22 декабря 1534, лондонский Тауэр
Три шага вдоль низкой лежанки, два шага мимо тяжелой двери, утыканной рыжими заклёпками. Пройти обратно. Не разбить голову о низкий свод, аркой выгибавшийся там, где камера упиралась во внешнюю стену крепости. Раймон де Три провёл в Тауэре всего день, но возненавидел его в первый же час. Сразу, как только за ним, противно проскрипев, закрылась разбухшая дверь. Декабрьский холод, пропитавший каменные стены, сырость он мог бы пережить, но отсутствие занятий, возможности отвлечься каким-то действием!..
Поворот, три шага. Говорили, у Роджера Мортимера было развлечение - охотиться за вороном, который подлетал к оконной решётке. Счастливчик. У него было окно. У Раймона - только остаток свечи, за которую пришлось заплатить отдельно. Раймон подозревал, что свечи полагаются и так, но стражник - мрачный брюнет с висячими усами, пропахший кислой капустой - просто тупо смотрел, пока ему в руку не сунули монету. А денег оставалось мало. И, в отличие от Мортимера, Раймона за стенами не ждали друзья, владеющие замками и монастырями. Ордену вряд ли было дело до заблудшего члена. Хватало проблем покрупнее. Например, король, затеявший реформацию из-за того, что в штанах было тесно. Церковь, расколотая надвое, но нетерпимая совершенно одинаково. И посреди всего этого - их орден, который оказался не нужен никому.
Раймон злобно пнул край лежанки. Ну-ну. Посмотрим, как дороги начнут охранять только констебли и йомены. Может, конечно, казне они обойдутся и дешевле. Но умирать - ой не любят. Особенно от тварей, которые могут и душу отправить не туда, куда хотелось бы. Ненадолго их хватит.
Впрочем, злорадство быстро прошло. Как бы там ни было с орденскими делами, а лично он в камеру попал исключительно по собственной дурости. Надо было выбрать именно это время, когда и стража на ушах, и торговцы не знают, открывать ли лавки по утрам, и обычные люди не знают, что и думать - и за кого твой сосед. То за эльфов, то за новую веру, а то и за всё вместе. Чтобы начать бить морду в последние дни порой хватало и подозрения. По крайней мере в портовых кабаках, где предпочитал проводить время Раймон. Там всегда можно было выиграть монету другую... пока тебя не ловили за руку на шулерстве.
Он пнул лежанку ещё раз. Крыса, высунувшая было нос из щели в углу, юркнула обратно. Не ловили его за руку. Но хватило - подозрения. И, если бы он не выпил так много, может, обошлось бы без сломаных костей. Это если тот моряк... как его... Гвидо-что-то-там вообще ещё жив. Дьявол. И он никак не мог решить, плохо или хорошо то, что корабль был французским, а Гвидо - ярым католиком.
Раздумья были прерваны звуком шагов в коридоре. Раймон невольно остановился, прикидывая, что это может значить. Для еды - вроде бы рано. Скорее всего, привели очередного жильца, которому не нужно будет платить ни за постой, ни за жратву. Странно, что не было слышно ругани.
- Новый постоялец, - из-за двери глухо слышался голос мистера Кингстона, - убийца. Суда еще не было, но приговор ясен, хоть постоялец и настаивает на том, что это была самооборона.
"Значит, всё-таки сдох", - у Раймона заныло в желудке. Моряка ему было не жаль, а вот его собственные шансы оказаться на свободе становились совсем призрачными. Словно выбросить шесть шестёрок подряд.
Ключи звенели рождественской мелодией, впрочем, заветная дверь не спешила открываться - слишком разбухла от сырости. Наконец, она распахнулась под аккомпанемент хэканья того самого угрюмого стражника, и в проеме возникли фигуры, темные на фоне ослепительно яркого света галереи.
- Нуждаетесь ли вы в чем-то, сын мой? - спросила та фигура, что была повыше у Раймона, а затем, повернувшись к смотрителю, добавила, - оставьте нас, мистер Кингстон. Я должен принять исповедь. Снова скрипнули петли, исчез яркий свет и стало ясно, что высокий силуэт - это известный всем архиепископ Кранмер, собственной персоной.
- В справедливости, ваше превосходительство! - с Кранмером Раймону встречаться до сих пор не доводилось, и знал о нём в основном по слухам. Одно было точно: назначенный всего два года назад архиепископ, несомненно, относился к партии короля и реформы. Попробовать стоило. - Даже у бедного дворянина остаётся его честь. И когда какой-то французский орк начинает скалить зубы про Бордо, а потом обвиняет в жульничестве - ну как тут не врезать? Откуда мне было знать, что у него такая слабая шея?
"Особенно если сначала выбить колено и запрокинуть голову ударом, чтобы было удобнее".
- Справедливость, - усмехнулся священник, - глуха к тем, кто не слышит своей совести, сын мой. Я не буду призывать вас покаяться, хотя даже разбойнику был прощен его грех и сказано в Писании: "Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю". Однако же, я обещаю вам, что приложу все усилия, чтобы ваше дело было рассмотрено судом беспристрастно. Так, как того желает наш король и наш Бог.
Последняя фраза была явно адресована тем, кто остался за дверью, ведь не ко времени заявившийся с одеялом и корзиной снеди Гарри невольно нарушил тайну уединения. Под неодобрительным взглядом своего господина низушок сложил свою ношу у ног Раймона и поспешно ретировался.
- Мне жаль, что он умер, - с готовностью признал Раймон, и сейчас он говорил абсолютно искренне. - И я раскаиваюсь. Ради спасения души - покаюсь во всём. Но скажите, ваше превосходительство... вы - мудрый человек, и куда ближе к Богу. Если на войне грех солдата берёт на себя военачальник, то виноват ли в гневе солдат, которого отпустили без жалованья, а другого занятия не дали? Если сторожевую собаку научить только грызть чужих, удивительно ли, что она это делает и в чужом дворе? - в его голосе на последних словах невольно прозвучала горечь. Слова про суд явно говорили о том, что ничего Кранмер делать не будет. А, значит, стоило хоть высказаться напоследок в надежде на совесть священника. Пусть даже слова и можно было принять за упрёк в адрес короля... или церкви. Но, в конце концов, теперешнее положение ордена и в самом деле было их виной. Правда, вчерашний вечер не имел к этому отношения, но об этом архиепископу знать было не обязательно. Ведь Раймон и впрямь, сложись история иначе, мог бы вчера не пить по кабакам, а ехать где-то на тракте.
Архиепископ, не чинясь, уселся на лежанку и задумчиво уставился на него.
- Как вас зовут, сын мой? Или, скорее, брат? Крестьяне говорят, что хорошая сторожевая собака обязательно найдет себе нового хозяина. Гнев же, сын мой, не всегда является грехом. Наш Спаситель негодовал по поводу осквернения храма в Иерусалиме. Грехом же благородное огорчение становится, когда человек преследует корыстные мотивы, когда ему позволяют кипеть без сопротивления. Дано, что мы должны говорить правду с любовью и использовать наши слова для созидания других, но не позволять плохим или разрушительным словам выходить из наших уст. Ибо сказано: “Будьте все единомысленны, сострадательны, братолюбивы, милосерды, дружелюбны, смиренномудры; не воздавайте злом за зло или ругательством за ругательство; напротив, благословляйте, зная, что вы к тому призваны, чтобы наследовать благословение” . Впрочем, вы вряд ли сейчас готовы вести теологические диспуты, вы замерзли, устали и голодны. Прошу вас, подкрепите силы телесные, дабы укрепить дух.
Он указал рукой на корзину, принесенную низушком и снова задумался.
Раймон покосился на корзину. Оттуда пахло вкуснее, чем можно было ожидать, но пока что он решил её не трогать. Есть перед архиепископом казалось... неправильным. Вместо этого он отрицательно мотнул головой.
- Я воспитывался в монастыре, но сана не принял, лишь приобрёл кое-какие знания. А так мой путь, хоть и на службе вере и короне, был путём воина... в ордене, который боролся и борется с порождениями дьявола. Раймон де Три, михаилит, к вашим услугам.
Кранмер уже заинтересованно взглянул на молодого воина.
- У меня есть право священника выкупить некоторое число осужденных на смерть, - неожиданно сказал он, - но вы не осуждены еще. Впрочем, вы правы. Негоже оставлять солдата без жалованья, а верно служившего пса - выгонять из дому. Я готов принять вашу исповедь, сын мой. А затем, убедившись, что ваше раскаяние искреннее, мы подумаем, как избежать вам виселицы. Скоро Рождество. В эти дни каждый заслуживает немного счастья.
Раймон сморгнул. Неужели и в самом деле про благотворительность Кранмера поговаривали не зря, и нужно было только найти правильные слова? Может, мир и не настолько поган, как ему казалось. Впрочем, пока что при нём ещё не было меча, и дверца в воротах Тауэра за его спиной не захлопнулась.
"Если убедимся в искренности?"
На миг он задумался, мог ли архиеписком, в отличие от него самого, использовать в стенах Тауэра магию. Вряд ли. Он бы слышал о настолько выборочных артефактах... наверное. Раймон одёрнул кожаный колет и опустился перед архиепископом на колени. К исповедям он был привычен, правда, в основном со своим исповедником. Брат Саффа в первую очередь интересовался прелюбодеяниями и больше - ничем, и говорить с ним было легко и приятно. Кранмер выглядел птицей другого полёта. Здесь слова придётся выбирать осторожнее. Михаилит вздохнул и опустил взгляд: проявление смирения и одновременно - простейшая защита от некоторых видов магии. И заговорил.
- Господи, согрешил я перед Тобой. Вчера двадцать первого декабря, в преддверии Рождества Твоего позволил я себе...
Перед глазами снова встал кабак у Гленголл, в доках. Совсем рядом со складами, которые использовали как общее временное хранилище мелкие торговцы. У проклятого заведения даже не было названия, только на штыре над входом качалась на отрезке каната бронзовая кружка. Судя по хорошей ковке, её откуда-то стащили. Неудивительно. Стража сюда если и заходила, то только группами по нескольку человек - и патрули придерживались относительно широких улиц. Из приоткрытой двери плеснуло громким хохотом, потом раздался женский взвизг. Раймон знал, что сегодня пришвартовались два корабля - пузатое корыто, которое пришло за грузом тканей, и небольшой галеон. С последнего проку не было, а вот команда торговца...
- ...оскорбил я Тебя прелюбодеянием...
Разносчица отбила его руку в сторону, но Раймон только довольно улыбнулся - поздно. Он проводил женщину взглядом. Конечно, не красотка, но для такого места - неплохо. Он слышал, что здесь заодно сдавали комнаты на ночь. Как знать. Может, ему и повезёт. Хотя когда-то он на такую и не посмотрел бы дважды. Раймон мотнул головой, прогоняя непрошенную мысль. Времена меняются. Цели и место в жизни, самый смысл жизни меняются тоже. Он перевёл взгляд в угол, где по столу сыпались не только пенсы, но и - он присмотрелся - шиллинги. Недурно. Раймон поднялся, подхватил недопитую кружку жидкого эля и двинулся туда, где шла игра. Тот тип с узким лицом и густыми, почти сросшимися над переносицей бровями, не понравился ему сразу.
- ... из-за азартной игры разгневался я на брата своего и позволил ему...
Наверное, стоило отвернуться и промолчать, тогда ничего бы и не было. Но Раймон выпил уже достаточно, чтобы вместо этого сгрести выигрыш и ухмыльнуться, глядя однобровому в глаза. Плохая идея. Против устава, против разума. Раймону в этот момент было плевать на устав. И на разум - плевать было тоже.
- Не собирался я его убивать. Но если так случилось, то раскаиваюсь искренне перед лицом Твоим.
Когда подоспел Том-вышибала, моряк уже корчился на полу, тщетно пытаясь сделать вздох разбитым горлом. Не самое красивое зрелище. Но Раймон радовался всё равно - пока на его голову не опустилась дубинка.
- Аминь.
- Да будет тебе по вере твоей. И, по заповеди Господа нашего, Иисуса Христа, я прощаю тебе твои грехи, во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь. - Кранмер завершил обряд, воздержавшись от обычных напутствий (их, кажется, он уже дал до исповеди) и подал руку коленопреклоненному михаилиту, помогая подняться. - Скажите, сын мой, есть ли за этими стенами кто-то, кто ждал бы вас? Куда вы пойдете, если мне удастся выхлопотать вам свободу?
- За лошадью, - без колебаний отозвался Раймон. - Если её ещё не продали - платил-то я только до утра, - это действительно было важно. Без коня он едва ли мог надеяться на приличный заработок. Деньги на еду в дороге ещё можно выиграть или украсть, но лошадь - уже сложнее. Меч и лошадь были самым ценным его имуществом, тем, что связывало михаилита с орденом, со статусом - или с тем, что от него осталось. - А потом... не знаю, - Раймон пожал плечами. - Наверное, на тракт. Если не платит казна, может, заплатит кто-то другой. Всё польза - и мне, и другим. А больше идти некуда - дома у меня нет, да и у ордена тоже.
- Ждите, сын мой, и не позволяйте унынию овладеть вами, - Кранмер встал и направился к двери, - вера и надежда укрепляют нас в испытаниях. Уныние же - грех.
Дверь за ним захлопнулась и послышались удаляющиеся шаги.
Наверное, это было даже почетно - жить здесь, в Бермондси, которое избрала своим пристанищем бабушка короля, покойная Элизабет Грей. Впрочем, монахини ее иначе как "вдовствующей королевой, Ее Величеством Елизаветой" и не именовали.
Стежок к стежку ложилась нить на плотное полотно гобелена. Тишина стояла в келье. Во время работы сестры молчат. Нет чтицы, не поют псалмы, даже словом никто не перемолвится. Эмма украдкой зевнула, прикрывшись широким рукавом облачения. Младшая дочь младшей ветви Говардов, она не могла удачно выйти замуж. Ее приданого едва хватило, чтобы оплатить ее обучение и приготовится к постригу. Впрочем ,до пострига еще год, сейчас она всего лишь послушница, но рутина монастрыской жизни ей уже невероятно опостылела. Целыми днями молись, постись, вышивай, снова молись. Заутрени, обедни, вечерни, ночные бдения. И так каждый день. Магию применять не смей, ибо греховно, да и других сестер в искушение вводишь. А ведь где-то там, за стенами монастыря, ее ровесницы блистают на балах, выходят замуж и не отягощают себя излишней наукой вроде грамоты и травничества. Конечно, постриг принимать необязательно. Можно отказаться, уйти, деньги за обучение все равно заплачены из приданого, но кому она нужна? Замуж бесприданницу не возьмут, а без покровительства мужа в жизни не устроишься. Быть фрейлиной при дворе? Она не достаточно знатна, всего лишь младшая дочь младшей ветви. Нет, все же придется оставаться в монастыре. Невеста Христова...Эмма вздохнула и с ожесточением воткнула иглу в глаз единорогу, которого вышивала.
Мать-вышивальщица Магдалена, пожилая, тощая монашка с сурово поджатыми губами злобно взглянула не девушку. Эмма не была ее любимицей: слишком подвижная для такой кропотливой работы, послушница вышивала неопрятно, широкими, размашистыми стежками. Она торопилась, путала цвета и при первой возможности стремилась сбежать в аптекарский огород матери-травницы Аделы. Ох, вот если бы...В мечтах Эмма часто видела себя хозяйкой небольшого, уютного поместья, с ребенком на руках и заботливым, любящим мужем. Какая же девушка в осьмнадцать лет не мечтает о замужестве? Но изо дня в день послушницу поглощала рутина монастырской жизни и вскоре муж мечты стал настолько далек, что мисс Фицалан о нем даже не помышляла. Вырваться бы хоть на денек в город, прокатиться на муле с забавной кличкой Парвус. Впрочем в город ее пошлют не скоро - нитки для вышивки еще не закончились, необходимые травы и снадобья есть.
Эмма Фицалан снова зевнула и принялась вышивать, стараясь не замечать тяжелого взгляда сестры Магдалены.
22 декабря 1534, Ламбетский дворец.
Стоя перед двуглавым Ламбетским дворцом, Раймон в очередной раз просмотрел записку.
"Сын мой, усилиями нашими вам возвращается свобода. Будьте же осторожны и осмотрительны. Если же вы нуждаетесь в крове, прошу вас без всякого стеснения пожаловать в нашу резиденцию, где вам будет предоставлено убежище от невзгод ваших. Томас Кранмер, архиепископ Кентрберийский".
С одной стороны, здесь не было никакого видимого подтекста. Его действительно освободили, вернули оружие, не отобрав остатка денег. Правда, кинжал - любимый кинжал тулузской работы! - сгинул, как не было. Стражники клялись, что такого и не было, но поверить в это было гораздо сложнее чем в то, что его давно пропили. Хорошо ещё, на мече было клеймо ордена - такое уже не сдать любому перекупщику. Раймон на всякий случай тронул рукоять, снова убеждаясь, что оружие - при нём. Потом снова опустил глаза к записке. С одной стороны - всё чисто. С другой... он не верил в архиепископов или иных высоко забравшихся священников, которые были милосердны без задней мысли. И всё же, сколько ни ломал голову михаилит, его освобождение ничего Кранмеру не давало. Освобождение и предложение крова - что было очень кстати. Зима выдалась суровой, и выбираться из города без припасов Раймону категорически не хотелось.
Удивительно было, как в такую погоду не вымерзали чудовища и разбойники. В Лондоне урожай замёрзших людей собирали каждое утро, а ведь здесь было теплее. Хотя, конечно, и сложнее - дороже - добыть лес для костра, добыть дичь... нет, мир определённо был сломан. Раймон не замечал нищих - сознательно. Это не делало ни мир, ни его самого лучше, но жить было легче. Каждый - за себя.
Подумав об этом, воин усмехнулся: не то чтобы он мог чем-то делиться со страждущими. Его собственных денег не хватило бы даже на плотный ужин. А памятной корзины надолго не хватит, особенно сейчас. Сырой холод пробирался под одежду, отыскивая любые лазейки. Раймон поёжился и всё же грохнул кулаком в дверь.
Открыл её, вопреки ожиданиям, не лакей, а все тот же низушок, сопровождавший Кранмера. Улыбнулся, открыто, не подобострастно и пригласил внутрь.
- Проходите, господин, проходите, - тихо говорил он, - его превосходительство обедать как раз собираются. Вы уж не обессудьте, дворец, он для знати, а хозяин наш живет просто. Пожалуйте в малую гостиную, я доложу.
В малой гостиной горел камин, пахло ладаном и лимонами. Опущенные портьеры создавали уютный, почти домашний полумрак.
В ожидании ответа Раймон прошёлся вдоль стен, изучая гобелены. Возле одного, на котором неизвестный мастер выткал псовую охоту, он остановился. Загонщики в старомодных плащах сдерживали рвущихся с поводков гончих. Возможно, если бы история сложилась иначе, это могло бы составлять его жизнь. Мелкий титул при дворе, небольшое поместье с лесом и парой деревень. Свадьба с веснушчатой, но округлой во всех нужных местах дочкой франклина или джентри. Он вертел эту мысль так и эдак, но никак не мог представить в этой картине себя. Ребёнком... возможно, но детства у него было слишком мало. А потом - нет, не прижился бы он в такой картине. Хотя иногда - особенно когда холод кусал за ноги - образ своего дома с камином обретал определённую привлекательность. С камином и, возможно, женщиной, чтобы было, к кому возвращаться. Вместо этого приходится выпрашивать ужин у архиепископа, считая это везением.
Кранмер вошёл так тихо, что Раймон, погрузившись в свои мысли, его не услышал. Когда раздался голос архиепископа, михаилит вдрогнул и обернулся.
- Не стойте, сын мой, - священник слегка улыбнулся, -присаживайтесь. Гарри распорядился накрыть обед в малой столовой, а пока мы можем выпить немного вина.
"Пока выпить вина? Обед в малой столовой?"
Раймон ожидал, что его накормят со слугами или стражей. Ужин с архиепископом стал сюрпризом, и михаилит поневоле задался вопросом, за что ему такая честь. Неужели Кранмера настолько впечатлила исповедь? Или он обедает с кем угодно нуждающимся? Тогда это и впрямь - чудо Господне. Раймон уважительно поклонился.
- Ваше превосходительство! Не могу выразить, насколько я признателен за освобождение. А кров и пища только добавляют к долгу благодарности.
- Это долг любого христианина - помогать страждущим,- ответил Кранмер стандартной фразой, разливая вино по кубкам и протягивая один собеседнику. Сам он, с явным наслаждением, осторожно и слегка неуклюже уселся в одном из кресел у камина и продолжил речь, - тем паче, если страждет сын церкви, хоть и заблудший. Ох, да не стойте вы, сын мой. Вежливость предписывает мне в таком случае также встать, что с больной спиной будет весьма затруднительно. Пожалейте старца.
Сорокапятилетний архиепископ старцем пока еще не выглядел, но в иные дни достаточно полно ощущал себя таковым: ныли спина и колени, огненным обручем охватывала голову мигрень.
Раймон послушно опустился в кресло напротив. Пригубив вино, он одобрительно кивнул: ничего подобного пить ему не доводилось уже давно. Ожидая, пока хозяин дома Ламбета продолжит говорить, михаилит сделал ещё один глоток, побольше. Заговаривать первым он не спешил.
- Как вас назвали при посвящении? - спросил Кранмер внезапно, после недолгой паузы, - де Три, без сомнения - это родовое имя. Слишком знатный род, чтобы его название дали крестьянскому сыну в качестве имени, но недостаточно богатый, чтобы занять место при дворе.
- Фламберг... ваше превосходительство, - Раймон ответил не сразу. Он догадывался, почему наставники дали ему именно такое имя, и не любил его, несмотря даже на кажущуюся похвалу. - Но в наше время, вероятно, я - это просто я.
- И...насколько это имя соответствует вам? - архиепископ взглянул на собеседника и принялся копаться в бумагах, рыхлой горой наваленных на низком мавританском столике.
- Вам доводилось видеть, чтобы магистры ошибались в выборе? - непринуждённо ответил Раймон, гадая, насколько Кранмер разбирается в оружии. Даже орденские порой не улавливали всей полноты смысла. - Знаете, мы сами часто об этом спорили. Люди ведь меняются, поэтому как данное имя может остаться тем же через десять, двадцать, тридцать лет? Но при этом соглашались в том, что магистрам прозвища - подходили.
- Не доводилось, - легко признал правоту собеседника священник, - но если говорить откровенно, я встречал не так много ваших братьев, чтобы судить об этом. Я хочу, сын мой, предложить вам работу, - архиепископ смотрел поверх кубка на огонь в камине, - но прежде чем согласиться, хорошо подумайте. Она не будет отвлекать вас от исполнения устава ордена, если это важно для вас, Фламберг, - усмешка, - но легкости и приятности ее исполнения обещать не могу.
- Трудности и опасность - верные спутники воина, - Раймон - Фламберг - чуть наклонился вперёд. Вот теперь они начали говорить прямо. Свобода, еда, заработок - не просто так, а за что-то, что нужно архиепископу. И вряд ли придётся сопровождать его ко двору в роли дрессированной собачки, несмотря даже на то, что это не было бы ни легко, ни приятно. Ловушка оказалась красивой. Кем бы он ни был, а отказать человеку, который его спас, Раймон - пока ещё - не мог. Оставалось надеяться, что архиепископ не считает, что выдал оплату заранее и сполна. - Не стоило даже упоминать об уставе. Работа на ваше превосходительство не может быть бесчестной. Разумеется, я согласен. Что предстоит делать?
- Мы поговорим об этом, сын мой, после обеда, - резюмировал архиепископ, делая приглашающий жест в сторону приоткрытой двери, ведущей в малую столовую. Трапеза прошла в тишине. Кранмер не продолжал беседу, был умерен в еде и питье, и, когда собеседники вновь заняли уже привычные места у камина, священник, наконец, заговорил.
- Полагаю, уместным будет начать разговор с условий. Все, что можно гарантировать с высоты моего сана - это достойная, даже щедрая оплата ваших услуг, сопроводительное письмо за нашей подписью, а также всевозможная помощь в необходимом: пище, оружии, крове. На всем пути следования. Впрочем, вам необходимо быть осторожным. Не следует злоупотреблять этим документом излишне. Старайтесь соблюдать инкогнито, а еще лучше - оставайтесь тем, кто вы есть. Михаилитом Фламбергом. И еще одно - я понимаю, молодости свойственно искать развлечений. Однако, может статься так, что вам попадется не столь гостеприимный хозяин, каким был мистер Кингстон. И главное, не такой законопослушный. И вас вздернут прежде, чем найдут в кармане мое письмо.
Раймон невольно улыбнулся, несмотря на серьёзность предупреждения. Резкий переход от изысканной речи к простонародныму "вздернут" поразил, видимо, и самого Кранмера. Он помолчал, возвращая душевное равновесие, и, поморщившись от головной боли, продолжил:
- Кроме того, на Севере, если странствия приведут вас туда, не любят ни меня, ни милорда Кромвеля, так что, когда у вас найдут это письмо, вас опять-таки повесят без суда и следствия. Теперь о работе. Мне нужен человек, способный отыскать и доставить сюда...некий артефакт. Вы подходите для этой работы более, чем другие. Вы - михаилит, следовательно, я могу быть уверен как в вашем образовании, так и в воинских навыках. Вы не из моего окружения, а значит, ваш отъезд не вызовет излишнего внимания. Те, кого я вызволяю из тюрьмы, больные после госпиталей, часто бывают в моих домах. Что, Гарри?
Низушок вошел незамечнным для увлеченного беседой архиепископа и все это время скромно стоял в стороне, осмелившись прервать речь хозяина покашливанием. Вместо ответа на вопрос он поклонился и подал две записки.
- От графини де Бель? - вздернул бровь Кранмер, разворачивая послание, - что хочет от меня эта потаску...кхм...грешная дщерь? По поручению королевы..., - а вот содержание второй записки, по-видимому, ввело священника в ступор. - Почтенная слуга?! Прокля...Черт побе...О, боже милосердный!
Михаилит снова смолчал. В делах королевы лучше слушать, а имя графини ничего ему не говорило в любом случае. Но данное архиепископом определение Раймон на всякий случай запомнил. Жизнь в последние дни менялась слишком резко. Кто знает, что могло пригодиться. Тем не менее, сейчас его больше занимали обещания Кранмера. Деньги, оружие, сопроводительное письмо для официальности. Ни слова о навязанных спутниках - хотя бы пока что. Хорошие условия. Даже отличные. И по крайней мере Кранмер явно считает, что задание выполнимое. Раймон мысленно пожал плечами. Ошибался архиепископ или нет, а он намеревался попробовать. От таких предложений не отказываются.
Помолчав некоторое время, архиепископ снова заговорил спокойным, размеренным голосом:
- Гарри, приготовь для господина Раймона комнату потеплее и распорядись насчет ванны и ужина. Ступай. Боюсь , - обратился он к михаилиту, - у меня не так много времени на то, чтобы ввести вас в курс дела. Меня приглашает королева, а потому я могу остаться в Уайтхолле на ночь и на весь следующий день. Вам, несомненно, известна история Альфреда Великого, сын мой, - архиепископ сложил руки на коленях, - король Альфред в детстве был младшим сыном своего отца, самым слабым, болезненным мальчиком. Причина его недуга была неизвестна и в юношеском возрасте принц, устав от насмешек ровесников, отправился в Ирландию искать исцеление. Почему именно туда, увы, остается загадкой. Там, по преданию, он встретил прекрасную деву, которая, пожалев его в немощи, одарила венцом. И лишь только коснулся венец головы юного принца, как он сразу же почувствовал себя сильным и здоровым. Я опущу подробности гибели его братьев и становления его королем. Скажу лишь, что венец этот Альфред Великий не носил постоянно. Но он был всегда при нем. Некоторые источники изображают его с двумя венцами: один на голове, другой в руках. Да вот сами взгляните, сын мой, - Кранмер протянул Раймону гравюру, правда, изображенный на ней человек на великого короля прошлого походил лишь весьма отдаленно, - как видите, здесь у правителя две короны. Долгое время считалось, что артефакт был утрачен. Однако, Реформация...вскрыла документы, из которых ясно, что венец хранится в одном из монастырей. Увы, не известно в каком. Вы спросите, сын мой, почему бы не подождать, пока комиссии милорда Кромвеля сами не отыщут реликвию? Люди, к сожалению, не понимают ценности подобных вещей и я опасаюсь, что венец может быть просто выброшен или ... пропит в кабаке. Я рекомендую начать ваш путь с аббатства Бермондси. Там есть старинные гобелены, изображающие сцены из жизни Альфреда Великого и восхитительный витраж с портретом короля, - произнося речь, архиепископ быстро писал на великолепной, выбеленой бумаге, быстро же заверил написанное своей печатью и протянул два небольших свитка Раймону.
- Сопроводительное письмо и чек на 400 шиллингов. Чек этот не закрывайте, будете получать по нему деньги в казне короля в счет архиепископата, - произнес священник с некоторым сожалением. - А сейчас прошу простить меня, сын мой. Нельзя заставлять королеву ждать. Я прощаюсь с вами и надеюсь увидеть вскоре в добром здравии. Не чувствуйте себя гостем в этом доме, будьте хозяином. Гарри выполнит любое поручение. Гарри! - низушок возник мгновенно, что заставло подумать, будто он подслушивает у двери. - Я уезжаю. Может быть, буду завтра. Господину Раймону оказывай всю возможную помощь.
- Да, ваше превосходительство, - поклонился вслед уходящему священнику низушок.
Когда шаги стихли, Раймон проглядел оба свитка и повернулся к слуге - или помощнику - архиепископа.
- Его превосходительство обещал оружие и снаряжение. Ты не знаешь, где я мог бы их получить? Не думаю, что в доме Ламбета есть собственные склады.
Информацию о задании михаилит пока что выбросил из головы. Ещё будет время для того, чтобы переварить и её, и стынущее удивление. Никогда он не предполагал, что станет разыскивать артефакты, которых, может, и вовсе не было уже на свете. Венец Альфреда, надо же. С тем же успехом Кранмер мог попросить котёл друидов.
- Оружие, - слуга вздохнул с видом человека (читай- низушка), уставшего объяснять прописные истины, - в арсенале надо выбрать. Здесь не держим такого. Снаряжение, ну так, смотря чего вам нужно. Ежели куртка новая, или сапоги, я и тут вам все найду, любо-дорого посмотреть. А ежели доспех какой - так снова-таки в арсенал. А это в Тауэр ехать, да по морозцу. - Низушок умоляюще глянул на молодого воина, - может, ванну горячую, а?
- Кольчуга и кинжал. Значит, Тауэр, - Раймон задумчиво провёл рукой по грязному и кое-где рваному колету. - Колет и куртка не помешают тоже. Но правда твоя - лучше начать с ванны. Слишком редкое это удовольствие.
Прежде чем низушок успел уйти, михаилит заговорил снова.
- Скажи, ты давно служишь у архиепископа?
- Лет двадцать пять тому уже, - прикинул что-то Гарри, загнув пару пальцев на руке. - Как женились они первый раз, так и приняли на работу, - слуга, сообразив, что ляпнул лишнее, осекся. Раймон же и бровью не повёл. Песенки о личной жизни архиепископа пели если не на каждом углу, то уж точно на каждой площади. - Вы не думайте, молодой господин, у нас без обмана. Обо всем, что потребно - позабочусь. Эвон, у вас и штаны немного не того, да и сапоги, как говорится, каши просят. Вы ступайте на второй этаж, левое крыло, третья дверь налево. Там гостевая самая тёплая. А я Нэн велю ванну приготовить да белья смену согреть. И ужин в комнату подать прикажу. Так оно вам спокойнее будет. А то шастают тут всякие, не дворец, а двор проходной.
В голову Гарри простая истина, что Раймон - "всякие", похоже, если и приходила, то только до обеда. Видимо, не всех, все же, допускали в малые гостиную и столовую.
- Неудивительно. Архиепископ, кажется, очень добрый человек и христианин, как и подобает его положению. И даже более того, раз приводит всяких прохожих из Тауэра в поместье. Это в Ламбете обычное дело?
- Бывают, - уклончиво ответил низушок, поглядывая в сторону двери, - ну, в людской, бывают, конечно. Самое святое дело - накормить и обогреть.
- Конечно.
Низушок явно знал больше, но едва ли что-то ещё сказал бы. "В людской", точно. А иногда - не в людской, а в гостиной. И Кранмер, говорят, часто ходит по тюрьмам. Выбирает подходящих для работы людей? Интересно, он - первый, кто пытается раздобыть этот венец? Раймон улыбнулся архиепископскому слуге:
- Хорошо. Говоришь, Нэн?
- Нэн, - согласился Гарри, - она, молодой господин, недавно у нас. Из деревенских. Нерасторопна малость, конечно. А вы уж простите, дел у меня много. Его превосходительство уехали, а у меня теперь полная людская страждущих из больницы. Чего и говорю - негоже вам в суету вникать, отдохнули бы.
Раймон кивнул, хотя чем дальше, тем больше ему хотелось вникнуть в суету.
- Спасибо. Непременно воспользуюсь советом.
Нэн действительно оказалась слегка неуклюжей, полноватой женщиной, по возрасту годившейся Раймону в матери. И вела себя почти так же: ворчала о недокормленных рыцарях, полученных по глупости шрамах и криворуких портных, которые не могут шить рубашки на нормальную фигуру. Вероятно, женщина, прислуживавшая гостям архиепископа, и не могла оказаться другой. Раймон не возражал. Сейчас его гораздо больше занимала необычность ситуации. Судя по тому, что михаилиту предложили из одежды, Гарри понимал, что такое практичный наряд, но одновременно разбирался и в моде куда лучше самого Раймона. Последнее было неудивительно, но стоимость и качество вещей оказались гораздо выше, чем можно было ожидать. Ценность Раймона в представлении архиепископа росла с каждым часом, и михаилит никак не мог понять - почему. Почему не накормить в людской? Почему не дать одежду, которая годится простому солдату? Почему ванна и Нэн - хотя такое обхождение обычно оставалось для более знатных гостей? Он не питал иллюзий на тему родового имени. Оно было не слишком известно даже на родине, а уж здесь, после того, как пришлось расстаться с большей частью имений!..
Да, вероятно, задача предстояла опасная, но всё равно что-то здесь не сходилось. Слишком много внимания. Непонимание мешало расслабиться и в горячей ванне, и когда руки Нэн неторопливо, вдумчиво расправляли вышитый воротник льняной рубашки, и когда он лежал в мягкой - впервые за месяцы - кровати, уставившись в потолок. Раймон с удовольствием покинул бы слишком гостеприимный дом ещё вечером, но это не имело никакого смысла. В аббатство, да ещё женское, проще всего было попасть в часы между обедней и вечерней. Привлекать в себе внимание и размахивать письмом Раймон не стал бы и без предупреждения архиепископа. Но завтра - мысль принесла облегчение - он займётся, наконец, делом. И можно будет выбросить из головы странности архиепископа и его слуг.
23 декабря 1534 г. аббатство Бермондси.
Ночное бдение Эмма самым бессоветным образом проспала, уткнувшись головой в спину молоденькой (а потому еще снисходительной к слабостям) сестры Агаты. Она с удовольствием доспала бы и на заутрене, но тут уж вмешался рок в лице сестры Магдалены, оттеснившей ее поближе к центру, чтоб под присмотром была, и - анку. В самый разгар богослужения, прервав его вопреки уставу и приличиям, в молельню вбежала бледная сестра-привратница, держа в руках слетевший с головы велон. Стряхнувшая последние остатки дремы, Эмма с удивлением наблюдала, как сестра-привратница быстрым шепотком втолковывает что-то покрасневшей было, а теперь стремительно бледнеющей матери-настоятельнице.
- О боже всеблагой, - во всеуслышание выдохнула последння, - сестра Адела, Эмма, во имя господа, скорее идем. Сестры - молитесь.
Эмма оправила хабит и, украдкой зевнув, поспешила за испуганно всплеснувшей руками сестрой Аделой. В страноприимном доме уже хлопотали сестры, на кухне кипел котел с водой, остро пахло шалфеем и кровью. На чисто выскобленном столе (который, между прочим, скоблила сама послушница, до крови стерев руки) лежал мужчина. Точнее, то, что от него осталось. Впрочем, тело, изуродованное так, будто его сначала серпом полосовали, а потом зубами рвали, еще дышало. Как высокопарно выразился бы брат-лекарь Уильям, сейчас отсутствующий, "дух его еще не покинул сию юдоль". Рядом со столом, на низенькой скамеечке, сидел, охватив голову обнаженный до пояса юноша в крестьянских штанах.
- Отец это мой, - отвечал он на вопросы матери-настоятельницы, пока Эмма промывала ему рваную рану предплечья, - ох, больно-то как...Ехали мы, значить, из Лондона. И в аккурат за рощицей страхолюдь эта и напала. Главное, что ведь - тихо было, да и светало уже, мы и не опасались. А оно как выскочит, когтищи огромадные, что твои серпы. Отца-то он сразу заграбастал и драть начал, а я отбивать кинулся. Тут и посветлело совсем, а иначе не отбились бы. Страхолюдь оторвал отцу ногу и в лесок кинулся, а я уж тело поднял, гляжу - жив батюшка мой, да к вам.
- Надо михаилитов звать, - мать-настоятельница нахмурила брови и сложила руки на груди.
- Да где ж их взять. - Адела на мгновение отвлеклась от перевязывания ран мужчины на столе. - Их первыми распустили.
- Маха..., михали... - попробовал выговорить мудреное слово юноша, - тьфу, твареборцев этих, когда надо - нет, а как не надо - тут как тут. Приедет такой, девок перепортит, выпьет все - и морду не набьешь, потому как он первый тебе ее того.
Монахини густо покраснели и возмущенно загалдели, уверяя то ли себя, то ли юношу в обратном.
- Ох...прости господи, да как можно-то так? - возмутилась мать-настоятельница, - сестры, замолчите.
- Все, скончался, - резюмировала гораздо более практичная сестра Адела, - а что за страховидло-то было, парень?
- Тощий такой, - юноша уронил голову на руки и заплакал.
Эмма, не вникая в разговор, мыла руки в тазу. Глядя, как теплая вода розовеет от крови юноши, она прислушивалась к той части себя, что как губка впитывала эмоции окружающих. Льдисто-голубым страхом веяло от матери-настоятельницы, яркой, лиловой тревогой - от сестры Аделы. Темно-синей скорбью от юноши. И - шлейфом - алой яростью и пустотой голода чудовища - от умершего.
Даром это было или проклятием - Эмма не знала. Зато ее отец, Ричард Фицалан, весьма обрадовался, когда малышка обнаружила способности. Да, дитя еще не различало оттенки, но вот яркие цвета чужих эмоций – вполне. Ложь, ярость, стыд…Собутыльники его недолго удивлялись, отчего Дик так воспылал любовью к самой младшей своей дочери, что держит на руках во время игры в карты – до череды выигрышей. А после потребовали убрать «маленькую ведьму» или…Это было первое разочарование Эммы и первый урок, она научилась отличать оттенки привязанности. Нежное чувство отца, резко сменившееся полным безразличием, больно обидело девочку. Больная, вечно беременная мать (впрочем, после Эммы у нее были только выкидыши), уставшая от бедности и грубости мужа, не могла дать столько тепла, сколько требовалось маленькой девочке. Зато она горячо любила своего старшего сына – Ричарда Фицалана-младшего. Жестокий и озлобленный, он был похож на отца, как капля от капли. Однажды утром малышка проснулась от страшной боли, темным облаком затянувшей сознание. И лишь только потом она услышала визг во дворе дома. Выбежав в одной рубашонке, девочка увидела, как брат вешает свою любимую гончую, Грацию. Рыже-подпалая сука извивалась в петле на ветке раскидистой яблони, в тщетных попытках избавиться от петли. Эмма, не раздумывая долго, бросилась вперед, ведомая эмоцией умирающего животного: смертный ужас, отчаяние, горечь предательства, но тут же испытала боль физическую: брат ожег ее кнутом. Рубец долго не сходил с тонкой шейки ребенка, напоминая о втором разочаровании: испытанной на себе жестокости. Годы шли, малышка выросла в очаровательного подростка, стройную, живую девушку. Она научилась контролировать проявления своего дара и почти не обращала внимания на то, что чувствуют другие. Умер отец, не сумев скопить денег и, получившая свою вдовью долю мать ушла в монастырь. Брат, к тому времени женившийся, не захотел приютить Эмму у себя в доме. Благо, что Фицаланы были хоть и побочной ветвью,но Говардами, а потому монастырь, в который приняли девушку, был не из худших. И тут юную Эмму Фицалан ждало третье разочарование. Слушая мессы в деревенской церкви, она представляла всех священнослужителей этакими ангелами во плоти:они не грешили, в ее представлении, посвящали свои жизни служению добру. Но монахини, в большинстве своем, были злы и даже ожесточенны, распутны, все время сплетничали и шушукались, требуя при этом от послушниц целомудрия тела и мыслей. Сколько нежеланных и незаконных плодов вытравила сестра Адела, сколько новорожденных сгинуло в нужниках, пополняя ряды нежити – и не сосчитать. И Эмма, пусть и невольно, перестала сострадать.