эмму заметно потряхивало. Даже с Диком она была спокойнее, не бледнела так мертвенно. А вот Эдмунд поглядывал на неё довольно, точно ожидал чего-то.
- Впрочем, на михаилита даже обижаться лениво, - презрительно констатировал второй Фицалан, поднимаясь на ноги. - Как на холопа, разве что. Но тогда придётся в плети. Однако, я не с того начал. Госпожа моя, Великая Королева, Госпожа Призраков, Та, Которая в Тени, Морриган предлагает Эмме союз. Раз уж Зеркало теперь принадлежит её сестре, то Светоч должна служить Королеве, во имя гармоний.
Эмма охнула, вцепилась в поводья так, что было ясно - никакой королеве она служить не будет. Охал же, почесывая затылок рукоятью топора, крестьянин. Правда, делал он это удивленно, осторожно тыча носком сапога нежить.
- Эт как так? - Восхищался он. - Эт я ж никогда...
Спутница его, все это время стонавшая в леске, затихла, отчего мужик встрепенулся, оставив в покое полетуху и припустив туда.
"А ведь вырос здесь. Может, даже знает и этого лесоруба, и ту женщину. Говарды - Говардами, а в бедных поместьях полностью закрыться от крестьян - тяжело".
Он бы попробовал сам, но... поворачиваться спиной к Эдмунду Фицалану не хотелось, невзирая ни на какие запреты. От него исходил тонкий, но отчётливый запах безумия, как от бешеной собаки, которая ещё не брызжет пеной из оскаленной пасти, но уже больна. Опаснее Ричарда, опаснее Бойда, потому что тех сдерживал разум, правила, а здесь оставалась лишь вязь татуировок. Только желание, порыв, над которыми вздымался холодный разум Великой Королевы. Что угодно, лишь бы это не нарушало законов впрямую. И что выторговал молодой Фицалан, кроме защиты?
Раймон упёр левую руку в бок и выпрямился, надменно глядя на Эдмунда со спины Розы. Рукоять кинжала в пяди от ладони звала, заранее жгла пальцы.
- Мы подумаем. На этом можно и закончить.

Эдмунд не вернулся бы - это Раймон понял сразу, стоило только охватить взглядом истоптанную прогалину. Незачем ему было возвращаться. Потому что полетуха, конечно, умела парализовывать людей ядом, могла драть когтями и кусаться, но...
Лесоруб в алом, не по размеру джеркине стоял на коленях над молодой девушкой. Яркие, явно господские юбки раскинулись по снегу, едва прикрывая бёдра, на которых застыли потёки крови. И порезы на обнажённой груди оставили не когти нежити, пусть даже ей хотелось играть, а не драть. Здесь же кто-то резал, как по дереву, оставляя то ровные линии, то прихотливые завитушки. Раймон скривился от отвращения. Мужчину полетуха отогнала почти к домику, и в это время... картина рисовалась настолько мерзкая, что теплело в пальцах. И всё же, девушка дышала. Редко, слабо - но дышала. Чудом - или наоборот. Тяжело спрыгивая в снег, подавая руку Эмме, Раймон пытался думать - но в голове вертелись только строчки из гримуаров и бестиариев. После такого, после такой смерти, не спасали даже освящённые кладбища. А всей вины девушки было, что они решили пособирать хворост именно здесь. Да и то, сами ли?
Шаги звучали громче, чем обычно. Полетуха - и Эдмунд - разогнали зверей и птиц, а больше звуков и не было. Лесоруб рыдал беззвучно, содрогаясь всем телом. Не выл, не молился, не проклинал, не богохульствовал, только держал девушку - дочь? - за руку и гладил, по усыпанному веснушками бледному лицу, по тёмно-рыжим волосам.
- Смертью пахнет, - прошептала Эмма, чуявшая костлявую госпожу раньше других.
Тихо, но крестьянин обернулся, слепо глянул на неё - и сник.
- Силле, её зовут Силле, - сипло проговорил он. - Силле!
Если бы Раймон пошёл в лес один, в самом начале, то, наверное, мог спасти эту девушку - и при этом потерять Эмму. Выбор на самом деле был прост, на самом деле прост, до отсутствия его, и всё же чувство вины копошилось где-то глубоко внутри. Мог защитить, но не защитил. И это чувство не зависело ни от устава, ни от заповедей, ни от размера оплаты. Просто некоторых вещей... не должно происходить в мире, где ты живёшь. Забрало или нет. Примешивалась и тень вины за то, что если бы не та дуэль с глейстиг, не привязались бы богини, не устроили бы этой ловушки с выбором, который не был выбором.
"Не привязались бы? Эмма, кажется, виновата Великой Королеве уже тем, что родилась".
От них двоих, как от брошенного в мир камня, расходились круги, захватывая других людей не хуже, чем иной водоворот. Раймон опустился на снег рядом с крестьянином.
- Я - Фламберг, михаилит. Леди Берилл - травница. Вы позволите?
Эмма разрешения не дожидалась. Расплескав юбки по снегу она поспешно рухнула на колени подле девушки. И покачала головой, показывая, что здесь бессильна. Сопереживание, со-смерть давались ей нелегко, но ни вливать настои трав в уже синеющие губы, ни пускать кровь она не стала. Лишь прижала руку девушки к груди.
- Холодно и страшно.
- Холодно и страшно, - эхом повторил за ней лесоруб, стягивая с себя джеркин, чтобы бережно накрыть им умирающую, - доченька...
Раймон кивнул и сам протянул руку, стараясь не касаться кожи. Он не был жрецом или друидом, не мог создать вокруг Авалон или Туата - зато мог вспомнить ощущение тёплого ветра, одеряющий запах трав и цветов, жужжание толстых, чуть не с воробья, шмелей. Страна настоящего лета - не того бледного подобия, которое дарила Англия, когда вообще удосуживалась вспомнить о том, что дождю не обязательно лить неделями. Пусть его самого тогде меньше всего волновала погода, но разум запомнил всё, сохранил и готов был отдать умирающей девушке.
Но Туата ещё не был всем. Раймон коснулся плеча крестьянина, но тот даже не обратил на это внимания. И хорошо. Мороки умели отнимать и давать, но у них плохо получалось смотреть глубоко. Зато это умела Эмма, и по мосту, выстроенному из умения понимать и иллюзии от отца к дочери потекла память, смешанная с ощущениями михаилита от тракта. Прохладное английское лето, когда радуешься солнцу, даже когда оно всего на час выглянет из-за тучи. Запах леса, где так славно ломать хворост, яркие кусты боярышника и ароматная пыль скошенного сена накладывались на мелкий тёплый дождь, стук топора за домом, дорогу между старых деревьев, на пение птиц поутру и полёт стрижей перед тем, как опустятся светлые сумерки. Любовь стала перилами, опоры стянула подаренная яркая одежда, а страха, чужих рук, ножа на мосту не было, как не было и боли.

Резиденция. Полдень.

Подушки, которые Эмма, злясь, бросала в стену, закончились. Они лежали сиротливо у окна, у дверей и даже у кровати, жалобно глядя на неё вышивкой и вопрошая: "За что?!" Но отвечать им не хотелось. Было пусто и одиноко. Раймон ушел.
Его окровавленная рубашка еще пахла можжевельником и железом. Еще слышались голос и шаги. Но этим было не обмануться, не забыться ни рубашкой, ни сном.
Она долго не могла его отпустить, разжать руки, хоть и слышала доводы, понимала, что Раймон говорит. Но расстаться было выше её сил, а потому Эмма упрямо держалась за пояс, непреклонно сопела, уткнувшись ему в плечо и не позволяла себе плакать.
И лишь когда равнодушно хлопнули ворота резиденции, отдавая его тюрьме, она поняла - есть такие разлуки, которые как будто протекают спокойно, но они полны отчаяния. Горько, проникающего в самую глубину души, горящего неугасимым адским пламенем. Оно отравляло ум, заставляло швырять эти подушки и... молчать. Так открылась вторая истина, которую Эмма знала давно: молчание не перекричать.
Зеркало отражало холодное, надменное лицо и глаза, наполненные тихой грустью. Ведьминский облик, веющий чарами безумного безразличия к себе, колдовством тревоги за него. Капли непролитых слез будто наблюдали за ней сверху, с яркого расписного неба-потолка, кружили в танце меланхолии, норовили сорваться вниз, коснуться щек, пробежать по подбородку, но... Их крепко держали ангелочки. Пухлые, светловолосые, розовощекие. Дети, наверное, такими и должны быть, но Эмме сейчас представлялся черноволосый мальчик с темными, почти черными глазами. Мальчик, которого не было. И которого не будет. Он мог бы скрасить сейчас одиночество, отодвинуть в сторону холодный мир, заглядывающий в глаза с немой печалью. Потому что если в ком-то есть часть тебя - это почти цельность.
А пытка жизнью все длилась. Нужно было жить эти мгновения. Что-то делать. Быть. Слушать капель за окном, радоваться уже совсем весеннему солнцу. И осознавать, что горе лучше всего переносить в стужу, когда дни коротки, а ночи длинны и темны. Когда кажется, будто мир погрузился во тьму вместе с тобой.
И ведь во всем виновата была она одна! Останься Эмма в монастыре, не вспыхнул бы феникс в ответ на... любовь Раймона? Странно, что до сего дня она не задумывалась, как это называется. Раймон просто был. Всегда, даже когда его не было. Он не нуждался в словах, в определениях и наверняка сейчас вылил бы на голову содержимое вон той вазы с цветами. Потому что, злость - хорошо, а самоуничижение - плохо! Всё просто, когда перестаешь искать того, кто виноват и берешь себя в руки. Вот только сейчас это не работало. Потому что преследовал их Эд Фицалан, с которым не связывался даже Дик. Эд, должно быть, уже родился безумным. Эд закапывал заживо кошек, прижигал лапки лягушкам, а однажды, прочитав о том, как татары пируют, сидя на своих живых пленниках, чуть не задушил крестьянского мальчика. Они вечно дрались за первенство, двое старших, Эдмунд и Ричард, но Дик был упрямее и злее, он побеждал. А Эмма каждый раз боялась той ярости, что полыхала в Ричарде и того странно-болезненного наслаждения, вспыхивающего в Эде.
А теперь братец хотел её. Сначала для себя, как женщину. Потом - для своей госпожи. И Раймона он хотел тоже. В той же последовательности, но... Раймон был для него еще и дичью. Опасной, а потому интересной добычей.
Эмма рухнула на кровать, обхватывая руками голову. "Всё будет хорошо, Эмма."
Надежда - самая великая и самая трудная победа из всех, какие человек способен одержать над своей душой. И умирает она, как известно, последней. Жаль, что тогда её некому похоронить... Но она же - и врач. Всё будет хорошо? Наверное. Солнце есть всегда, даже за облаками. И Раймон есть. А если думать, что он всего лишь взял контракт, то даже получится уснуть. Хоть ждать - трудно и долго.

"Душа моя, душе..."
И не злись, душа моя. По крайней мере, на себя. На меня - можно, на Эда - нужно, а вот отвар на голову в моё отсутствие придётся лить себе самой. Или попроси Бойда. А так - было нужно. Наверное, я недостаточно сильный, чтобы просто взять и уплыть в Кале, хотя мы бы успели. Наверное, слишком гордый, чтобы смириться с таким... остатком. Не оправдание. Но, возможно, объяснение?
Интересно. Надпись казалась недоцарапанной, и всё же на удивление завершённой. Душа - душе. Всё правильно. И рядом кто-то нарисовал то ли лилию, то ли ирис. Раймону приятнее было думать, что - ирис.
Следующие две надписи обнаружились над нужным местом и стояли рядом, словно специально, хотя писала их явно не одна рука.
"Но слышим, что некоторые у вас поступают бесчинно, ничего не делают, а суетятся".
Раймон только хмыкнул.
"Как про меня".
Бесчинно, впрочем, по мнению церкви поступали все михаилиты поголовно, а уж суетились так, что жуть брала. А он, кажется, больше всех. Был бы с этого ещё какой-то прок... Впрочем, насколько Раймон помнил послание Фессалоникийцам, желательно было работать в поте лица - и молча. Увы, такое было определённо выше его сил. Уж лучше суета. И уж точно он отказывался признавать врагов за братьев - хотя и наличие некоторых братьев во врагах радовало как-то не слишком. Возможно, потому, что тоже оказывались на редкость, просто невероятно суетливы, а конкуренции Раймон не любил. Ни в чём.
"Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную".
Вера, вера, вера. Верить может любой дурак. Понять - вот это уже посложнее будет, а без этого Господу Богу требовалось не только пожертвовать сыном, но и проявлять поистине божественное терпение, принимая тех, кто верил, не понимая, каялся, не раскаиваясь, грешил, чтобы очиститься. С богинями всё было и проще, и сложнее. Они, в отличие от христианского бога, были ближе - и это сбивало, потому что за близостью, за частушками и перьями крылась та же бездна, только наполненная отнюдь не терпением. Раймон мог понять, чего они хотят. Мог понять, что предлагают - пусть устами Бойда. Но вот понять, чего хочет он сам? Хочет ли быть частью этого ренессанса? Кем нужно быть, чтобы спокойно взглянуть в глаза Немайн и понять, увидеть и принять всё сразу? Со скрижалями, заповедями - легко. Без них... ты или такой, или нет. С другой стороны, разве можно со скрижалями стать - не собой? Разве что притвориться.
"Эмме не нравятся богини, но, помилуйте, если и женщина, и богиня хотят стукнуть тебя одновременно - у них точно больше общего, чем кажется!"
Неровные буквы на потолке над кроватью: "Мама, помолись за меня".
Раймон задумался, не торговец ли Брайнс это писал? Ведь была у него где-то мать, отец, может, братья и сёстры. Большие семьи - не редкость. Странный человек, и чего ему дома не сидится? Впрочем, торговец... небось, ноги по дороге скучают. А сам он? Даже когда получил перстень - не заглянул домой. Впрочем, домой? Раймон остановил шаги, всмотрелся в себя, в отражение серо-голубых глаз и кивнул. Всё просто: свой дом он теперь возил с собой, а до того его просто не было: то, что осталось за спиной - лишь место, где случилось родиться. Он ещё раз взглянул на надпись и покачал головой. Даже если бы эти молитвы помогали... сама просьба казалась странной. И всё же он надеялся, что тому, кто это писал, молитвы помогли. Потому что больше, скорее всего, уповать ему было не на что.
"Стыд отцу рождение невоспитанного сына, дочь же невоспитанная рождается на унижение".
Старший Фицалан уже умер, и не мог испытывать ни стыда, ни унижения, ни боли - и это было жаль. С ним определённо стоило бы поговорить о воспитании - после отлова веспертила. Впрочем... к дьяволу его. Теперь проблемой стали явно слишком хорошо воспитанные сыновья. Впрочем, Ричард, глава семьи... Раймон улёгся на скрипучую кровать и закинул руки за голову. Эмма была права. Что-то там происходило такое, отчего судить слишком поспешно не хотелось. Фицалан мог оказаться и актёром, лишь изобразить потрясение, но в таком случае - актёром он был великолепным. И этот вопрос про травы. Для себя? Веспертил, конечно, тварь территориальная, со своими охотничьими угодьями, но он вполне мог и последовать за Ричардом... куда-то. В этом случае... стоило помочь? Странная идея, но, в конце концов, Эмма, вероятно, знала лучше. И чего стоило просто ей довериться? Ничего, кроме собственного упрямства, выкованного годами одиночества на тракте. Жаль, что для этого понимания пришлось посидеть в тюремной камере. И, даже если она ошибалась, это стоило выяснить. И это не учитывая того, что Эдмунд, вероятно, теперь не прочь стать главой семьи. Может, играть в приманку Раймон и не умел, но вот охотником всё-таки был неплохим.
"Хотя бы пока речь идёт и тварях. Но так ли он отличается? Та же тварь, просто - умнее обычных и легче может сойти за человека. Нужно просто чуть изменить угол зрения".
Угол зрения менять оказалось неожиданно тяжело: глаза упорно пытались закрыться и не хотели смотреть на серые стены. Оставшиеся надписи расплывались - да по правде говоря, писавшие и не старались сделать их разборчивыми. И вставать было лень, так что Раймон сдался и закрыл глаза снова. Гораздо приятнее было думать о ваннах. Ваннах с горячей ароматной водой, пушистой пеной и Эммой. В резиденции ни на что не хватило времени, а жаль. Очень-очень жаль. Два-три дня. Оставалось надеяться, что Бойд её хоть как-то успокоит. Разумеется, после того, как успокоится сам. Хм. Возможно, стоит надеяться, что Эмма успокоит его. Это ведь ещё после чёртого бала... о, как Роберт Бойд не любил официальные приёмы!.. Танцы, завистливые взгляды, бессмысленные разговоры и осмысленные угрозы, запах мускуса, жеманное хихиканье и кудряшки... Говорят, фрейлины похожи на овечек с отравленными копытами. Ха. Плохо, что он вернётся так поздно. Бал, да ещё ужин. Не раньше ночи. Дьявол. Хорошо, хоть Лондон недалеко, а то ведь Роб мог оказаться в Портенкроссе.
За стеной кто-то постанывал, в коридоре стучали по камню сапоги стражников, и это почему-то усыпляло. Возможно, потому, что здесь, в отличие от Тауэра, ему было, чего ждать, и было, кому ждать. Будущее всё-таки казалось не таким уж плохим. Особенно, если действительно обойдётся без пыток. Потому что если до них дойдёт, то придётся срочно учиться закрывать кольцо, а это, как Раймон подозревал, удовольствие то ещё. Проверять не хотелось категорически. Да и за такое Эмма потом, вероятно, гнала бы его пинками до Нового Света. Хм. Они так и не успели попасть на бал у Грейстоков. Жаль. Было бы очень любопытно посмотреть, как же танцуют... эти. И как выглядят. Вряд ли - овечками. Интересно, кто победит, если стравить их с фрейлинами? Это, должно быть...
Додумать помешал сон, в котором Роб Бойд почему-то водил хоровод с Эме, Немайн и Айме, а в центре отплясывала Бадб - вприсядку, как, говорят, принято у диких славян.

- Ни срезать, ни сжечь...
Клайвелл коснулся серьги в ухе, потер шрам на виске, заметно помрачнев. И долго молчал, глядя в окно.
- К дьяволу, - наконец, выдохнул он. - Quis attero mihi tantum, planto mihi validus*. В конце концов, судьбы вершат люди, а не древние боги. Позвольте совет, сэр Фламберг, перед тем как я уйду. Когда все это закончится - а оно закончится хорошо - уезжайте на время. Обвинения я могу снять, а вот поправить репутацию, увы, не в моих силах. Магистр, кажется, шотландский лэрд? Быть может, он не откажет вам в гостеприимстве. Люди должны забыть то, что натворил Эдмунд. А я сделаю все, чтобы ему отрубили голову. Унизительно для Фицалана - в Тайберне.
- Продолжить отпуск в Суррее не получится точно, - мрачно проворчал Раймон.
Уехать было бы славно. Если бы не необходимость искать куски чёртова венца. Они, конечно, могли бы оказаться и в Шотландии, но не грабить же все монастыри подряд! Ирландия и Слив Голри? Но фэа они пока что и так были сыты по горло. Или уезжать, или... дьявол, сколько же выстраивать репутацию заново даже после того, как утихнут страсти? Заново? Словно он когда-то занимался таким нарочно, а не просто жил, как душа лежала. И что, люди просто так всё забудут? Крестьяне, которые договорились с мавками, будут ворчать, что лорды друг друга покрывают, родители Тина и Тины покачают головой и попеняют за то, что напачкали в комнате? Староста проклянёт, что дочь лишили разума? И все в один голос примутся жалеть о деньгах, пошедших наверняка прямиком на чёрную мессу. Верить в это не хотелось настолько, что до сих пор об этом почти и не думалось. А зря. В дурное верить было легче. Чёртов Эдмунд Фицалан, слуга Великой Королевы! Уехать далеко - всё равно, что сбежать. Только подпитает слухи. Сбежал, затаился, и ведьму свою уволок, значит точно что-то в этом есть. Оставаться - рисковать теми же вилами в брюхо в ближайшей деревне. Верит ли он в людей настолько, чтобы рискнуть, да ещё не только собой, а Эммой? Да и так ли хорошо он выглядит для этих крестьян и горожан? Возвращаться по следам доводилось редко. А где приходилось, порой случалось всякое. Билберрийский палач. Разоритель. Раймон скривил губы.
- Кажется, я подумаю об этом совете даже не завтра, а послезавтра. Сначала - обвинения и Эдмунд. А то ведь может статься, что завтра он учудит что-то такое, за что резиденцию ордена горожане в осаду возьмут. С факелами.
- Им сначала придется пройти мимо банды валлийца, - также криво и совсем невесело улыбнулся в ответ констебль. - Да и кто пойдет жечь притон гадких мракоборцев? Впрочем, время лечит всё. И мне пора, кажется. Мэри ждёт. Постарайтесь спать эту ночь.
Гадкий мракоборец кивнул и неожиданно улыбнулся так, словно и не в тюрьме.
- И у меня тоже есть совет на завтра, Джеймс. Личина, брошь, верёвки - это всё хорошо, но не отмахивайтесь от встрёпанной вороны, особенно если та говорит частушками. Нет. Пожалуй, только когда она говорит частушками.
Клайвелл тяжело вздохнул, неопределенно хмыкнул и, ворча, направился к двери.
- Говорящие вороны, цветы в начале весны, лисички...
Дверь за ним захлопнулась, и шаги вскоре стихли. Но пирожки - остались, и Раймон с удовольствием откусил от одного, а потом не заметил, как умял его до последней крошки. Пирожки оказались удивительно нежными, ещё мягкими после печи, а в тюрьме и вовсе сходили за пир получше того, что сейчас наверняка задавали во дворце. Второй пирожок последовал за первым, а затем Раймон, наконец, снова смог думать. Задумчиво откусив третий пирожок и чуть не сломав зуб, он выплюнул на ладонь ключ и уставился на него. Клайвелл поверил. Мало того - принял, не стал спрашивать лишнего, понял опасность, придумал план, а теперь рискует собой. Отрывая себя от себя, закрывая за собой дверь, кивая послушнику на воротах, Раймон надеялся только на справедливость дознания и на то, что этого хватит. Но возможные вопросы... у каждого михаилита слишком хватало на совести такого, что нежелательно было рассказывать на суде, а он, кажется, выделялся в этом даже по меркам магистров. Надеялся на дознание, на то, что обойдётся не слишком жестокой епитимьей - хотя какое там. На тот момент он думать почти не мог, только чувствовал то, что волнами уходило от Эммы, поднималось из сердца. И где-то там всё же сверкало и приятие Клайвелла, одобрение, понимание, что он - свой. Не только из-за трактира Тоннера и церкви, а просто. Чувство за пределами разума, логически обоснованной надежды и мыслей всё ж оказалось право. И это, несомненно, было - хорошо.

-----------
* что не убивает - делает сильнее (лат)