Таверна. Тем временем.

Тот, кто говорит, будто к ожиданию можно привыкнуть - гнусный лжец. Ожидание - это пытка, что сродни адской, оно длится и заканчиваться не собирается, изнуряет. Но... К юбке ведь не привяжешь, верно? Хотя и очень хочется. И все же, Эмма привыкала. Она не приплясывала больше по комнате, а степенно сидела на кровати, обложившись подушками, и вышивала. Портрет Раймона был давно закончен, а вот черный оверкот нуждался в починке - слишком легко кольчуга прогрызалась от изнанки на свет божий. Или не совсем божий, но от привычки так думать избавиться было сложно. Но если для Бойда были вышиты вороны и лавры, то по плечу и вороту одежды Раймона, вместо споротой тесьмы, теперь вились серебряные, густо зашитые ирисы. И точно такой же узор Эмма начала уже и на обшлагах, прикрывая потертую ткань богатым рисунком. Рыцарь старинного рода, чья знатность могла посоперничать даже с Говардами, не должен был ходить в потрепанном, как... торговец. Тем более, что у него была жена, способная за этим присмотреть.
Вышивая, Эмма прислушивалась к нему, к своему упрямцу, понимая, что слышит, чувствует его, несмотря на то, что Раймон далеко. И счастливый восторг Эрдара, который за эту охоту простил Раймону то, что он был похож на насильника, и легкое раздражение Раймона, смешивающееся с одобрением бесстрашия и любознательности мальчика, и даже удивление Шафрана чувствовались хоть и приглушенно, потому что их воспринимал Раймон, но достаточно отчетливо - чистые, яркие эмоции. Эмма даже успела подумать о том, что надо бы письмо в резиденцию отправить не только с гонцом, но и голубем - Бойду. Если он еще там, то пусть дождется Эрдара, мальчику нужны будут ободрение и поддержка. Даже успела закончить второй рукав, когда на неё навалились огорчение Раймона и аккуратные попытки Немайн сказать - не говоря. И Брайнс. Все это время, лихорадочно работая в полную силу, потому что видела эмоции торговца через эмоции мужа - и ошибаясь, потому что не видела лица этого чертова Брайнса, - Эмма пыталась донести до своего упрямца, что этот неудачливый, неумелый торговец, непоследовательный и мятущийся Гарольд, доверия не заслуживает. Говорить без слов, чувствами, было сложно. Она металась по комнате, подбирая образы и чувства так тщательно, точно Раймон допрашивал её, а не торговца. Что огорчало и пугало - Брайнс даже не понимал, куда и во что ввязался. Беглая послушница Эмма Фицалан ужасалась тому, как глупо, как неосмотрительно вел себя этот странный человек. Леди де Три холодно и отстраненно наблюдала за этим, одобряя действия мужа. Берилл, должно быть, одобряла бы и действия Фламберга, но тот дремал, потому что был не нужен сейчас.

И чуть позже.

Эрдар давно уснул на толстом матрасе у камина, что пришлось с боем выбить из трактирщика. Глядя на него, Эмма только вздохнула - Раймон был с мальчиком мягок и даже заботлив, терпел болтовню и непоседливость, но внутрь - не допускал. На миг она задумалась, не придется ли ей воспитывать детей самой, если вдруг... Но отогнала эту мысль, как невозможную. Быть может, Раймон и не привяжется к ним, но её одну с такими опасными существами точно не бросит. Спящим он выглядел, как принц мечты. Во сне смягчалось лицо, не видно было блеска глаза, с губ не срывались резкие слова, и ее упрямец становился обычным, славным и домашним, каким мог бы быть. И каким не был. Но, наверное, мягкий и обычный не смог бы увезти ее из монастыря, спасти с алтаря, вернуть с Авалона? Вот, как Брайнс этот, к примеру. Ему бы в лавке своей стоять, хотя и это получилось бы у него с трудом. Но он упорно искал приключений, лез на рожон. За две недели получить гейсы и продать душу! На такое не были способны даже они с Раймоном. И торговца было жаль настолько, что Раймон заговорил серьезно, не срываясь на шуточки. И даже почти открыто, в отличие от нее самой. О том, что она светоч, сказать открыто Эмма так и не смогла. Для этого нужно было принять это, понять, научиться. Пока её свет горел только для Раймона - и это ее устраивало. Устраивал ее, хоть и меньше, его договор с Немайн. Не то, чтобы Эмма не доверяла богине, но ни одна из них ей не нравилась. Они были слишком непонятны, внутри них бушевали странные, многократно повторяющиеся образы, которые никто и не скрывал. Но если Немайн могла уберечь Раймона во время работы, или её саму - в путешествии, если она помогла проложить дорогу с Авалона... Пусть. Лучше так - но вместе.

Праздник или нет, но на ночь город замер, уснул, и это было замечательно. Не то чтобы Раймон с нетерпением ждал возможности ограбить ещё одну церковь... но честно признавал, что занятие это приятно щекотало нервы. Невзирая даже на то, что он лишал жителей Англии толики чудес, которых порой в жизни совершенно не хватало. Но в реформацию, когда церкви и монастыри грабились официально и именем государства - мучило это ощущение не сильно. Почти неощутимо. Если не обращать внимания.
Тяжёлый амбарный замок на дверях поддался пренебрежительно быстро. Дьяволов Кромвеля он бы, может, и остановил, но не магию, которая видела устройство изнутри, воспроизводила ключ с правильными бороздками. Легко. Так же просто оказалось по примеру Бойда собрать хвостик от магии в браслет-накопитель. В таких ситуациях он был особенно кстати. Оставлять за собой следы ему вовсе не хотелось, тем более, что в Стеббинге всё таки пришлось бы ещё задержаться хотя бы на день, чтобы визит не казался таким подозрительным. Кстати подвернулся и заказ на буку...
Церковь, временно оставленная своими прихожанами, казалась спящей. В простых, не украшенных даже витражами окнах не виднелось ни огонька, дремал даже большой колокол, постанывая, когда ветер шаловливо трогал его полные бока. Не тревожили покой старого, намоленного места ни шаги ночной стражи, только что свернувшей за угол, ни шепот влюбленной парочки, притаившейся под козырьком колодца за фасадом церкви. Ничто не тревожило. Даже живая - или почти живая - статуя, казалось, спала, утихли, притупились её муки. И собственные шаги, отдававшиеся - только для него - тихим эхом, казались почти кощунственными. Покровительство Немайн не меняло ничего. Реформация или нет, но строгая пустая церковь вызывала чувства, каких не возникало в наружней галерее монастыря. Вера? Знание? Кельтские богини жили, присутствовали в жизни, в церкви же человек ощущал присутствие отсутствующего. Ожидания, обращённая ввысь вера, направленный вниз страх переполняли нефы, бродили между колоннами, застревали в щелях молитвенных скамеек. Присутствие могло быть величественным. Королевским, подобно Бадб. Но отсутствие возносилось выше, опираясь на невыразимое и неописуемое. Как ренессанс Роба Бойда сможет конкурировать с отсутствующим, непознаваемым? Предлагая больше, он одновременно был проще, приземлённее. Обрамлял мечту реальностью. Идя меж безмолвных шепчущих рядов, Раймон покачал головой. В отличие от Тростника, он видел богинь только несколько раз. И очень сомневался, что те согласятся исчезнуть, превратившись просто в символы. Это просто было не в их природе. Невозможно. Значит, понадобится гораздо больше. Понадобятся пророки, книги, философы, которые найдут новую суть, завернут земное в сотню слоёв предположений и условий. И даже тогда... получится ли? Для всех? Надо ли - для всех? Христианство сосуществовать с язычеством не могло, а наоборот?
Там, откуда тянуло сонной жизнью, в нише у алтаря стояла мадонна. Не старая ещё статуя с блестяшкой на груди. Самоцвет, подделка - Раймон даже не стал смотреть, вместо этого занявшись самой нишей. То, что творит чудеса, не должно было оказаться далеко. На ощупывание ушло всего несколько минут, и вскоре тайник щёлкнул, открываясь - и открывая вторую статую на ключ-камне. Древнюю, в тёмном камне, с вырезанными символами плодородия. Едва ли христианскую. Страдающую от висевшего на груди изумруда, оправленного в крест. Как птица в клетке. О том, что вырвется на свободу, Раймон не стал и задумываться. Просто снял распятие рукой в перчатке, переплетённой волосами Эммы - и отшатнулся, словно под порывом ветра, тут же истаявшим под потолком. Не разум - ещё. Не личность, не божество. Скорее... след? Шлейф магии? Раймон осторожно прикрыл нишу снова, гадая, чем станет след Биргит, и станет ли? Развеется? Была ли на самом деле святая, отказавшаяся от своего мира ради христианства, или - лишь часть божества, пойманного, запертого, изменённого?
Проще ли был ренессанс, если вдуматься? Мог ли человек осознать пространство, время, мир? Как стихийник - отчасти, но даже маг едва ли мог сказать "я - огонь" более уверенно, чем "я - любовь". Простота обещания разворачивалась величием сияющих путей, сплетающихся в огромный, непознаваемый космос, помноженный на время. На чувства. Нет. За внешним крылось вполне достаточно. Более чем достаточно. И богини, и ренессанс раскрывались уровнями, от близкого к нереальному, и это всё-таки годилось всем. Что не отменяло нужды в пророках. И для начала, пожалуй, этого было достаточно.
Раймон со вздохом опустил взгляд к основанию статую, на небольшую раку. Здесь не ощущалось ни зла, ни нетерпения, лишь покой и умиротворение. Ещё один след, но - совершенно иной. Гармонично звучащий и в нише, и в церкви. Любопытство казалось чуждым, лишним, но он всё же сдвинул крышку, открывая тоненькую женскую руку, от которой остались только кости. Открываясь...
Закрывать замок снова он не стал. В этом не было нужды.

Эмма спала в кресле, в своем желтом домашнем платье, сжавшись в зябкий комочек под колючим и тонким пледом. Неоконченная вышивка валялась рядом, на полу. Стыла ванна в углу, накрытая плотными простынями, давно остыл ужин, закрытый салфеткой. Все, как и всегда. Лишь Эмма - спала, измученная дорогой, толпами, оживающими статуями. Улыбалась во сне, уронив расплетенную косу до чистого, дощатого пола. Ощущала присутствие Раймона - не там, вдали, в церкви, но рядом. И не имела сил проснуться, протянуть рук для объятий. Для этого еще будет время, будет желание. А пока Эмма - спала. И видела во сне поместье, окруженное кустами сирени. Где-то там, за горами, лесами и западным морем.

Ближе к полуночи

Распятие на стене укоризненно взирало на две аккуратно прибранные кровати в небольшой, темноватой комнате. Укоризненно - потому что в столь поздний час детям полагалось спать, а не вглядываться в тени, пляшущие на полу у окна, у сундука, колышущиеся под кроватью. Пестрый коврик, покрывающий светлые, гладкие доски казался страшным чудовищем, в пятнах крови и ошметьях чужой плоти, он переглядывался розами и вишнями с крестом и человеком, прибитым к нему. Вишни, разумеется, не были частью рисунка. Их однажды раздавил Тин, а матушка так и не смогла отчистить. Но сейчас, когда Луна так жутко и настырно заглядывала в окно, когда кусты стучали узловатыми руками... Да и кусты ли то были? Может быть, братец того, что живет под кроватью, решил заглянуть на поздний ужин? Тускло мерцал кувшин с водой у двери, мерещился из него тихий плеск и смех, будто русалки затеяли в нем свою возню, вознамерившись выпрыгнуть, уволочь, утопить. Хотя откуда ещё тут русалки! Скрипнуть дверью? Но дверь оставалась закрытой, хотя и слышались тихие шаги за нею, не похожие на матушкины. И только храп отца через стену, тяжёлый, раскатистый, напоминал, что они всё ещё дома. Что не одни. Если бы от этого был толк ещё. Ведь...
- Страшно.
Звонкий шепот Тины пролетел по комнате, заглянул в кувшин, испуганно отшатнулся от окна - почудилось что-то. Тин и сам чуть не подпрыгнул, развернулся к сестре, скорчив страшную рожицу.
- Т-с! Разбудишь - хуже будет. Не помнишь, что ли, как у Джонсонов?
Тина лежала на своей кровати, укрывшись одеялом с головой, так, что виднелись только глаза и кончики пальцев, а теперь, кажется, попыталась зарыться ещё глубже. Тин закатил глаза. Всё-таки надо объяснять. А ведь всего на час младше!
- Твари ведь не хотели, чтобы Зёрнышко говорил родителям. А он... снова и снова. Дурак. Взрослые всё равно не верят, только злятся.
- А вдруг у него сегодня будут зубы, как у зайца? У злого зайца? Такие длинные, острые, два клыка - и больше ничего?
Под полом послышалась возня, сродни мышиной. Но отчего-то казалось, что это именно злой заяц, огромный и одновременно маленький, пушистый, с мерзкими розовыми проплешинами, с двумя острыми клыками и красными глазками, мерцающими в темноте. Тина была уверена, что он копает лапами с длинными когтями пол, спеша успеть, пока не наступило утро. Так уже почти было. Только отец всё никак не слышал, не хотел видеть щелей в дощатом полу. А мама не замечала клочков свалянной шерсти, закатившихся в углы. Их приходилось выбрасывать самим. Тайком, самыми кончиками пальцев. Содрогаясь от омерзения.
- Каждую ночь всё ближе, - Тин перебрался ближе к сестре, обнимая её через одеяло. - Я видел, ножки кровати подгрызены. Не сильно. Они не торопятся.
По окну сыпануло сухим снегом и тут же раздался мерзкий глухой скрежет. Ветки по ставням. Клыки по дереву. Окно дрогнуло, словно на него кто-то навалился снаружи. У соседей взлаяла собака: хрипло, низко, подвывая, словно в ужасе. Тина помнила этого пса - огромную дворнягу больше неё самой, с вечно налитыми кровью глазами. Ей, наверное, тоже было страшно. Что видел этот пес, чего боялся во тьме, где не было ни одной звездочки, лишь Луна сквозь тучи, ветер и снег? Матушка рассказывала, что в старину феи танцевали под светом звезд до утра, голыми - стыдно и подумать! Но зато, пока они плясали, дети сладко-сладко спали...
Тин, как оказалось, думал о том же. В углу треснула доска, но мальчик не обратил на это внимания, только нахмурил брови, будто пытаясь что-то вспомнить.
- Няня говорила, что главное - не видеть, не слышать, не говорить, но... я пробовал, и всё равно, даже через веки видно эти зубы, все в пятнах... нет. Было другое.
Из щели блеснули оранжевые, мутные глаза, тонущие в бледной, измазанной гноем шерсти. Раздалось тихое свирищание, словно из-под пола лез огромный кузнечик. И вместо клыков на заячьей морде почудились жвалы, с которых капала темная, остро пахнущая жижа. А пол затрещал жалобно, вздыбливаясь буграми, хрустко, овсяным печеньем потрескивая в этих мощных жучиных зубах.
- Сначала обязательно нужен костёр, - Тин обнял Тину крепче. Дрожь отчётливо ощущалась, смешивалась даже через толстую двойную шерсть. - Такой, чтобы искры поднимались к самому небу. Чтобы гул разносился по земле, рисуя круг без разрывов. И круг же рисует одежда, сброшенная под ноги, чтобы...
Тин приостановился, чтобы набрать в грудь воздуха, и в эту паузу врос издевательский смешок, от которого волосы вставали дыбом. И всё же мальчик закончил, на выдохе, заглушая тварей:
- Чтобы не было ничего, кроме тебя, земли и огня. Ты ведь любишь танцевать, моя Тина? Мы - любим?
В этот момент Тина не была уверена. Даже слушать было - тяжело. Понимать - ещё тяжелее. В щель проползла черная рука, с обломанными, слоящимися ногтями, в пятнах, оставляя слизь на досках. Отвисла челюсть, над которой щелкали жвалы, облизываемые раздвоенным языком с фиолетовыми язвами. Потекло по комнате зловоние. Девочка коротко вскрикнула - и тут же зажала руками рот, потому что её крик подхватил и злой заяц, эхом откликнувшись, рассыпав трель этого крика по комнате, уронив его в кувшин, откуда выплеснулась не вода, а нечто желтое, мерзкое даже на вид.
- Тин, мне страшно!
Брат обнял её крепче, делясь дыханием, упрямо мотнул головой, и по полу отсветом метнулись рыжие языки, озаряя тёмный лес вокруг.
- Мне тоже. Но другого выхода нет. Я ведь подслушал твареборца. Он хочет такую огромную кучу деньжищ, что ни в жисть не скопить! Так идём же, вокруг костра и вокруг себя тоже! Закрой глаза, почувствуй ветер, ощути, как струится вода, снаружи - внутрь и наоборот. Ощути тепло огня, дыхание земли. Четыре стихии везде - и замыкает их душа. Ты только кружись, сестрёнка, танцуй, поднимаясь выше, - он протянул Тине руки. - Вольта!
Но Тина не шевелилась, в ужасе глядя на то, как проломив пол, выбирается заяц из ада. Не было шерсти и жвал тоже не было, лишь покрытая гнойниками белёсая кожа, лишь выщербленные клыки. Отвратительными, человеческими ладошками заканчивались лапы, пальцы судорожно скребли пол, а на длинных, бледно-розовых ушах моргали глаза-дыры, обрамленные длинными ресницами, которых не было на обычных - оранжевых. Девочка снова вскрикнула, а затем вздохнула. И сделала изящный пируэт рукой, приседая в поклоне перед началом танца. Тин внезапно оказался рядом, беря протянутую руку, притягивая к себе, и клыки промахнулись мимо ноги, разминувшись с пяткой на ладонь, не больше.
- Подними взгляд в небо, к искрам, к тучам и луне, и танцуй. Не смотри вниз. Бей ногами в землю, мни её, бери вечную, неторопливую силу, в которой никому не бывает отказа. Напоминай о себе, ибо ты - здесь, и всё - едино! Бери крепость дубов, гибкость рябин в переплетении корней, в терпении и мудрости. Бери весенню листву, радующуюся солнцу. Кружись в воздухе на лёгких крыльях ветра, смотри его глазами, которые видят всё. Хэй! Вбирай его непостоянство, изменчивость и твёрдость. Что рядом с этим - зубы? Что перед этим - когти? Танцуй! Хэй и хэлла-хэй!
В бешеном кружении танца мелькали и зубы, и когти, и даже корни не-деревьев, что хотели схватить - но не успевали, разочарованно пощелкивая, будто сверчок в старых часах. Откуда-то сверху, сбоку, из окна и кувшина лилась музыка, тысячи голосов пели слова мальчика, переливая многоголосье апрельской капелью. И вопли боли, алой ярости, которые издавал заяц, вплетались в этот хорал. Он не понимал. И кружиться не умел, прыгая туда, где уже никого не было, обжигаясь. Но пытался снова и снова, цепляясь за поводок страха.
- И видишь, что видишь, через то, что есть, то, чего нет. Хэйя!
В костре рухнуло бревно, рассыпая искры, и по бледной коже Тина, по бёдрам и груди Тины метнулись оранжевые тёплые блики, рисуя странный узор, сплетённый из листьев.
- Как река обтекаешь преграды, как дождь - неуловима, как воздух - невидима, как скала - крепка, как огонь - отважна, - голос Тина вибрировал в воздухе, отбивая странный, ломанный ритм, в который порой уходил один поворот, порой - сразу два или даже три вольта в искрах и пятнистом небе.
Тина готова была покляться, что когти прошли прямо сквозь руку, но следов не было, и боли не было тоже. Разве что ярче вспыхнул воздух.
- И всё замыкает - душа. Когда остаётся лишь танец и ничего больше, в нём - тишина, скрепляющая всё. Щитом. Твоя. Моя. Наша. Танцуй круг, Тина! В искрах, плеске и тишине, где нет ничего больше! Хэйа! И мир...
К одному из корней - к ножке кровати - испуганно жался белый, пушистый, маленький зайчонок. Он дрожал, как дрожала Тина еще недавно, дразнился раздвоенным языком, топал досадливо лапками с розовыми ладошками. Но ...развернулся. Девочка уже не боялась, возвышаясь над костром и кругом, над землей и водой, над лесом, в воздухе, паря на темных, странно знакомых, но и виденных впервые, крыльях. Страх - лишь преграда, но у любой стены две стороны. Звёзды тоже имели две стороны, и сорвавшаяся с руки Тина серо-серебристая звезда ударила точно в цель, пригвоздив оборотня к полу.
- Какая, всё же, мерзкая тварь, - заметил Тин, ломаясь, вырастая в Раймона, вставая рядом в свете костра.
Тина удивленно вздохнула, уставившись на высокого рыцаря, замерла, глядя на медленно оплывающий туман, что превращал звезду в кинжал.
- Жалкий, маленький зайчонок, - задумчиво ответила Эмма, чувствуя, как складывает крылья феникс, как успокаивается, сворачивается тройным кольцом лента их пути, спаянная из двух, так прочно, что теперь её и не разорвать.
Раймон покачал головой, настороженно глядя на буку.
- Не настоящая форма. Смотри.
Зайчонок, дёрнувшись на лезвии в последний раз, замер - и оплыл, меняя окрас. Спустя несколько секунд на полу лежала, вытянувшись, чёрная в серое пятно тварь с длинными тонкими лапами и отвисшим животом под впалой грудью. Бугристая бесформенная голова не походила вообще ни на что, виденное Эммой, а из полуоткрытой пасти торчали два чуть разведённых острых клыка. Перед смертью бука процарапал в досках глубокие борозды когтями, словно пытался пробраться в подпол - а крошечные тёмные глазки и сейчас, казалось, смотрели на неё с неутолённой жаждой. И почему-то не хотелось представлять, как юных михаилитов учили ловить этих бук.
- Ты слил наши ленты в одну, разгладил узлы, где они сплетались.
В крови еще бушевала пляска Тины, она еще видела отблески огня и слышала шепот листьев. И темное пламя, феникс, еще рвалось на волю, звало туда, где лежали пути, обещая упоение этим парением. Маня силой, открытыми дверями и дорогами, отблесками отражения. Но Эмма лишь вздохнула, сжимая руку - и осталась.
- Я сделал - что? - удивился Раймон. - Конечно, бук ловить учат совершенно не так, но... наверное, я слишком люблю представления. А ты - очень хорошо танцуешь.
Коса давно не нуждалась в шелковых лентах - густые волосы сдерживал подарок королевы мавок. Эмма оглядела комнату и с одной из кроватей подняла две простые, цветастые тесемки, на ходу связывая их сложным узлом. Узел спрятался в кулачке, а когда рука разжалась, на пол упала длинная, гладкая и - главное цельная веречока. Иногда у Эммы получалось чинить одежду и так.
- Не два, но один, - пожала плечами она, - после слов о тишине.
И тут же вздохнула досадливо, наткнувшись на недоуменный взгляд Раймона. Как и с первым даром, с чужими чувствами, ей было сложно объяснять, как и что именно она делает. Эмма просто понимала и просто горела, не задумываясь. Теперь приходилось размышлять. И кусать за губу своего упрямца, почти до крови, чтобы от вспышки изумления и боли слабо засветиться, развернуть перед Раймоном то, что видела сама. И так, как она это видела...
... Темное, душное пространство, в котором нет ни начала, ни конца, ни звезд, ни Луны. Лишь слабое отражение ее света, где-то далеко - неверное марево, в чьих отблесках была видна паутина троп этого дома: светло-зеленые, тонкие, пахнущие свежей листвой и весной, ниточки - детей; уже слегка обветшалая, темно-серая лента, связанная с яркой, оранжевой - краснолюда и его жены. И рядом с ними, прилегая краем, но не вплетаясь и не пересекаясь - их, четы де Три, как с усмешкой, бывало, они именовали себя. Двойная, сросшаяся краями, спаянная намертво, но сохранившая узлы и раздвоенность до... До чего? До побега из монастыря? Первый узел был, несомненно, той лесной избушкой. А вот дальше - и до самых их ног - стало гладко, хотя еще совсем недавно, по дороге с Авалона, здесь была сложная вязь, которую проще было разрезать, чем распутать.
- Видишь?
- Вижу, - Раймон с улыбкой привлёк её к себе и прокружил в вольте. - Не то чтобы это что-то меняло, но выглядит - правильно.

Дворик между монастырём и странноприимным домом встретил её картиной словно с гобелена о кающихся грешников, выпуклой, с запахами, криками, лошадиным ржанием и влажным звуком ударов. Посреди хаоса, не замечая носившихся вокруг монахинь с вёдрами, стояла на коленях мать-настоятельница, уставившись туда, где пылал сеновал. Рясу она спустила с плеч, и на спине набухали кровавыми слезами следы чёток - тяжёлых, длинных, которых как раз хватало, чтобы бить через плечи.
- Услышь, Господи, слова мои, уразумей помышления мои, - ошарашенно пробормотала сзади послушница, вспыхнув изумрудным изумлением, которое пробило даже восторженность от непрерывно повторяемых охрипшим голосом молитв. - Бог - судия праведный, всякий день строго взыскивающий...
- Прекрати молиться, - чувствуя, как от испарины снова заболели её собственные рубцы, поморщилась Эмма, - и живее, как рыба снулая, право.
Наверное, надо было бы устыдиться, ведь сама недавно была такой же медленной и чуть неуклюжей. Но - уже не получалось, перекаялась лишнего. До дверей страноприимства и Раймона оставалось всего несколько шагов.
К счастью, все - и пара монашек, и гости, привлечённые шумом, раскрыв рты смотрели на кающуюся мать-настоятельницу. Не отрываясь и, кажется, не двигаясь. На пару послушниц, двигающихся от монастыря, не обратил внимания никто, даже когда пришлось протискиваться мимо тощего, какого-то крысоподобного торговца с тонкой щёткой усов над тонкими губами. И уже там в спины донеслось хриплое, через силу и вздохи боли:
- Святыня... спасайте святыню...
Пара монахинь приостановились, переглядываясь, и бросились в монастырь. Поправить их мать-настоятельница если и собиралась, то уже не смогла, приникая к земле, успынной брызгами алого снега.
Снаружи, за стенами, встретил злой порывистый ветер, сыплющий мелкой снежной крупой. Пурга крутила так, что пришлось прикрыть глаза, и Раймон с лицом, прикрытым тёмным платком, вынырнул из этого крошева неожиданно - даже при том, что Эмма чувствовала его приближение. Подскочил, одновременно с поцелуем накинул ей на плечи тёплый плащ и придушённо фыркнул, глядя на послушницу. Девушка обхватила себя обоими руками, словно её мутило. Впрочем, Эмма и сама чувствовала лёгкое головокружение. Когда она вышла за ворота, с мира будто сдёрнули серый, глухой колпак, который глушил и мысли, и чувства, направлял...
- Дурные привычки... с тобой?
- С кем поведешься, - проворчала Эмма, на мгновение прижимаясь к нему, чувствуя тепло, безопасность и запах чистой кожи - запах Раймона, - на покаяние с ней поставили, всё видела. И ты же мечтал о гареме.
Её уже начало лихорадить, как тогда, в Бермондси, да и от лестовицы было несравнимо хуже, чем от розог - Эмма могла сравнить. Все, как тогда, но и иначе - не было страха и смятения, не было стеснения до горящих ушей. И был Раймон. Не михаилит, не воин, не Фламберг и не "вы".
- Надеюсь, настоятельница хорошо покаялась, - процедил Раймон, стягивая собственный плащ уже для послушницы. - Жаль, мороки снять придётся... идём. Быстро.
И отчего-то было жадно делить Солнце с этой девушкой, беглой послушницей, которой Эмма была уже дважды. Девушка почти также, как и когда-то беглянка Эмма, была благодарна и почти так же боялась, пока они мчались сквозь пургу к шалашу, который Раймон сложил заранее. Он не был похож на ту хижину в лесу, и для троих казался маленьким. Но в нем было тепло, в глубокой яме в земле тлели угли, и не было снега. А ещё о нём никто не знал.
- Меня знобит, - сообщила Эмма, стягивая облачение и поворачиваясь спиной к Раймону, - что там?
- Там желание вернуться и убить эту женщину.
Голос прозвучал сдавленно от злобы, отразившейся на миг испугом послушницы, которая, в отличие от Эммы, видела лицо Раймона. Но пальцы, втиравшие мазь, работали мягко и споро. Снова и напоминая о хижине, и - иначе.
- В следующий раз ты будешь кающейся грешницей, - проворчала Эмма, принимаясь оттирать лицо полотном, смоченным в лимонном соке. На белой ткани оставались темные разводы от дубовой коры, которой пришлось покрасить и чуть состарить кожу. - Конечно, облачение на твои плечи вряд ли найдут, да и небритой физиономии немало подивятся, но...
Послушница чуть успокоилась, преисполнилась лиловой благодарности и слушала их с интересом, лёгкой настороженностью и сочувствием, приправленным запахами боли и воспоминаний о ней.
- Как тебя зовут?
- Лисса. Лисса Бошан, из... Невиллов. Была, - в голосе её прозвучала горечь, в которую тут же вкралось любопытство. - А вы?..
- Михаилит Фламберг, - откликнулся Раймон всё ещё угрюмо. - Бошан. Интересно. И слышал ведь совсем недавно...
- У Грейстоков, - помогла ему Эмма, с улыбкой разглядывая эту Невилл, - Берилл, леди Фламберг. Я верно понимаю, что дома не горят желанием тебя видеть?
"Леди Фламберг". Это тоже отличало шалаш от хижины в лесу. Не Эмма Фицалан, беглая послушница, отринутая семьей - но михаилит в юбке, пусть без посвящения в орден, но зато с имянаречением! Леди де Три она стала позже, замкнула кольцо, в котором было только двое. И, если уж говорить о кольцах, то где её обручальное?! Отсутствие на пальце привычного волнистого ободка с изумрудом взволновало настолько, что Эмма не обратила внимания ни на любопытство, что пламенем пожирало Лиссу, ни на её успокоенность, наступившую после слов Раймона. И совершенно забыла, что кольцо, как и платье, и ленту, и тиару, отдала Раймону перед монастырем.
Впрочем, кольцо, чуть влажное от мази, ей тут же передали, поняв без слов.
- Они отдали меня в этот монастырь, даже не заплатив взноса, - Лисса села у стены, кутаясь в плащ. В отсвете углей худое треугольное лицо ещё больше заострилось, а под глазами легли тени, делая её старше. - Как грешницу на покаяние. Вряд ли сейчас обойдутся лучше. Простите. Я понимаю, что доставляю только проблемы... мягко говоря. И что попросту навязалась тоже. Меня навязало. Но иначе я бы осталась... там. И мне есть, к кому идти! Наверное. Было - семь месяцев и двадцать один день назад. Просто...
Заканчивать она не стала, но и нужды в этом не было. Эмма вздохнула, поежившись, когда тело облекла рубашка Раймона - корсет сейчас только навредил бы. Завтра, после мучительной ночи, рубцы подсохнут и можно будет надеть своё. А пока - льняной простор и объятия. Лисса действительно приносила проблемы. Беглянку будут искать - а значит, найдут и их. Да и Солнце не смог бы долго нести двоих. Но выгонять, на мороз, в снег? Эмма снова улыбнулась и глянула на Раймона.
- У нас найдется одежда для тебя, Лисса. И я помогу немного изменить облик, чтобы не нашли... По крайней мере, сразу. Но...
Неуверенность в себе вспыхнула снова, смешиваясь с ревностью, с которой Эмма наблюдала, как девушка греется плащом, вышитым не ею. Столько трудов, порванных нитей, распущенных и начатых заново рисунков - и в плаще сидит другая! И ведь это "просто" Лиссы за семь месяцев наверняка нашло себе... такое же. В душе шевельнулось нечто темное, сродни Дику, принуждающее обидеться на Раймона, хотя это и не он притащил беглянку. И - попытаться возненавидеть Лиссу.
- Если он тоже не захочет тебя принять - куда?
Девушка замялась, пахнула неуверенностью и тут же - холодом рассудка, словно поднялся щит. Слабый, создаваемый явно не против таких, как Эмма, а чтобы выжить в обители кающейся Марии Магдалины, но всё же приглушающий и чувства.
- Не знаю. Работы я не боюсь, если только не на земле. В остальном же мы были недостаточно богаты, чтобы всем занимались слуги. Могу даже вести книги и учить, но я не знаю, согласится ли кто-то из знакомых меня принять так, чтобы родители не забра...
- Аудиенция у короля, - негромко заметил Раймон, обнимая Эмму за плечи. Слова щекотали волосы, почти как ветер у тёплого костра. - Гнусные родители заперли тянущуюся к истинной вере дочь в обители, управляемой жестокой аббатисой, - сожаление. Злость на самого себя. Разделённая боль, заботливая прохлада и крепость, - убеждённой католичкой. К помощи первого рыцаря королевства прибегаешь, приникаешь к стопам оплота справедливости, главы церкви английской, коей принадлежишь душой всецело. И всё такое прочее во имя... ну хотя бы Луны. Как символа обновления.
Обновление. Renaissance и его зачинщики. Возможно, кто-то из них мог бы помочь - или леди Бойд, или магистр. Раймона, который и сам мог ходатайствоватшь перед королем за Лиссу, Эмма ни за что не отпустила бы. Даже не потому, что необоснованно ревновала так, как не ожидала от самой себя - его могли попросту узнать, связать с ним пропажи реликвий. И все же - пришлось прижаться щекой к руке Раймона, чтобы успокоиться, и согласно кивнуть.
- Придворной будет проще идти к этому кому-то, - мягко, в своей обычной манере, заметила она, - как думаешь, милый, леди Бойд не откажется помочь с протекцией?
- Леди Бойд... не это ли ощущение, когда отец внезапно приводит в дом новую жену?.. - проворчал Раймон, затем усмехнулся. - Возможно, придётся попросить её сестру. Но, наверное, вначале стоит выспаться. К слову, - он посмотрел на Лиссу через голову Эммы, - поскольку сами мы представить тебя ко двору не можем, это вовлекает других людей, и договариваться тебе придётся с ними. Мы сможем только замолвить слово. Если решишь пойти по этому пути. Лично мне кажется, что так - надёжнее всего. Обретя положение при дворе, ты сможешь дальше всё делать сама.
Девушка кивнула, засветившись пониманием. Неудивительно. Услуги, взаимные или нет, были нормой общества даже вне богинь. Другое дело, что условия в этом случае могли и удивить, выходя за норму придворных игр. Злость и ревность отступили окончательно, спрятались, лениво ворочаясь где-то на самом дне. Они даже не помешали заснуть, после отмывания лимоном и похлебки, прижимаясь под плащом к Раймону. И даже позволили оставить второй его бок для Лиссы.

"Какое глубокомысленное высказывание..." Раздражение, что вызывала Лисса, уходить не спешило, ворочалось змеей, изредка покусывая, вызывая желание хорошенько пнуть беглую послушницу. Особенно сейчас, когда Эмма услышала шепот Немайн. Бойд был дорог и ей, он давал отцовское тепло, заботу, его легко было принимать, размыкая для него кольцо. И потому усмешка Раймона больно уколола, хотя Эмма и понимала, что Лисса Бошан не важнее сейчас того, что магистр где-то там сражается за жизнь. А улыбка беглой послушницы и вовсе взбесила. До ярости, которую увидела и поняла сама, до холодного взгляда в ответ, до ощущения собачьего хлыста в ладони. Жестокость, как и всякое зло, нуждалась лишь в поводе.
- Можно, я поеду с тобой на Розе?
Смирение и спокойствие давались с трудом даже в руках Раймона. Казалось бы, приняла Лиссу, даже спала с нею рядом, но стоило выйти из шалаша... Чертовщину, что с ней творилась, Эмма не понимала.
Судя по голосу, взгляду, не понимал и Раймон. Но кивнул.
- Конечно.

Все самое интересное началось позже. По удивительно оживленному тракту сновали телеги, стражники из Саутенд-он-Си, гонцы и даже повстречались несколько отрядов, по виду - ополченческих. Эмма старательно изображала болеющую, жалась к Раймону и привычно отбрасывала любопытство случайных встречных и попутчиков. Главное, было не смотреть на Лиссу, восседающую на Солнце, и просто думать о том, как больше месяца назад она ехала точно также, прижимаясь к темному, хоть и другому, оверкоту. Это - помогало, настраивало, возвращало в кольцо, где было все равно, есть ли еще одна беглая послушница рядом. Когда в стороне от дороги замелькали однообразные деревушки, из кустов донесся короткий рявк, заставивший затанцевать Солнце. Роза и ухом не повела, а Эмма, прислушавшись, недоуменно взглянула на Раймона.
- Если бы я не сидела с тобой, сказала бы, что там - ты.
Можжевельник, полынь и чуть мяты. И - тишина.
Раймон натянул поводья сильнее, чем обычно, заставив Розу удивлённо скосить глаз на седоков.
- Не уверен, что тракт выдержит двоих меня, не говоря о том, что как же тогда отличать настоящего? Но, если подумать, то михаилит... - он приостановился, тряхнул головой, - Фламберг может и исчезнуть с тракта - тогда замена придётся ко двору. Впрочем, мы, возможно, тоже? Хотя бы и в роли... бардов. Воспевать под лютню. Слушатели найдутся всегда, - Фламберг... Раймон обвёл рукой замершую настороженно Лиссу, кусты, где тоже перестали возиться, пахнув изумлением, - Осталось придумать, кого воспевать, но, думаю, это-то нетрудно. Даже совсем легко, я, кажется, даже вижу прекрасного, мудрого и вечного короля в четырёхзубой короне на чёрных волосах, повёрнутой так, чтобы рубин сиял над глазами. Вижу трон в золотых палатах там, где на перекрёстке путей стоят сейчас высокие камни. И рядом, так же возвышаясь и над людьми, и над нелюдьми, сидит королева, равной которой по красоте, проницательности и уму нет на всём свете. Видят они в четыре стороны и по кругу, проницая мир от края до края, на восток от солнца, на запад от луны, везде, куда достаёт колючий свет звёзд и даже под землю, где живут мерзкие карлы. Легко воспевать, удобно. Хотя... таким королю и королеве менестрели не нужны, а простые слушатели - им надо другое, так? За подобное никто даже не заплатит, кроме совсем уж подхалимов, но - их ведь не останется тоже.
Глупая синица с писком пронеслась прямо перед мордой лошади, но та даже не дёрнулась. С шумом обрушился снег с еловой лапы, но и этот звук словно утонул в толстом войлоке.
- Не исчезай...
Низшая нечестность - изчезнуть, развоплотиться, невоскреснуть друг для друга. Неосторожность - умереть хотя бы на миг, чтобы потом не встретиться даже в столетьях, находясь рядом. Не может быть третьей тени там, где - только двое, не может проникнуть туда чужой взгляд, чужой голос. Острое счастье, острая боль, песня, смолкшая за рекой. Долгие, бессонные ночи. Чащобы и перелазы. И целый, большой, свободный мир - в подарок. Неужели все было напрасно, и она сейчас обрекает их на горечь злейшей из судеб?
-Для всех остальных будет другая история. Справедливость - это равенство наказания проступку. Это несение добра и просвящения. Поэтому на самом деле песню мы начнём так: Высоко и низко распахнулись крыла ужаса, когда треснул под ногой его королевский камень. И сбил он статуи идолов, потому что не было им больше места в новом - как не стало места преступлению и обману. Прекрасен был этот мир, закованный в мрамор, и границы дрогнули под стальными сапогами мёртвых легионов. Тих был этот мир, потому что кто не доносил - на того доносили. Спокоен он был, потому что страх - признак вины. Верен - потому что стоило лишь взглянуть. А жалость - забыла дорогу в королевство, раскинувшееся от горизонта до горизонта, да и не нужна она была там, где всё меряли клещи и кнут. И кровь текла, собираясь в храмовых пирамидах, потому что суть мира - служить. Так мы начнём, потому что песня должна ужасать, чтобы затем - продолжиться надеждой. А без неё нельзя. Поэтому спустя век, спустя два или три, всё равно нашёлся герой, которого звали, ну, например, Роб. Это потому что Джеки закончились, когда не стало луны и не стало удачи. И тяжек был его путь, на котором приходилось скрывать не тело, а сами мысли. Сами чувства.
- Подожди, пожалуйста. Не спеши.
Израненным закатом ко дну реки опадало с рук темное пламя, угасая, пропадая с глаз - и из души. Гореть, но не сгорая, не опаляя Раймона, отгоняя этим пламенем тревогу и злобу, в которые превратила кольцо. Эмма сглотнула горячий ком, нервно скомкав рукав оверкота и обняла за шею, прижавшись щекою к щеке. Замкнутый круг - в прикосновениях, в прочерке - вместо ярости, в шелковой нежности по утру. В камешках на мелководье той реки, где ивы нависают над водой, где берег - в цветах, а на излучине стоит невод. Где феникс - лишь птица, парящая над ними. Кольцо - в поцелуях, от которых солоно и свежо на глади щек, прохладно и холодно, а от того - еще горячей. Там, где сейчас пахнет огнем и ладаном, где ладонь - на шее, но и на талии, сильная, наваждением - и реальностью. Единение - в этой тишине на двоих, в рифмах, зажатых в горсти, в проигранной схватке с собой.
- Ведь это даже не Фламберг. Это - пустота.
Стылая свежесть озера, у которого стоит дом, окруженный сиренью. Её лепестки белой вуалью накрывают поскрипывающие качели и лесные цветы на лужайке, смешивают аромат со сладковатым сеном, набрасывают тень на взгляд луны в облаках. Это место, где они лишь вдвоем, прячут вещие сны под подушками, запивая хмель поцелуев росой. Оно - везде, прячется в тавернах, в лесных заимках и шалашах, в рыси Розы и Солнца, в руках Раймона - её руках.
- К тому же, ты на троне не усидишь все равно, - просветила, улыбаясь, Эмма, - тебя магистр в капитул ни пинками, ни посулами загнать не может. Чтобы какой-то венец удержал тебя в чертогах, пусть и золотых? Да и не убьет он нас, не надейся. Просто оторвет уши, больно и унизительно.
Раймон вскинул бровь и тронул Розу коленями.
- Так в капитуле кресла не золотые! И стены просто каменные! И кто же так заманивает? Надо иначе. Дескать, каждое заседение бьют минимум три кружки и пьют три бочонка. И вообще...
Солнце со слегка обмякшей в седле Лиссой послушно двинулся следом, не обращая внимания на то, что седок не отдаёт команд. А кусты - молчали - удивлённо, как-то обиженно и с явным желанием выпить. Но их уже никто не слушал.
- Сопьемся...

Лунною пылью осыплется вечности патина,
В бархатный купол вольется сиянье небесное,
Росчерком молнии темное поле украсится
И улетит в бесконечное и неизвестное.

Кладбище, ночь.

Кладбище открывалось свежими могилами. Небрежно вкопанные в них покосившиеся кресты четко и резко выделялись на фоне тёмного неба и снежной пелены, что, будто назло, уже затягивала мир. Снег, сначала крупный и ленивый, падал часто, обжигал лицо уколами снежинок, хлестал ветряными плетями. Раймон стоял, прислонившись к ограде с внешней стороны, от леса, и думал. Мысли, в отличие от снега, были куда как почернее снежинок, и упорно не таяли даже под дыханием. Чёртова деревня. И этот фокусник, к которому на представления, небось, ходили целыми семьями, показывали детей, радостно рассказывали о том, кто, когда, куда и с кем. Например, когда должны вернуться или прийти из соседних деревень подруги с детьми. Им ведь тоже будет интересно посмотреть на ереси.
Между могилами, в низинках, снег скапливался неряшливыми валами, которые светились едва заметно зеленым. Такое же мерцание охватывало и старую усыпальницу с неразличимым во тьме гербом, придавало зловещий вид каменному ангелу, скорбно склонившему голову на высоком постаменте. И тянуло от этих огоньков откровенно и неприкрыто - магией. По всем дорожкам, квадратами. Ловчая сеть, сигнальная сеть? Раймон стоял, прислонившись к ограде, и думал. Мысли получались откровенно погаными. Домик фокусника был окружён щитами так, что светился через всю деревню. А, значит, скорее всего ничего там не было. Вряд ли дом соединялся с кладбищем подземными ходами. Пусть бербаланги хорошо умели копать, столько вырытой земли нужно было куда-то деть. Значит, скорее всего он обосновался где-то тут же, или старые ходы - хотя бы и контрабандистов - вели куда-то за пределы деревни. И искать выход или выходы этих лисьих нор можно было до бесконечности. А где-то там - или под землёй - ждала пропавшая прошлой ночью девушка. Ждали дети. Впрочем, может, и не ждали. Женщина фокуснику не была нужна точно, её проще было отдать на еду сразу. Бербаланги ведь явно не голодали. Раймон не видел толком даже раскопанных могил. Одна, две, ещё пара едва были подкопаны. Значит, кормили и без выдержанного мяса. Без протухшего сала. А вот дети - дело другое. Зачем-то они были нужны... да ещё много. При этом фокусник таскал с собой недостаточно багажа, чтобы спрятать там ещё и табун ребятишек. Значит, нужны, да ненадолго. Заканчиваются.
Слепыми глазами взирала на Раймона женщина с лирой, восседающая на чьем-то надгробии. Зимние светлячки облюбовали и ее, звездами усыпав мраморную косу, украсив каменную грудь драгоценным колье. Молчала. Да и вообще царила над этим кладбищем странная тишина, не нарушали ее ни хлопанье кожистых крыл, ни крики бербалангов, ни вопли о спасении. Чёртовы заглушки. Раймон переступил с ноги на ногу, разгоняя кровь. Вступить на кладбище - объявить о присутствии. Пусть даже бербаланги действительно выберутся наружу, и он с ними разделается. Времени на это уйдёт достаточно, чтобы фокусник успел уйти. Или нет? Скорее всего он внизу. Допустим, есть выход. Успеет ли? Сможет ли прихватить с собой детей? Скрыться в метели магу проще простого даже не в одиночку, тем более, что здесь был пусть дилетант, но явно не новичок. И вот это последнее навевало мысли совсем неприятные. Ощущался здесь флёр Тоннера, взгляд Панси, шелест рясы отца Августина. Фокусник просто пропах Билберри.
Раймон выругался. Хороших вариантов просто не было. Бербаланги его не занимали. Мелкая неприятная нежить, не больше. А вот прочее... Промедлить, узнать, где что, запечатать норы, подобно хорошему охотнику - занимало время. Пойти сразу - появлялся шанс спасти хотя бы детей, но маг скорее всего успел бы уйти. Подождать, поймать мага, ещё раз напомнить о Билберри - ценой ещё нескольких человек, которых он вовсе и не знал. Конечно, платили только за тварей. Просто иногда, когда выбор был особенно поганым, притворяться не получалось даже перед собой. Раймон скривился. Кажется, он и впрямь превращался в чёртова рыцаря. Паладина. Разве сияющих доспехов не хватало. Мир упорно лез внутрь, давил на забрало шлема. Ладно. Хотя бы в чёртовых огоньках не ощущалось достаточной силы, чтобы повредить. Паутина. Раймон безрадостно усмехнулся, потянул из ножен меч и шагнул внутрь, в тишину и зелёное свечение. Шлепанье босых перепончатых ног по снегу в этой тишине он услышал почти сразу: трупоеды и не думали скрываться, скрадывать свою добычу - для этого у них было слишком мало мозга. Мерзкие серокожие твари с такими длинными и острыми ушами, что и фэа позавидовали бы, растопырив узловатые пальцы с длинными когтями, они утробно урчали, щерились и старательно пучили глаза, напоминая дрессированных на потеху публике собачек. Ближайший к Раймону и вовсе расправил перепончатые крылья, покрытые желтыми пятнами, и принялся перетаптываться с места на место, облизывая клыки, пуская белесую, густую слюну, свисающую нитями.
Не кинулись. Тянули время. Поймав краем глаза едва заметную морочную нитку от одной твари, Раймон снял с пояса мешочек, стянутый тряпкой в несколько слоёв, и махнул, вываливая содержимое в снег. Как он и предполагал, контроль некромага лопнул почти сразу. Один бербаланг чуть поколебался, прежде, чем тоже наброситься на шмат протухшего сала, но отстал ненадолго, оттолкнул собрата плечом, вызвав гневный горловой рык. Фламберг, оставив за спиной испачканный квадрат льна, неслышно шагнул к дерущимся монстрам, занося меч. А затем методично, не торопясь выжег туши. Раймон не спорил. Перспектива ощутить на плечах восстановившуюся тварь была слишком уж неприятной.
В усыпальнице оказалось совсем темно, и пришлось помедлить снова, давая глазам привыкнуть. Зато на поиски потайного рычага времени ушло совсем мало - понадобилсь лишь сдвинуть крышку саркофага и сунуть руку под голову покойника. Может быть, в ином месте всё оказалось бы сложнее, но за исключением саркофага усыпальница была практически полностью пуста. Не слишком много мест, в которых можно было бы спрятать механизм, к тому же на крышке виднелись отчётливые свежие царапины. И когда Раймон вытащил каменную плиту в изоголовье, за ней открылась узкая лестница вниз, в безмолвную тьму. Первыми, впрочем, туда отправились останки одного бербаланга. Тело упало с громким шлепком - внизу, вопреки зиме и морозам, стояла вода. Запахло гнилью и свежей кровью, мелькнули и пропали круглые бербалажьи глаза, пронзительно закричал - и замолк ребенок.

8 февраля 1535 г. Лутон. Между утром и зарей.

- Раймон! - Эмма звала тихо, настойчиво, но не тормошила, не касалась губ утренним поцелуем. Да и голос слышался будто издалека. Ледяной озноб пробирал до самых кончиков пальцев, стыло, твердо и сыро было под обнаженной спиной, - Раймо-он!
Раймон лежал на льду посреди озера. Зима царила лишь здесь, на этой замерзшей и заснеженной воде, а вокруг, по берегам, бушевало лето. Пышно цвела черемуха, ее белые локоны трепал ветер, вихрил лепестки подобием метелицы, рассыпал их по прозрачной ледяной корке, под которой вместо воды, водорослей, да хотя бы мавок, виднелся огонь. Пламя, разъедающее холодное ложе Раймона. На берегу из зеленой высокой травы, распускающей пушистые метелки цветов, выглянул заяц, оглядывая озеро и деревья без интереса, но, завидев Раймона, тут же скрылся, распугав больших, красных бабочек с черными глазками на крыльях.
Странно, а может быть, и не очень, но стоило встать на потрескивающий лед - и картина изменилась. Зеленые лужайки, все также укрытые одеялом черемухи, полого сбегали к зарослям тростника у кромки воды, по озеру беззвучно и величественно скользили лебеди, совершенно не подозревающие, что плавать они должны по льду, под которым - огонь. А дальше, под сенью дубов и яблонь, между которыми клубился жемчужный туман, укрылось приземистое строение, сложенное из серого камня и даже можно было различить облаченные в белое фигуры, что медленно расхаживали между двойными рядами деревьев. Оттуда же доносился тихий перезвон арфы.
Фламберг только хмыкнул, оправляя рукава рубашки. Не обращать внимания на арфу, фигуру и голос - было легко. Эмма, Берилл, проснувшись, уже скорее всего вспыхнула бы тёмным огнём, притягивая, прокладывая путь к себе. Прямой, как полёт феникса. Но, раз нет... Не двигаясь с места, Раймон вскинул лицо к небу и медленно выдохнул. Путешествия в странные миры начинали всерьёз утомлять. И одновременно - становились привычными. На этот раз, по крайней мере, ему оставили собственное тело. Или так казалось. В одежде, которую он надел перед сном в холодном трактире, без оружия. Впрочем, магия отзывалась исправно, так что беспомощным он себя не чувствовал. Да и в лесу можно было выломать хорошую дубину. Добрый посох бывал ещё и пополезнее меча. Вопрос был в другом. Если Эмма безмятежно спит, то выход стоило искать самому, и поскорее. Как течёт время в волшебных мирах, Раймон по сказкам представлял - и представление это не нравилось ему совершенно. Идея выйти в мир седым стариком, вернуться спустя века или вовсе рассыпаться прахом по примеру отряда Брана, сына Фебала, привлекала слабо.
И всё же он медлил. Мир вокруг, светлый, летний, яркий и живой казался настоящим, но одновременно и каким-то... слишком настоящим? Слова не имели смысла. Здесь не было морока, наложенного на материальную основу, лес, земля, хижина и остальное казались слитными, цельными. Или легенда так и должна выглядеть? Раймон пожал плечами и закрыл глаза. Потом прикрыл их ладонью, отсекая тень солнца. Так было проще не видеть. И не слышать - почему-то тоже. После этого оставалось только вздохнуть поглубже, всей грудью, животом, и медленно выдохнуть, выпуская с воздухом всё, что мешало. Нетерпение, желание пойти к хижине, желание просто куда-то идти, присущее каждому человеку. Стремление добраться до разумных существ и всё выяснить. Нет. Когда то, на что смотришь, не устраивает, всегда стоит закрыть глаза и глубоко вздохнуть. И тогда мир, который всегда полон жизни и магии, потому что жизнь - это и есть магия...
- О-ох, мать!..
Вал накатил так, что выдох обернулся стоном. Серая пелена чуть не сплющила сознание, и какое-то время Раймон просто дышал, пытался удержаться на ногих, глядя на весёлую зелень. А потом улыбнулся широко, по-волчьи, и выжег из рубашки широкую полосу. Как раз - на завязать глаза. Шёлковая повязка легла прохладой, отсекая солнце, деревья, хижину, и вокруг снова раскинулся туман, густой, могучий, снаружи и внутри, проникая в тело с каждым вдохом. Не мороки, нет. Старше, древнее, то, от чего он сам брал лишь прирученную, связанную пену. Он? Кто? Он всмотрелся через закрытые веки туда, где туман уплотнялся, прорастал лесом, льдом, сковывал стихии. Был миром, не настоящим, но реальным. Больше, чем реальным. И мощь, сырая, неоформленная, колыхала седые пряди в такт ветру. Нет. Наоборот. Нет ветра, нет земли, нет... ничего, насколько хватало не-взгляда. Раймон - смешное слово - переступил с ноги на ногу по мягкой и твёрдой серости. Его здесь не должно было быть. Невозможно пройти в центр силы так, чтобы... плавно изгибавшиеся под ногами линии дрожали вместе с ударами сердца, передавали ритм в горизонт, которого было не разглядеть. Невозможно, и, всё-таки он стоял здесь, над скованными стихиями. Не помня, как проходил по спиралям, которые перетекали одна в другую. Переходил ли?
Где-то в другом мире губы снова растянулись в улыбке. Сохранять себя было тяжело. Очень, до невозможности, распада, потому что сопротивляться этому - не мог никто. Особенно только на ощущениях, особенно впуская внутрь. Стоило сорвать повязку. Теперь, когда Раймон понял природу, можно было беречься, не поддаваться изменчивой природе этой земли. Лишь поглядывать иногда - это было не опасно, особенно теперь, когда он чуть привык. Открыть глаза, перешагнуть через спирали, выйти к хижине прежде, чем потеряет себя окончательно, забудет даже о том, что - ждут, что здесь не стоит не есть, ни пить, что нужно искать выход. Да, пожалуй, это было бы разумнее всего. И Раймон глубоко вдохнул туман, пропуская его в лёгкие, в кровь, подобно опиуму в мрачных курильнях Лондона. Не сопротивляясь, но принимая.
Со звоном раскатилась по телу кольчуга, лёг на плечи иссиня-чёрный панцирь, руки облегли выгнутые наручи. Туман был ничем. Туман был всем. Сырая материя, основа даже не мира, а того, из чего боги некогда творили миры. Закованный в латы рыцарь богиней не был, но изогнутый, сплавленный на два плюс один через два плюс один лабиринт подрагивал с каждым шагом. Не через, не прямо, вкруг, по петлям. В конце концов, лёд и огонь, раскинувшиеся ниже, могли спорить вечно. Скорее всего - и спорили. Равно как и земля - с ветром. Туман льнул к себе, не оставляя на стали капель, но рисуя - неторопливо, виток за витком. Наплечник. Кусочек шлема. Нагрудная пластина. Лишь грубое, бугристое копьё, возникшее в руках на первом шаге - или раньше? Позже? Он не помнил, - не менялось. Неполированный наконечник из чёрного железа, в котором сплелись семь прутьев, легко раздвигал сизые клубы и опускался всё ниже, пока не коснулся...
Шаг по внутреннему витку спирали. Второй. Не было ни мира, ни его самого. Несуществование, неоформленность, отсутствие вещности лениво кипело на огне бесконечности. Зрело внутри не-желание, не-чувство, дурацкая шутка. Быть, не быть, быль ли небыль? Почему бы нет? Почему бы да? Шутка сделала ещё шаг, ощущая, как встраивается в него узкая тонкая тень с острым личиком. Откуда-то то, что шло по дуге огромного, в остров, трискеля, знало, что тень не-была первой. До того, как родился свет. До того, как появилось то, на чём появляться. До того, как возникло то, что могло её отбрасывать. Прежде, чем было, кому увидеть, а ведь пока нечему видеть - ничего и нет. И было это - забавно. Узкий силуэт мелькал в ровной, но постоянно меняющейся серости, окружал, хоть и был один. И сила толкала в лицо пуховой подушкой, отталкивала, питала скрытое под нагрудником до взрыва, до тьмы, состоящей из отсутствия света. Бывает ли улыбка без лица? И уж точно не было ни земли, ни неба. Впрочем, дней - тоже. Да и бога. Только ухмыляющийся клюв.
Первый виток распахнулся крыльями, в которых не было нужды, но - надо же с чего-то начинать? Туманы топорщили перья, поднимали всё выше, и то, что летело по второму обороту, раскручивая спираль, накренилось на левое крыло, следуя за линией. Плотность оказалась непривычной и отчего-то очень смешной. Щекотной. Странный звук всколыхнул туманы, и они сомкнулись плотнее, открывая себе дорогу. Потому что от зачем начинается где. Особенно если приправить когда. Что? Почему? Этому ещё предстояло вариться. Кипеть в котле, который содержал сам себя, но ухитрялся приподнимать крышку, выпуская пар в себя же. Или, скорее, крышка поднимала себя? Хотя было - некуда. И получалось, что - внутрь.
Начало третьего витка отзывалось странным наслаждением, словно кто-то тянул из него давно мешавший костыль, вросший в плоть... и тут туманы дрогнули, заставили посмотреть во все стороны одновременно. Где-то стена тончала, словно её разбирали по камню спорые ловкие руки. Странность. Неправильность. Кто смеет? Кто - есть, ибо никого нет? Крылья хлопнули, и туман взвихрился вокруг, пытаясь отсечь лабиринт, отсечь его - чем бы оно ни было. Их.
- Ой!
Маленькая, смуглая девушка с некрасивым лицом и черными глазами поспешно зажала рот ладошками. От этого звонкого восклицания туманы неохотно заворочались, разомкнулись - и будто отхлынули от ее ног, стекли с Раймона, оставляя доспех и копьё.
- Ой! Ты - не Ланселот! - Разочарованно констатировала девушка, отбрасывая темные косы за худенькие плечики и поспешно, точно Эмма тогда, в монастыре, оправляя длинное белое платье, подпоясанное веревкой.
- Совершенно не он, милая госпожа, - голос прозвучал хрипло, почти карканьем. И голова кружилась как не в себя. Возможно, поэтому Раймон отчётливо видел девушку через закрытые глаза и повязку - причём, казалось, с нескольких сторон одновременно. Моргать с закрытыми глазами оказалось трудно, но хотя бы все девушки слились в одну... вроде бы. - Грааль не ищу, по королевам не страдаю, хотя от них - бывает. Но Ланселота нет, а я - здесь, так что можно звать Фламбергом. А вы?..
- Амми, младшая жрица, - девушка бесцеремонно вытащила его на берег, на зеленую - серую - траву и пнула зашипевшего на нее лебедя, который выглядел одновременно как птица и кусок лабиринта. - Странное имя для слепого рыцаря, который все равно видит через повязку.
- Странное, - охотно согласился Раймон, не вдаваясь в детали орденских имянаречений, и уточнил: - Младшая жрица чего именно, если позволишь? Или кого?
- Керидвен и дочери её, Немайн, - Амми волокла его за руку с силой, какую сложно ожидать от такой маленькой и хрупкой девушки, отвечала скучающим голосом, - это - остров Дев, там - жилища, выйти отсюда можно, раздвинув туманы. И, - она остановилась, оглядывая его с головы до ног, - повязку можно снять, а сапоги при входе... хм, я лучше снова полы вымою.
Раймон невольно глянул на совершенно чистые, только что сотворённые из протоморока самоги, и усмехнулся. Слова жрицы прозвучали эхом из прошлого, но здесь всё же был не монастырь. Хотя бы тем, что заходить не хотелось вовсе. Уж точно не было внутри разбойника, не гулял неподалёку анку, за которого платили золотом и правом посмотреть гобелены. И, разумеется, послушницей.
- А ещё лучше - раздвинуть эти самые туманы, чтобы я смог уйти обратно в свой мир. Тогда и мыть ничего не придётся. Очень удобно.
Амми глянула на него так, будто он святотатствовал в храме, жёг священиков на кресте и был страшным безбожником.
- Но, сэр Фламберг, если боги тебя привели сюда, значит, в том была необходимость. И не мне, младшей жрице, решать, когда для тебя раздвинутся туманы в твой мир. Я лишь могу отвести тебя к старшим.
- Раздвинутся? - Раймон поднял бровь в тени шлема. Жест, который есть, и которого нет. - Боги, значит, и необходимость?
Амми потянула снова, но он упёрся ногой в землю, которая не была землёй. Заставил младшую жрицу остановиться тоже. Авалон - Авалоном, но сдвинуть с места закованного в броню мужчину та не могла. В какой-то мере это утешало. Не слишком сильно. Даже стоя на месте, казалось, что приземистый и длинный дом из серого камня становился все ближе, подползает. Звенел хохот купавшихся в пруду девушек, которых ничуть не смущало...
- Дорогое дитя, когда богам что-то кажется, они могут прийти и сказать сами. Те, от кого это хочется услышать.
"Сегодня мне пришлось выйти за травами. Я шла по заснеженной улице, мороз пощипывал щеки и я все время подскальзывалась на льду. И когда это произошло в очередной раз, меня под локоть кто-то подхватил. Совсем, как ты. Я обрадовалась, повернулась - но тебя не было, ты все еще лежал в постели, вот как..."
По тропинкам в роще - он ясно видел через повязку - степенно ходили матроны в белых одеяниях. Зайцы безбоязненно подбегали к ним, а на одном из деревьев граял иссиня-черный ворон. Не настоящий - морочный. И не тот был дом. Не те женщины. Не та дорога и не то направление. И, чтоб его так, совершенно не то время. Скупо улыбнувшись, Раймон огляделO копьё. Очень грубая работа. Очень древняя, такая, словно кузнец не особенно понимал, что делает, но - хотел. Видел.
- А от кого не хочется - не всё ли равно, что им кажется? Имеет ли значение, что они передают через куколок, кубки, жриц? Ради чего куда-то ведут, не спрашивая?
"А там стоял мужчина. Наверное, иная сочла бы его красивым, но я лишь вырвала свою руку из его - не хочу, чтобы меня касался кто-то, кроме тебя. Ты слышишь меня, знаю. Ты дышишь, слабо улыбаешься, когда я разминаю тебе мышцы, пьешь..."
Раймон огляделся туда, где больше не было тумана, но... туман был везде. Можно разогнать то, что видится, но не самую суть, природу этого места. Авалона, который воистину был островом...
- Поэтому я не стану говорить со жрицами. Не пойду к дому. Не буду чесать заек за ушком. Говоришь, не знаешь, когда раздвинутся туманы? Но я помню, случалось, что смертые выходили через них и без вашего ведома. Пожалуй, попробу... нет. Уйду.
"Я протягиваю тебе руку, но будто что-то мешает, больно бьет по этой руке. Ты ведь вернешься?"
"Вернусь".
Амми наклонила голову, глянула на свои босые ноги и пошевелила пальчиками.
- Боги могут закрывать эти ворота, - почти безмятежно пожала плечами она, - и тогда ты просто останешься тут. Или по капризу Открывающей Пути откажешься вовсе в ином месте. Не там, куда хочешь. Или Великая Королева призовет на другой остров. Или туманы раздвинутся прямо сейчас, но ты всю жизнь будешь жалеть, что не прошел Авалон насквозь.
"Ты сильный, сильнее меня. Всегда был сильнее, хотя наверняка отрицать будешь. И я жду тебя, очень. Потому что - пусто. Весь этот день - пусто, и будет такой же пустой вечер и холодная ночь".
- Если леди Бадб или госпожа Немайн захотят что-то сказать - скажут, - в свою очередь пожал плечами Раймон, с интересом поглядывая на ворона. Фальшивка выглядела... любопытно. Не сама по себе, а тем, что обозначала. Зачем? - Но я чувствую, что идти через Авалон - неправильно. И, прости, но жалеть стану едва ли. Бывай, младшая жрица Амми. Надеюсь, вы дождётесь Ланселота.
Девушка кивнула и села на траву, глядя на него выжидательно. Раймон посмотрел тоже - в чёрные, сияющие любопытством глаза, и отвернулся, разматывая связь, которая чем дальше, тем устанавливалась легче, уходила глубже. И озеро, к которому уходил странный рыцарь в латах, поднялось серыми храмовыми колоннами, ушло в небо. Врата, двери, которые надо раздвигать - не раздвигая. Через которые нужно было проходить - не проходя. Слова совершенно не отражали сути. Просто движение рук, просто шаг там и шаг здесь, но терялся, переходил человек - именно стоя на месте. Просто идти - было инстинктом. Идти, блуждать, искать выход ощупью. А ещё жрица помнила зуд в пальцах, которые касались туманных плетей. Помнила зуд в мыслях, с которыми они расступались перед ладонями. И, пожалуй... показаться смешным - не порок.
Первообразный туман, само озеро жрица видела слоями, словно было их много - и, скорее всего, видела правильно. Потому что туман этот, в котором Раймон всё же успер пролететь пару витков, был не здесь и не сейчас, а везде и всегда одновременно. Не он приходил или открывался в мир. Скорее, мир оборачивался вокруг него. Внутри него. То этот, то тот. То сейчас, то когда-то. Требовалось просто открыть дверь. Пусть даже при попытке дотянуться до ручки - больно били по рукам. Просто нужно было сделать так, чтобы вокруг оказался нужный мир, нужный момент. Совсем просто - подумать. Сделать же... Чёрная фигура встала между колонн и замерла. Подняла руки таким знакомым жестом, что любопытство вспыхнуло стократ, смешавшись с недоверием и памятью о том, как буквально только что... только - не так? Наоборот? И зачем ему эта повязка?!
Раймон медленно, купаясь в сопротивлении, свёл руки - не прямо, но разворачивая ладони, вылепляя мир. Где - это было проще всего. Домой. А домом его была Эмма, которую ему не требовалось видеть ни с открытыми, ни с закрытыми глазами. Этот образ горел в сознании всегда - даже здесь, на острове, сотканном из туманов, созданном над третью трискеля. Когда? Весь этот день - пусто, и будет такой же пустой вечер и холодная ночь. Ощущение, чувство, нужная толика горечи, потому что никогда она не бывает точно той же, как не повторяются звёзды.
Теплая рука Эммы потянулась навстречу, вцепилась не в ладонь - в запястье, будто собиралась тащить утопающего, потянула на себя. Туманы взвихрились, переплелись и разгладились в ленты, в путь так, как понимала его Эмма. А потом эти ленты закрутились в спираль, а та - в еще одну спираль, рассыпались серебристыми перьями, чтобы сложиться в красивый, зеленый лес, похожий на Шервудский летом. В руке осталось копье - и тепло.

Озеро густо поросло тростниками и вообще издали выглядело скорее болотом, вызывая недоумение и сомнения в том, какая Леди может выйти из этого Озера. Ветер шевелил эти заросли, ронял листья с деревьев, и их ловила рыжая лисичка, чьи следы наверняка остались на той тропке, где Раймон повстречал мальчика. Кленовый Лист смотрел на него с недоумением, восторгом и удивлением, то и дело оглядываясь на замок, куда ушел... другой. Лисичка тоже посматривала на них с интересом. Поймав очередной листок и пожевав его, она, видимо, пришла к выводу, что ноги, хоть прикрытые сапогами, вкуснее, и рванулась вперед, метя Раймону в колено.
- А что там за статуи на мосту? - поинтересовался Раймон у Листа, воплощая в мир чёрную железную клетку вокруг твари, от которой мерзко шибало то ли скоге, то ли мшанкой. Проверять, способна ли та грызть придуманные латные сапоги, не хотелось категорически. - И как именно ты попадал внутрь и наружу?
- Это Акколон и Мордред, - мальчик хотел было потрогать клетку, даже руку потянул, совсем, как Эмма, но передумал. - Их давно поставили, госпожа часто говорит с ними, упрекает... А хожу я через дверцу в воротах. Я не знаю почему, но мне кажется, что замок какой-то неправильный. Должны же быть двор, выход через кухни, верно? Я это откуда-то знаю. А кухонь - нет.
Скогемшанка, выслушавшая его речь, потыкала лапой в прут и с хрустом перекусила его.
- А двор есть? - уточнил Раймон, подозрительно оглядывая тварь, у которой, казалось, за последние секунды даже клыки выросли ещё больше.
А ещё мерзкому животному, в отличие от сородича из замка Грейстоков, железо оказалось нипочём. По крайней мере, такое железо. Он хмыкнул и щёлкнул пальцами. Клетка расплылась и собралась вновь - в глухой стальной шар, заперев мшанку снова.
- Передний - есть, - кивнул Лист, с восторгом наблюдая, как лисичка в ставшем прозрачном шаре споро перебирает лапами и катится вслед за ними, - а заднего - нет. И ходов потайных нет в стенах.
Озеро становилось все ближе, клубилось жемчужным туманом, обвивашемся вокруг осок. Скогемшанка с мелодичным звоном катила шар по камням и лязгала зубами внутри, пытаясь прогрызть себе ход. К счастью, уцепиться на гладкой вогнутой поверхности было сложно. Хотя Раймон поглядывал за спину всё равно. На всякий случай.
- А светловолосый рыцарь в сером - это кто?
- Сэр Ланселот, - удивился Лист, не устававший удивляться, - он не светловолосый, он седой.
Тысячелетие? Меньше? Как именно течёт тут чёртово время? Провёл ли действительно рыцарь десять веков в границах замка, который Лист назвал странным? Раймона передёрнуло - от чужой усталости, серости, равнодушия. От обречённости. И всё же, Ланселот ел только хлеб, не касаясь вина... только хлеб в замке, вокруг которого Раймон не видел полей с пшеницей. Или крестьян.
- Он здесь... давно?
- Говорят, что всю жизнь. Оруженосцы и рыцари не помнят, когда он пришел. А мне всего восемь лет, сэр, я тут родился. Так что, помню всю жизнь, должно быть.
Восемь лет здесь. Сколько дней прошло со смерти Сэма в мире? Туман на озере сгустился, начал складываться в фигуры из большого мира: протянула руки Эмма, которой Раймон не чувствовал, и по щеке ее скатывалась слеза; улыбался краем губ, смотрел прищурившись Бойд, на руках которого не было браслетов. Чуть поодаль соткался из клубов Ричард Фицалан и очень натурально нахмурился, сжимая рукоять меча в ножнах. Вынырнул из тростников, радостно смеясь, Эрдар. Лисичка глухо тявкнула в своем шаре и, не разворачиваясь, покатилась назад, помахивая хвостом на пушистой заднице, которая негаданно превратилась в передницу. Первым на берег ступил Бойд, потянув из ножен меч.
Раймон закатил глаза. Или скоге мельчали, или он за последние два месяца слишком часто имел дело с иллюзиями самых разных видов, вплоть до материальных, кусачих мороков. Этот Циркон закатываниями глаз не впечатлился, совсем, как настоящий. Разве что не предложил стукнуть по затылку, чтоб так и остались. Но зато, в отличие от Роба Бойда, мечом он махнул с плеча, яростно, со свистом и явно надеясь располовинить наискось. Успев порадоваться, что с Бойдом они не сражались уже много лет, так что морочнику неоткуда было черпать приёмы, Раймон отступил, пропуская меч. Честно следуя отработке движений на михаилитском плацу, морок начал бить обратной кромкой, но наткнулся запястьями на подставленный чёрный наконечник и замялся, потерял инерцию. Раймон увёл чужой клинок дальше, к земле и коротко ударил пяткой копья в висок. Роб постыдно исчез, выронив меч и не сказав на прощание даже привычного "Вот tolla-thone!" Зато Фицаланы - и Эмма, и Ричард ринулись почти одновременно, и в руках Эммы поблескивал клинок, сломанный в Билберри. Правда, держала она его скорее, как ланцет, но ударила резко и так, как это сделала бы лекарка, метя в бок, чтобы достать почку или печень. Дик нападать не спешил, он присматривался и приглядывался, то и дело поводя кончиком меча, направленным в колено, из стороны в сторону.
- А красть - нехорошо, - бросил Раймон через плечо, закрутив перед собой копьё как посох. - Особенно оружие, но и вообще. За это, знаешь ли, порой убивают.
Слёзы оставляли дорожки на нежных щеках, пятнали зелёное, шитое золотом платье. И вот она была похожа до дрожи, но сражаться - не умела, пусть и ловко орудовала ножом. Внимательный взгляд серых глаз Раймон перечеркнул острием и, крутанув копьё, вонзил наконечник в сердце между вскинутыми к лицу руками.
- Да он ему не... - начал было говорить смутившийся Листик, когда брат Эммы, внезапно воспылав чувством мести, ударил подло - засекая ноги.
- Неважно, - Раймон отпарировал удар пяткой копья, сильно, чтобы не-Ричард почувствовал столкновение не только руками, а и в плечах. И ткнул коротко в лицо, отпугивая. Закрутил копьё над головой, разгоняя всё быстрее. Пока этот морок жил, хотя бы не появлялось новых. - Нужен, или нет - это его меч. Его дело. Ты хочешь стать героем? Хорошо. Можно научиться владеть мечом, обрести силу. Но к силе ведь идёт ответственность, иначе ты не герой, а просто сильный злодей.
- А разве сильный злодей - не герой? - Хмуро поинтересовался Лист, юрко подныривая под копье и под следующий замах Фицалана, чтобы воткнуть ему свой мечик в колено.
- Нет, - Раймон, сдержав ругательство, опустил копьё на нырнувшую вниз голову Ричарда. - Герой живёт по правилам. По моральному кодексу. Прости, но так уж повелось. Не обижать женщин и детей, не воровать, защищать слабых, не творить зла... Герой живёт для мира, находит в этом силу. Злодей - для себя, и этим - слаб.
- Что-то не хочется мне быть героем, - меч Листика вошел в живот Фицалана, добивая, - я бы лучше просто человеком был, вот как вы, сэр. А воровать не стану больше.
- А я тоже живу по уставу, - не моргнув глазом, с откровенным удовольствием сказал почти правду Раймон. В конце концов, здесь не было никого из магистров, чтобы опровергнуть наглую правду. - Если как я - то придётся в мой мир. В орден Михаилитов, которые защищают людей от тварей. За деньги. Немалые деньги.
- Я маленький, чтобы думать о деньгах, - заученно, явно с чужих слов, проговорил мальчик, провожая взглядом клочья тумана, в которые распались и Ричард, и так и не напавший Эрдар, - я люблю книги читать и чернику. И не люблю этот Карадок. И не помню маму... Как мы туда пойдем?

Замок со сложнозапоминаемым названием высился на холме, закрывая собой горизонт. Красивый, точно с картинки сошедший: на остроконечных крышах вились яркие, разноцветные флаги, окна сияли чистыми витражами, а нефы и колонны напоминали о храме. Даже ослепительно белый камень, из которого он был построен казался чистым. Помпезным. И статуи воинов, что охраняли перекидной мост, были пафосными. Исполненные воинского величия лица, протянутые друг другу руки и мечи, обращенные к пришельцу - все это было сделано из того же белого камня, лишь глаза - синие, из сапфиров, были удивительно жуткими.Жизни, чувства в них не ощущалось вовсе, но Раймон, подойдя ближе, всё равно уважительно поклонился. С сочувствием. Пусть не самим рыцарям, но - памяти.
- Сэр Акколон. Сэр Мордред.
Уже отворяя небольшую дверцу в воротах, он покачал головой. Моргана, которая всё ещё, спустя... неведомо, сколько веков бросала в лицо статуям упрёки в том, что не сбылось и сбыться не могло ни на зеркалах, ни на обмане? Её было жаль тоже. Хотя, возможно, и не стоило.Во дворе было пусто и тихо. Лишь на каменной скамейке, закрыв глаза и оперевшись на стену, сидел светловолосый, одетый старомодно мужчина, чьи широкие запястья и плечи выдавали привычку к мечу. Услышав скрип двери, он лениво приоткрыл один глаз и тут же закрыл его снова.
Замок, пусть и каменный, солидный, выглядел совершенно неправильно. Даже некоторые двери, которые должны были вести в погреба, на кухни, казались просто вделанными в глухую стену досками. Его словно выстроили по картинке, по гобелену, без оглядки на то, что в замках жили, а не просто их разглядывали. Настоящая - но фальшивка, издевка. Смог бы он сам привыкнуть к такой настоящести? Ответ сидел на скамье. Смог бы. Не обращал бы внимания на странности, ходил бы только главными коридорами - когда вообще нужно было бы ходить. Вопрос лишь - быстрее или дольше. Звеня сапогами по брусчатке, Раймон подошёл к Ланселоту Озёрному, отрезанному от озера. Резкая, чёрная тень легла рядом с седым рыцарем, словно присела тоже. Словно готовилась. Раймон мысленно показал ей кулак.
- Приветствую вас, сэр Ланселот. Прошу, скажите, почему вы едите лишь хлеб в нарисованном замке?
- И тебе доброго дня, рыцарь, - лениво отозвался тот, не открывая глаз, - потому что нельзя есть пищу Моргейны, если хочешь вернуться домой. Правда, не уверен, есть ли тот дом еще... Хлеб же госпожа приносит извне.
Каково возвращаться в мир, зная, что там ничего не ждёт? Каково возвращаться в мир спустя тысячу лет, думая, что там кто-то ждёт? Раймон надеялся не узнать. И как, к чёрту, говорят с живыми легендами? Это же Ланселот! И одновременно - человек. Раймон поднял бровь, несмотря на то, что рыцарь этого видеть не мог.
- Дом существует, пока остаётся желание его искать, - он осёкся и невольно дёрнулся в полувольте. - Простите. Меня там, кажется, убивают.
Ланселот лениво перетек на ноги, и оказался ниже на полголовы, но крепким и статным.
- Там - это где? - Поинтересовался он. - И как тебя, во имя крови Христовой, величать?
- Сэр Фламберг, из ордена архангела Михаила, - отрекомендовавшись официально, Раймон невольно ухмыльнулся. - Хотя сейчас мне вполне подойдёт имя "рыцарь Ни-туда-ни-сюда". Я ищу выход, сэр Ланселот. Встретил мальчика по имени Кленовый Лист, отправился с ним к озеру и туманам. К зеркалу. Но пошёл и сюда в надежде, что в покоях или мастерских госпожи найдётся шлейф, на котором можно выйти в мир как он есть.
- Не помню такого ордена и имя странное, - мотнул головой Ланселот, - но через озеро я и сам бы ушел, если бы выход открыт был. Моргейна же через окно ходит, довелось пару раз видеть.
На этих словах воплощенный герой легенд так скабрезно ухмыльнулся, что стало понятно - рыцарь преуменьшает. Преуменьшали, а не преувеличивали явно и легенды. По крайней мере, в том, что касалосьлюбвеобильности. Раймон оглядел его, прикинул расстояние до озера и пожал плечами. Идти - даже бежать - было достаточно далеко, даже если ему удалось протащить Ланселота через ворота - и если бы тот после этого пришёл в себя. А то ведь чары на стенах могли работать и иначе. С сюрпризами.
- Стоит взглянуть на то окно. Сдаётся мне, Моргейн сейчас достаточно занята. Её ведь сейчас нет в замке? Но была?
- Она уходит и приходит, когда ей вздумается. Перед приходом появляются оруженосцы и слуги. Когда ее нет - мы остаемся вдвоем с Листиком. И он искренне думает, что я не знаю, будто он украл у меня меч. Идём, сэр Фламберг, я покажу тебе замок и окно.
Ланселот мотнул головой в сторону зеленой двери, окруженной колоннами и находящейся почему-то в алькове. Раймон кивнул. Сам бы он эту дверь проверил наверняка чуть ли не последней, слишком уж выделялась.
Внутри оказалось также странно, как и снаружи. Множество дверей в стенах - но они никуда не вели, за ними были лишь стены. Ланселот позволил в этом убедиться, открывая их все по очереди.
- А вот это, кажется, Артур, - равнодушно рассказывал он, тыча пальцем в портрет бородатого и златоволосого мужчины в короне, удивительно похожего на короля Альфреда. - Не знаю, кто его с такой бородищей нарисовал, Артур-то брился и борода плохо росла - кровь фэйри.
Со следующего портрета на Раймона с интересом и кокетством смотрела очаровательная синеглазая блондинка с крутыми кудрями, рвущимися из-под венца. При виде нее вспоминалось только одно - "молоко и мёд", а на языке с чего-то появлялся привкус булочек с корицей.
- Гвен, - буркнул Ланселот, - королева, то есть. Эх, когда-то очень любил я корицу. А сейчас - приелась. Вина хочу, что пикты гнали. Его подожжешь - оно и горит.
- С пиктами, - заметил Раймон, отворачиваясь от портрета, - есть некоторые проблемы. А вот крепкое, чтобы пробирало - гнать не разучились, это уж точно.
- Какой год там, в мире? - Неожиданно спросил рыцарь, открывая дверь за которой сразу же, от порога, поднималась наверх лестница. Темная, мрачная и напоминающая ту, какие были внутри стен резиденции.
Раймон помедлил, потом пожал плечами. Ланселоту всё равно предстояло это узнать. И, если всё пойдёт, как задумано - принимать решение. И он точно не походил на нежный цветочек.
- Тысяча пятьсот тридцать пятый. Зима.
- Тысяча лет, - рыцарь покачнулся, ухватился рукой за косяк, но быстро выпрямился и зашагал вверх по лестнице, - кровь Христова!
Лестница длилась и прекращаться не собиралась, напоминая ту, что осталась в особняке Грейстоков. Правда, эта еще и петляла вокруг неведомо откуда взявшихся столбов, раздваивалась и пыталась менять высоту ступеней. Наконец, она уперлась в еще одну дверь.
- Покои Моргейны, - сообщил рыцарь, толкая ее и открывая вид на беспорядок, от которого Эмма непременно упала бы в обморок. А придя в себя, принялась бы складывать все эти юбки, туники, рукава, подушки, покрывала и вуали, приводя комнату в порядок. Особое внимание привлекало единственное окно, на котором был изображен заснеженный лес, похожий на тот, что раскинулся рядом с таверной, где сейчас лежалопочти бездыханное тело и ждала Эмма.
- Вот, - лаконичности Ланселота позавидовали бы и спартанцы, - окно.
- Мир изменился не так сильно, - задумчиво заметил Раймон. - Всё так же воюют, убивают, крадут... ну и любят, конечно. Всё ещё делают виски, а уж воины всегда нужны. Особенно когда на дорогах столько тварей. Я кое-что понимаю в магии, сэр Ланселот. И могу попробовать увести нас обоих, если хотите.
Ланселот явно хотел - это было видно по тому, как зажглись надеждой и предвкушением глаза, как сжалась рука, точно пробуя рукоять меча, как расправились плечи. И все же - колебался, пнул с ожесточением золоченый башмачок, тоскливо оглядел комнату...
- Наплевать, что никто не ждет, - наконец, произнес он, - идем, пока ведьма не вернулась.

Окно, туманы - отличались слабо. Почти вовсе не отличались. Мир проворачивался в сизых клубах, крутился вокруг башни с расписным окном, и в любом случае достаточно было просто шагнуть, держа за руку мужчину и ребёнка. Приближение Моргейны, которое Раймон ощущал кожей и сердцем, только помогало - поднимало, подобно волне, дарило предчувствие силы, ощущение всего вокруг - и дальше. Легко было идти на свет и тепло, даже притом, что делать шаг на самом деле не требовалось. Хватало просто совместить здесь и там - и вывернуться наизнанку.

13 февраля 1535 г. Форрест-Хилл. Резиденция.

Проблемы принес, как ни странно, Ланселот. Легендарный рыцарь смотрел на Эмму с немым восхищением, настолько неприлично размышляя о том, что может находиться под платьем, что она невольно смущалась. А смущаясь - жалась к Раймону, шепотом излагая все, что нафантазировал и начувствовал герой легенд. Рыжий Листик, приодетый в яркий-синий оверкот и такую же шапочку, молчал, недоуменно оглядывая заснеженные поля - и тоже жался к Раймону, но уже потому, что боялся. Снега, чудовища на пути. Ночами он вскрикивал - и стучался в двери комнаты, просился к ним, устраивался в кресле, чтобы заснуть крепким, детским сном и проспать до утра. Эмма только головой качала, глядя на него - и сомневалась, справятся ли в резиденции с ночными страхами. И когда на высоком холме знакомо выросли стены орденского замка, она облегченно вздохнула. Не будет больше похабных мыслей сэра Ланселота Озерного, который словно женщины никогда не видел. Не придется заботиться о Листе. Уединение с Раймоном в тиши той комнаты в башенке, хотя бы на пару дней. Покой, в котором не нужно опасаться нежданных страждущих, замученных очередной тварью, происков богинь, нападений и всего того прочего, что составляло их жизнь. Эмма смотрела на стяги, развевающиеся на башнях, на крыши, стены и мост - и понимала, что возвращает Раймона дому, где он вырос. Пусть сам он считал домом её саму, но здесь, всё же, ему радовались искренне, встречали приветливо и, несмотря на интриги, дорожили. А вместе с ним привечали и её, окружали заботой, оберегали.

Замок всегда встречал Раймона радостно, точно плоть от плоти своей. Возможно, так оно и было - каждого, за кем впервые захлопывались эти ворота и перед кем раскрывались, чтобы выпустить в жизнь, здесь ждали всегда. Даже если он был Рысью или Вороном. С этими теплыми камнями цвета терракоты орденцев связывали не только ритуалы, не только капелла с гнутыми о голову тамплиерскими светильнями и Исидой, что с материнским укором глядела на проказы мальчишек. С ними, кажется, связывал еще и тот незримый дозор, что обнаружился на воротах рядом с дозором зримым. Призрачный воин, в чертах которого угадывалась кровь лангедокцев, небрежно прислонившийся к створу ворот, довольно оглядел Раймона и Эмму, поднимая руку в благословении и посторонился, пропуская внутрь, за стены, откуда доносился голос Ежа.Раймон вежливо кивнул в ответ, не обращая внимания на то, как это выглядит, должно быть, со стороны. Ещё одна странность ко многим. Приятная, нет? Замок встречал радостно, как дом, уже этим одним заставляя закрываться, потому что домом не был. Но - прикидывался. Привязывал. Или, по крайней мере, пытался. И уж как-то слишком. Зря он тогда сказал магистру о Рыси, лучше бы просто при встрече дал по морде. Зря и интересовался Вороном. Иногда, действительно, лучше просто не высовываться. Не привлекать внимания - потому что этого ему в последний месяц хватало и без того. И чем дальше, тем, больше. Впрочем, клетка могла работать в обе стороны. И всё-таки отдохнуть было хорошо. Наверное. Интересно, вызовет ли Верховный и на этот раз? Вряд ли.
Брат Ёж в этот раз обнаружился у сторожки, распекающим светловолосого мальчика. При виде Раймона он просиял и, погрозив пальцем юнцу, направился навстречу. Листа он оглядел внимательно, добро потрепал по макушке тяжелой рукой. Ланселота - с интересом и настороженно.
- Ты зачастил домой, мой мальчик, - проговорил он, придерживая Солнце, чтобы Эмма могла спешится, - и это - хорошо. Только Бойда снова нет. Вот уж кто на месте не сидит... Познакомишь со своим гостем?
За его плечом возник другой призрак, в кольчуге и с мечом. Когда-то, должно быть, он был светловолос и похож на горца. Впрочем, похож он был на него и сейчас, и наклоном головы, с каким рассматривал Листа, напоминал Бойда. Или Бойд напоминал его.
- И впрямь зачастил, - признал Раймон. Бывало, что и по полгода не наведывался, а теперь - приходилось. На видение он старался не смотреть. Подозревал, что для этого ещё окажется довольно времени. Гнал мысли о том, где и когда в принципе они присутствуют, что видят, знают, и... для чего. - Жаль, что Бойд уехал, для него есть новости. Впрочем, подождут, никуда не денутся, - а, скорее, отправятся с Немайн, если та согласится оказать услугу. Голубям в этом деле Раймон не доверял. - Что до гостя, то прошу любить и жаловать. Славный рыцарь, и в тяжёлое время. Вместе угодили в морочную ловушку, так что... прошу оказать гостеприимство сэру...
- Галахад Бенвик, - отрекомендовался Ланселот с неожиданным грубым акцентом, налегая на "А". Призрачный страж недовольно покачал головой и исчез, как всякий уважающий себя призрак - не прощаясь.
Ёж и вовсе вздрогнул, услышав это имя. Глядел он на ожившую легенду такими глазами, какими смотрел бы, должно быть, на неосторожно приземлившегося во дворе резиденции дракона - с изумлением и явно не веря глазам.
- Пожалуй, Раймон, верховному об этом знать не обязательно. В гостевой книге отметим, что гостит сэр Ланс Татвин, а там... видно будет.
Эмма вздохнула с улыбкой и покачала головой, совсем как исчезнувший призрак. Она по-прежнему привлекала взгляды воспитанников, у которых, насколько помнил Раймон, сейчас был перерыв между занятиями и потому они носились по двору, вместе с вымахавшими уже до колена щенками Девоны. Странно, но гончие, которых в бестиарий внесли именно потому, что твари слишком вольно трактовали понятие любви к детям, предпочитая перекусывать ими между трапезами, на мальчишек не покушались, да и вели себя, как обычные собаки.
- Чёрт его знает, как он это делает, - привычно лавируя между детьми, проговорил Ёж, - все знают, что эти фэа-собаки подчиняются только древним богам или жрицам, которые им служат. Бойд - ни то, ни другое. А гляди-ка, нашел лазейку. Твой меч, Раймон, кузнец в порядок привел, отнесли в вашу комнату. Уж не знаю, что ты с ним делать думаешь. Под такую орясину надо своё поместье строить и там эту елдов... Простите, леди Эмма, этот клинок ставить. Вместо подпорного столба. Чтобы потом маленькие де Три вокруг него плясали на Рождество.
Рука Эммы скользнула по плечу, легла на локоть. От девушки тянуло спокойствием и смешливостью, балагурство Ежа её явно развлекало, а призраков она если и чувствовала, то не беспокоилась.
- Есть какие-то новости кроме отсутствия Бойда? - поинтересовался Раймон. Тема поместья и маленьких де Три невольно вызывала и мысли о маленьких Бойдах. Одном Бойде. - Шафран привозил недавно ещё одного мальчика?
- Разумеется. Юного Эрдара Глендауэра, у которого шило застряло в заднице так глубоко, что и не вытащишь, - кивнул Ёж, тыча пальцем почему-то в сторону конюшен. - На беду и седины, коих немало, ранее к нам сбежал не менее юный Артур Клайвелл... Вмятин на светильнях добавилось, как ты понимаешь. Новостей немного, скажу прямо. Да, на днях прямо из сторожки испарился путник, которого ограбили разбойники недалеко от Форрест-Хилл. Ушел, судя по хвостам - через стену и не в Англию. И перед тем Циркона спрашивал, да Роб уже уехал.
Эмма тревожно глянула на него, крепче вцепившись в рукав, и Раймон вскинул брови.
- Испарился, через стену? Любопытные пошли путники. Называться он, случаем, не назвался?
- Воспитаннику Сове он представился Гарольдом. Ты же знаешь эти чертовы правила, - поморщился Гарри Стенхоуп, который все больше сбрасывал шкурку Ежа, - приходится шпионов засылать. Равно, как и пришлось защиты резиденции пересматривать. Верховный был очень недоволен, что кто-то без его ведома взял и ушел в стену.
Раймон переглянулся с Эммой и снова повернулся к Стенхоупу.
- Знаешь, если такой путник появится снова, лучше бы подержать его в таких стенах, через которые так легко не выйти. Просто... для гарантии встречи.
Призрак лангедокца, что стоял на воротах, возник впереди внезапно. Он внимательно оглядел Раймона и помахал рукой, привлекая внимание. Быстро замелькали полупрозрачные пальцы, складываясь в речь без голоса. "Ты нас видишь, Раймон?"
- Да уж понятно, что в темницы сразу надо было. Ну да заболтал ты меня, - с сожалением вздохнул Стенхоуп, явно ничего не замечая, - столько подзатыльников не роздано... Сэр Галахад, позвольте, я вас провожу в гостевые покои? Заодно и мальчика отведем в спальни. А Фламберг в собственном доме и сам не заблудится.
Мягко увлекая за собой легендарного рыцаря и Листа, пожилой магистр направился к портику с барельефами, пройдя прямо сквозь призрака, отчего тот болезненно поморщился. Это само по себе было занятно. Чувствовали ли призраки физический контакт? Ощущали ли они при этом чужие мысли, чувства, сливаясь с человеком? Расслаивались? Сколько таких он сам затоптал, бегая по коридорам? И - откуда они? Откуда и зачем это посмертие, которое явно не тяготило самих призраков и не смущало магистров - а те ведь знали, не могли не знать. Михаилиты? Тамплиеры? Коснувшись руки Эммы, он, пренебрегая языком жестов, просто кивнул. Если призраки могли ощущать прикосновения, то вряд ли у них возникли бы проблемы с тем, чтобы услышать голос.
- Я вижу вас, рыцарь.
Эмма вздрогнула, заглянула в глаза и заботливо коснулась рукой лба.
- Ты заболел? - Нарочито участливо поинтересовалась она.
Призрак на это хмыкнул, расплывшись в улыбке, и показал, что не возражает, если Эмма узнает о нем. Раймон хмыкнул тоже, только мысленно. При выборе между призраками и Эммой у него не возникало и мысли о том, чтобы что-то подобное скрыть. Желал этого кто-то или нет.
"Брат Волк. Шестая усыпальница. Почему ты нас видишь? Нет... Нам нужна помощь."
Шестая усыпальница. Если Раймон помнил верно, последний дом Жана де Круа, прежнего магистра... над трактом? Кажется, да. Он кивнул в знак того, что понял, и взял Эмму под руку.
- Похоже на то, что путешествия за вуалями расширяют кругозор. Например, после недавнего я, кажется, начал видеть призраков. Возможно, только орденских. Но не наверняка. Признаться, никогда не задумывался о том, много ли их скитается в большом мире.
Эмма вздохнула, снова касаясь рукой лба. Удивляться чему-либо она, кажется, уже перестала, принимая все, как должное.
- Ну что же, по крайней мере, если ты что-то видишь, то откусить тебе руку оно исподтишка уже не может, - рассудила она, - и чего эти призраки хотят?
Раймон хмыкнул.
- Помощи. Но тут, хотя бы, не утаскивают на поляну. Впрочем, усыпальница - это лучше, или хуже?
- Все, что не утаскивает на поляны, - проворчала Эмма неодобрительно, - конечно же, лучше того, что утаскивает.
Жак де Круа, с интересом прислушивающийся к этому диалогу, в голос рассмеялся, одобрительно кивнув.
- Может быть, ты нас еще и слышишь? - Поинтересовался он. - Жутко утомляет знаками говорить.

- Уберите щит.
Вытащив кинжал, Раймон не без сожаления - и не без некоторого извращённого удовольствия - распорол юбку Эммы от бедра и отстранился, чтобы окинуть работу критическим взглядом. Бегать так определённо было проще, да и выглядело... неплохо. Вполне. Даже хорошо. Жаль, времени оставалось мало. Он тронул Эмму за плечо и повёл рукой. Пройдут ли они с леди сквозь стены? Ха. Туман заклубился вокруг, и камень стал лишь условностью. Словом. И, что самое приятное, здесь даже не нужно было никуда идти. Или, тем более, бегать.
Судя по взгляду де Круа, он тоже одобрял обновление платья, а вот Вереск отвернулся - и потому пропустил когтистую лапу, совершенно материальную, что прошла сквозь него.
- Дьявол, - призрак с удивлением уставился на руку, что истекала прозрачной, но алой кровью. - Он с утра этого не умел!
"Есть ли целители у призраков?"
- Учится, - рассеянно ответил Раймон, вглядываясь в туман.
Лохматый шут неторопливо и вполне материально рысил в сторону сада по проходу меж стенами. В саду же... Раймон мысленно скривился. В саду носились трое мальчишек. Которых было нельзя, но в игре, видимо - можно.
- Ну, это совсем скучно. Нет, чтобы покусать того хозяина, который всё запрещает. Вот уж смеху-то было бы.
Мир провернулся вокруг, складываясь, и коридор вокруг существа выгнулся и вцепился в собственный хвост, кругом, ухитрившись при этом не двинуть ни камнем. Чтобы перейти в иное состояние, дважды насквозь проскочить кольцо и выскочить из коридорчика в сад, демон даже не чихнул. Просто был жив - и тут же будто умер, отбросил плоть, которая, все же, оставалась на месте. И безумно расхохотался, проваливаясь под садовую дорожку.
- Князь невкусный, - растерянно ответила Эмма, не меняя голоса. - Ой, какой невкусный.
- А Гарольд Брайнс?
Демон-шут переходил из мира в мир так легко, словно учился этому всю жизнь. Впрочем, может, так оно и было. Но в материальном мире он оставался уязвим. В другом же не мог никому повредить... в теории. Вопрос был в том, как заставить его появиться. И где. Туман расползался в стороны, пронизывая замок. Для него не существовало ни дорожек, ни камня, ни самой земли, было лишь пространство, в котором ничего не стоило оказаться в орденской капелле. Точнее, сделать так, чтобы капелла появилась вокруг.
Демон захохотал, зафырчал кошкой - и неожиданно возник на голове архангела Михаила, держа в руках светильню. Горящую, капающую ароматным маслом прямо на плечо Архистратига. Теперь шут больше походил то ли на большого жирного кота в пушистой шерсти, то ли на просто комок пуха с глазами. Де Круа схватился за голову, свистнул - и из стен выступили сразу шесть призраков с щитами, которыми они поспешно закрыли Эмму.
- Tué la merde, - высказался он, и тут же светильня полетела в Раймона, разбрасывая языки пламени, а демон перескочил на потолок, вцепившись присосками на лапах прямо в лицо укоризненно глядящего на все это архангела Гавриила.
- Брайнс, Брайнс, Брайнс, - голос у него оказался квакающий, с тем же причмокиванием, каким он наделил Эмму, - гадкий Брайнс!
Де Круа снова что-то коротко рявкнул, указывая на ошарашенных юнцов, что стояли в тени Исиды, явно желая по старому поверью припасть к ее коленям.
- Не поспорить. Доводилось встречаться.
Раймон легко отшагнул в сторону, и жаровня грохнула, словно гонг. По полу метнулись язычки огня, но здесь, где камень не прикрывали ковры, гореть было нечему, и он не стал их тушить. Ещё не хватало, чтобы демон научился и этому. Конечно, дитя геенны и так могло уметь обращаться с огнём, но... рисковать не стоило. Капелла, правда, от этого обрела вид совершенно демонический. И оставалось только гадать, какого дьявола демон, оказавшись в ней, не схлопнулся. Сгорел. Взорвался. Или что там полагалось делать представителям ада в святом месте. Ну, относительно святом. Но хотя бы нематериальности он здесь лишился. Если бы не зрители, лучшей клетки было и не найти. Столько светильников, которые можно было раздолбать!.. Столько несделанных выбоин в полу, в потолке и стенах!.. Никогда ему этот Гавриил не нравился. И алтарь с вечным запахом благовоний. Да и чаша, если подумать, тоже. И вообще.
- Но что за мысли такие: жрать да жрать. Неужели князь кормит грешниками второй свежести? Заставляет играть с Брайнсом? - на последней фразе в голосе невольно прозвучало сочувствие.
- А ты ожидал, что демон будет говорить о философии Сенеки? - Удивилась Эмма из своего угла. Призраки, кажется, все же могли стать чуть материальными, потому как брызги горячего масла оплывали по щитам, будто бы по настоящим. Или брызгался ими демон сразу в двух планах. В ответ на ее замечание шут взвизгнул, царапнул лапой лицу архангела за которого держался, и расправив кожистые крылья, какие трудно было ожидать от комка меха, спланировал на алтарь. И разлегся на нем, уронив когтистую лапу вниз. Будто... Эмма в Билберри. И принялся сладострастно стонать, извиваясь в мнимом экстазе, расшвыривая все, что стояло под лапами. Алтарная чаша, звеня по изразцам пола, подкатилась к ногам Раймона, тускло блеснула багрянцем рубинов. С грохотом упали подсвечники, и вылетевшие из них свечи вспыхнули так ярко, будто на них охапку хвороста кинули. Алчный, жаркий огонь взревел, поднимаясь по алтарному покрову, по занавесям санктуария, языками черной копоти принялся лизать святое воинство на потолке и стенах. Тьмой и страданиями тянуло от него. Рисовались в нем нездешние колонны, увитые все тем же пламенем, тянули руки оттуда ломаные, темные силуэты со ртами, распяленными криком.
- In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti, - де Круа и щитоносцы опустились на колени, но хор их звучал отнюдь не смирением - вызовом, от которого шут вскочил на передние лапы, принимаясь отчаянно кривляться.
- Готово! - Вереск, вошедший прямо сквозь стену, швырнул на пол лохматую призрачную голову. Он был весь покрыт кровью - своей и, кажется, демона, но явно доволен собой и остальными, что шагнули вслед за ним, присоединяя свои голоса к молитвенному хору. - Фламберг, добивай его, сюда Ёж летит и пофыркивает.
- Мог бы, - сквозь зубы проворчал Раймон, сворачивая капеллу вокруг демона и разворачивая снова, так, чтобы демон возник в чаше со святой водой. Как был, на передних запах, мордой вниз.
И на этом в какой-то мере всё закончилось. Хотя и началось тоже. Демон взорвался так, словно сделан был из пороха, и бросили его в огонь. В потолок ударил фонтан пара, воды, крови, кишок и мокрых ошмётков на удивление вонючей шерсти. Свистнули обломки чаши. К счастью, щиты призраков на самом деле умели становиться материальными, но прикрыть они смогли не всех. Не полностью. Или просто не успели. Снимая со щеки длинную чёрную прядь, Раймон вздохнул, оглядывая то, что осталось от капеллы. - Мог ведь. Мог бы говорить о философии Сенеки, скотина волосатая.
Застывшие посреди призыва врата начали медленно сворачиваться, а он потянулся к огню, который, пусть и нёс в себе тьму, оставался и просто огнём. Стихию можно было успокоить, вытянуть лишнее в накопитель. Погасить, спасая остатки... Раймон скептически оглядел алтарный покров и пожал плечами. Ладно. Спасать было уже нечего. Но погасить стоило в любом случае.
Юнцы только вздохнули, когда из угасающих врат выметнулись длинные, тонкие щупальца. Уже не огонь, еще не плоть, и де Круа, оскалившись, как волк, только и успел, что бросить свой щит Раймону, к которому летели эти плети.
- Не задумывайся, просто лови, - крикнул он, рванувшись к неосторожным свидетелям, что изо всех сил старались не срамить альма-матер, из которой еще даже не выпустились.
Щит, несмотря на прозрачность, казался совершенно настоящим. Раймон с полуоборота грохнул им по кончику самого наглого щупальца. Успел удивиться тому, что состояло оно из тёмного огня, который напоминал даже не об аде, а об огненных джиннах, ифритах... из огня? Он потянулся к щупальцам, пробуя отстранить, выгнуть. Хоть чуть-чуть. Силой мериться с адом было бесполезно, но поставить подножку на шаге - отчего бы нет?
Наглое щупальце как-то озадаченно отдернулось - и на границе слуха, за сознанием раздался обиженный рев. Дьявол - великий лжец, способный лишь учиться и компилировать, не мог отойти от клише при этом. И если нечто с щупальцами били - оно должно было реветь от боли, иначе никак. Проход все также медленно закрывался, точно магистры этой молитвой-скороговоркой стягивали створки, которых не было, сшивали дыру. Но тварь из преисподней все еще сопротивлялась, неохотно поддаваясь на попытки отстранить. Вместо четырех согнувшихся, она выметнула еще один отросток, метя им через голову Раймона в Эмму, которая с самым спокойным видом наблюдала за этим огненным представлением. Чем быстрее бежит человек, тем легче его подтолкнуть так, чтобы упал. Раймон, не оглядываясь, вложил чуть ли не треть браслета в единственный импульс, направляя щупальце выше, в стену капеллы. И даже придал ещё больше скорости. Как оказалось, камень щупальце всё же не пробивало.
Ёж влетел в капеллу первым, с прытью, совершенно несвойственной для людей его почтенного возраста, как раз тогда, когда проход окончательно схлопнулся, отрезая не успевшее сбежать щупальце. Следом за ним влетели магистр, что отвечал за безопасность резиденции, наставник боевой магии и верховный. Последний цыкнул на толпу мальчишек, заглядывающих в капеллу с восторгом, написанном на рожицах, но на юного Эрдара Глендауэра это подействовало ровным счетом никак. Он с визгом прошмыгнул между ног магистров и ввинтился в подол Эммы, обхватывая ее колени.
- Фламберг? - Верховный без изумления оглядывал разрушенную капеллу, беснующееся и упрямо ползущее к Эмме щупальце и лишь слегка выгнул бровь, когда на него с потолка упал ошметок демона.
- Магистр? - вежливо ответил Раймон, разжимая пальцы.
Щит де Круа упал на щупальце ребром, после чего ушёл сквозь пол.
Ёж хмыкнул, глядя на то, как отросток рассыпался черным пеплом.
- Я каждый совет говорю, что защиту надо усиливать проворчал он, тыча пальцем в щупальце, - каждый! В то время, как брат Медведь доказывает, что в резиденцию и муха не пролетит без его ведома! Третий случай подряд! То Бойда душат, то ограбленные путники в стену уходят, то демоны в капелле!
Верховный согласно кивнул, с подозрением уставившись на Раймона и юнцов. Но мысли свои оставил при себе.
- Что здесь было, Фламберг?
Раймон только развёл руками.
- Только с дороги, магистр. Прогулялись по двору, зашли в капеллу, взглянуть на занавеси на санктуарии, а тут... оно. Насилу отбились - святой водой да молитвой. Что у вас тут творится?

Раймон взглянул на Эмму.
- Леди?
На её лице отразилось многое. В упрямо поджатой губе можно было прочесть нежелание прокладывать что-либо и опасения за то, как это получится, одновременно. В задумчивости глаз - попытку просчитать, как это лучше сделать, а вот руки выдавали волнение и нервозность.
- Милый, - медленно произнесла она, - скажи мне, ты вырос здесь, да и с Цирконом близок. Слышал ли ты когда-нибудь, чтобы под Форрест-Хилл кто-то жил?
Вопрос был, как признал Раймон, очень хорошим. А суматошная жизнь отучала думать там, где это было необходимо. Подталкивала нестись там, где стоило приостановиться. Он покачал головой, вглядываясь в старичка пристальнее, ловя оттенки жёлтого, слабые, едва заметные, такие, что и непонятно, были ли, не были.
- Нет. Ни о чём таком я не слышал.
- И ведь Циркон наверняка бы рассказал сказку про фэа из-под орденского замка, - задумчиво продолжила Эмма. - Как думаешь? Ведь небылицы, что впелетны в быль - самые интересные.
Баубас все также безмятежно улыбался, придерживая корзинку с цветами, но поглядывал на Эмму как-то... нехорошо. Что, конечно, могло означать, что проблема, которую требовалось решить, действительно очень серьёзна. А могло - и нечто совершенно иное, потому что Эмма была совершенно права. Даже если не учитывать нелюбовь Бойда к фэа. Раймон продолжил в тон, не сводя глаз с существа, назвавшегося именем злого духа:
- Я вот ещё думаю, что леди бы выхватывала меня из орденской резиденции, места, конечно, безопасного, где все братья, как один, верны и неподкупны. Знают свой долг и цену небылицам. Или были.
- Знаешь, милорд муж мой, - резюмировала Эмма, привычно укладывая руку ему на локоть, - мы уже купили кружево, а смотреть в Форрест-Хилл больше не на что. Ни на холме, ни под ним. Думаю, в этот раз Великая Королева обойдется без нас. Есть же у нее какие-то иные дела, кроме попыток разлучить?
Баубас улыбнулся еще шире, подкидывая корзину с цветами в воздух. Медленно взмывали ирисы и цветки апельсина, медленно вихрились, превращаясь в больших снежных пчел. Медленно таял, оплывая старичок, оставляя вместо себя воина, сотканного будто изо льда. Но вот и лед опал, оставшись панцирем и наплечниками, наручами и сапогами, сверкающим льдистым мечом, шлемом с поднятым забралом. Раймон только вздохнул. Синеглазый, снежно-белокожий, беловолосый воин был очень молод, казался ровесником Эммы, а на рукояти меча трепетала её бархатная голубая лента, наверняка, забытая в какой-то таверне. Это уже раздражало. Что у этих фэа, не было никакой фантазии? Он потянул из ножен собственный меч. Драться не хотелось категорически. По крайней мере, здесь хватало места для танца против доспешного противника.
Эмма возмущенно хмыкнула, отступая на полшага назад, а к Раймону подлетели пара юношей.
- Помочь, брат? - Осведомился один из них, одетый в орденский синий оверкот, но уже с настоящим мечом на поясе. - Тиро Сокол.
От мальчика тянуло искренностью и подростковой верой в братство, быстро выгоравшей на тракте. Впрочем, не у всех. Тот же Шафран... Раймон кивнул, как равному:
- Присмотрите пока что леди, - помедлив, он улыбнулся Эмме. - А то заскучает.
Взмахом руки отогнав их ещё дальше назад, расчищая место, Раймон отступил, приглашая противника к себе. Поднял бровь.
- Всё-таки - Баубас Пика, или стоит называть как-то иначе? А то ведь невежливо.
- Бренн, сын Гвидиона.
Снежные пчелы закружились было быстрее, взроились. Назвавший себя Бренном пошел по большому кругу, двигаясь так легко, будто доспехи не весили ничего, но тут же замер. Эмма шла неспешно, давая время заметить себя. И этот гвидионов сын склонил голову, когда она протянула руку, чтобы отвязать свою ленту с его меча.
- Зачем биться за женщину, которая твоей никогда не станет?
Ответа на это у юноши не нашлось, да и схватить ее он не пытался, лишь подождал, когда покинет круг. И в этот раз кружить он не стал, ударил с шага, метя в плечо.
Раймон шагнул назад и влево, в сторону, откуда шёл удар - впрочем, фэа на этот раз просто финтил. И пусть веса доспехов он не чувствовал, хоть чуть, но движения они сковывали всё равно.
- Зачем умирать и убивать ради шанса взять чужую женщину силой, рыцарь? Ты же нас видишь, Бренн, сын Гвидиона.
- Я вас вижу, - эхом отозвался его противник, чуть провалившийся после финта, но выправившийся этим взмахом на сильный косой удар справа, - и я бы не тронул леди и пальцем. Мне не нужна чужая жена. Мне противны эти игры. Но разве не должен я выполнять приказ Великой Госпожи?

Странности, которые начали происходить, пожалуй, с задания архиепископа, уже не удивляли. Настолько, что не хотелось идти в резиденцию, не хотелось доставать из тайника омелу, думать, что с ней делать. Не хотелось доставать из потайной ниши, спешно украшенной сдерживающей пентаграммой, наконечник копья. Хотелось продолжать спокойно гулять с Эммой, показывая ей деревушку, пусть та и подходила куда больше молодым михаилитам, ещё не успевшим украсть собственную послушницу. Морриган, конечно, могла показаться снова - на этот счёт Раймон иллюзий не питал. Но пока что богиня откровенно забавлялась, разыгрывала дешёвую пьесу, позволяя выигрывать, давая шансы. И, если это было просто попыткой приучить к лёгким победам, чтобы потом ударить всерьёз - что ж, Раймон готов был признать, что оно работает. Расслабляет. Придаёт уверенности, что и в следующий час получится выбраться. И поэтому, если бы не Бренн... но юноша всё-таки стоял рядом и требовал внимания. Приказаний, потому что иначе - пока что, как надеялся Раймон - не умел. Нуждался, наконец, в горячем вине и одежде. И определённости, которую они с Эммой дать не могли. Не было собственного поместья, которое нуждалось бы в присмотре. Не висела на груди магистерская цепь, позволившая бы, может, предложить юноше должность на тренировочной площадке. А было бы неплохо. Что-то подсказывало, что люди, умеющие сражаться с фэа - или как фэа - могут оказаться не лишними в мире. Уж слишком быстро и резко этот видимый мир менялся. И, кажется, невидимая его часть менялась тоже.
Но ответственности за спасённых никто не снимал. И, если у Бойда не найдётся места... что ж. На привычку к миру требовалось всего лишь время. И, разумеется, деньги. И при отсутствии иного выбора у них всё-таки было и то, и другое. Пусть и не требовался по-настоящему оруженосец, но вот что-что, а тракт к миру приучал быстро. Порой - даже слишком. В любом случае, это могло подождать хотя бы до замка, и Раймон просто перехватил Эмму под руку удобнее, прижимая к себе и вдыхая свежий морозный воздух. Жизнь стала сложнее, но оставалась жизнью. И уж точно - не скучной.

Ленту эту она привязала на окно. Коль уж комната считалась принадлежащей им с Раймоном, то и менять обстановку могла по своему усмотрению. Не нравились ей ни этот балдахин над кроватью, ни эти подушечки на кушетке. Но резиденция - не собственное поместье, Раймону, кажется, было все равно - и Эмма молчала. Как молчала по поводу многого. Молчала, штопая штаны, потому что бился за неё. Хоть и надоело всё отчаянно. Не для счастья, не на горе даётся дар человеку. Для жизни. А уж то, как с ним жить - решать только одаренному. Но все же не могла не задумываться Эмма о том, почему Светоч - она, почему ее свет отражает именно брат. Что увидела в ней та повитуха, сподвигшее отдать её фэа? Почему именно её просят о помощи те из Бри Лейт, если в мире, где каждый третий - маг можно найти и другого помощника? Зачем она Морриган, наконец? Слишком много было вопросов, чтобы говорить и улыбаться. Но - улыбалась, обшивая кружевом разрез юбки так, чтобы при хотьбе в него выглядывала нарядная нижняя. Улыбалась еще шире, улещивая брата-кастеляна выдать Бренну, сыну Гвидиона орденское. Как ни крути, а жён своих воспитанников магистры берегли, уважали и даже тряслись над ними. Слишком редко михаилиты женились, чтобы этим пренебрегать. А потому, покочевряжившись для виду, брат-кастелян выдал все необходимое, чуть пожурив за расточительность. Эмма была полностью с ним согласна - где-то глубоко в душе, но собственного илота Раймона, взятого с боя, надо было одевать. О том, что они теперь обзавелись таким своеобразным... рабом? Пожалуй, да, рабом. Так вот, об этом они узнали от самого Бренна, продемонстрировавшего запяться, опоясанные ломаной линией клинка фламберга. Морриган не освободила его, а лишь передарила, откупаясь им от Раймона.
- И что с ним теперь делать? - Поинтересовалась Эмма, примеряя юбку и воспросительно глядя на Раймона. В разрезе была видна не только нижняя юбка, но и нога до колена. Конечно, на тракте она будет обута в сапожок, но сейчас это выглядело провокационно и требовало одобрения.
- С платьем? - задумчиво осведомился Раймон, лёжа на кровати и с видимым удовольствием разглядывая наряд и то, что он уже не скрывал. - Думаю, стоит поднять вырез ещё на три ладони. Правда, тогда в дороге будет холодно.
- С илотом твоим.
Эмма покружилась, остановившись в па морески, отставив ногу в разрез.
- Платье только для опочивальни теперь и годится. А жаль...
Жаль, что люди были так косны и на женщину в штанах глядели, как на еретичку. Наверняка, также будут смотреть и на неё, с таким-то разрезом. Впрочем, к званию михаилитской ведьмы было не привыкать.
- Если для опочивальни, то на четыре ладони, - отозвался михаилитский колдун. - А илота, конечно, отпускать. Рабов ещё не хватало. А потом - дождаться Бойда. Что-то мне подсказывает, что люди ему - им - нужны. А если нет, если не найдётся места в ордене, придётся потаскать с собой. Не убивать же. А это, в общем, было бы тоже самое, если не отнимать.
О том, что Раймон склонен спасать людей, надо было задуматься еще в монастыре. Эмма с нежностью взглянула на него и вздохнула. Какое счастье, что у них пока еще не было поместья, иначе там было бы не протолкнуться от спасенных всевозможных мастей. Если бы не одно, но весомое "но" - Раймон превращался в какого-то рыцаря. Без страха и упрека, только что не поменял еще Розу на белого жеребца, и не надел сияющие доспехи. Помогать людям - это так... по-христиански, совсем по заповедям. Допустим, Эрдара заметила она сама. Приняла его в кольцо, чего так и не сделал Раймон, беспокоилась о нем. Но зачем было тащить с этого проклятого всеми богами острова Ланселота и юного Листа? Так правильно? И стоило ли довольствоваться таким ответом? Ведь судьба жён героев - незавидна. Сколько лет Пенелопа ждала своего Одиссея? Сколько лет длилась война из-за Елены Троянской? И еще эта Морриган...
Для чего ей воспитывать из Раймона героя? В том, что богиня именно этим и занимается, Эмма не сомневалась - слишком очевидно было. Быть может, герои вкуснее как жертва?
- Если для опочивальни, то его проще вовсе снять. Как думаешь, призраки знают, кто предатель в резиденции?
- Снимай, - с отчётливо хищной улыбкой согласился Раймон, приподнимаясь. - Не торопясь. Предатель подождёт. Думаю. Постоит за дверью вместе с призраками.
Эмма пожала плечами, медленно развязывая бант на рукаве. Спешить и в самом деле было некуда. Неужели же она будет спорить, если дражайшему супругу хочется созерцать неторопливость? Благо, шнурков, юбок, рукавов и корсажа хватало, чтобы предатель ждал достаточно долго. Да и призраки - тоже, хотя они и не проявляли больше желания общаться.
- Не отклоняйся: ведь ни твои заметки, ни сочинения о деяниях древних римлян и эллинов и выписки из писателей, которые ты отложил на время старости, ты можешь не прочитать, - задумчиво процитировала она Марка Аврелия, которого читала, пока ждала Раймона с Авалона. И улыбнулась, показав ему язык. - Поэтому спеши к цели и, оставив пустые надежды, приди сам, пока можно, себе на помощь, если у тебя есть хоть какая-то забота о себе.
На пол, наконец-то, упал рукав.
- Рассмотрим же это дело повнимательней, - откровенно любуясь, заметил дражайший муж. - Всё, хм, дело. В деталях, что раскрываются постепенно. Вероятно, что когда-то случится беда. Но не сей же миг! И как часто нежданное случается! Как часто ожидаемое не сбывается! Даже если предстоит неудача, что пользы бежать ей навстречу? Когда она придет - сразу начну страдать, а покуда - рассчитываю на лучшее. И, замечу, наслаждаюсь.
- Страдать ты умеешь, - согласилась Эмма, принимаясь за второй рукав, - леса выжигаешь, священников, скоге... Хм, как-то однообразно получается, не находишь?
Воспоминания об алтаре и о Билберри ушли, не тревожили, но шутить об этом было по-прежнему странно. Будто со стороны слышала она тогда свои слова и хотелось бежать к Раймону, прятаться в руках, цепляясь пальцами за ворот рубашки. Порой казалось, что насилие над телом она пережила бы проще, чем насилие над душой. Но память о том, как чужие чувства режут её тысячью лезвий, когда мрак окутывает так, что не пошевелиться, не крикнуть, и кажется, будто света уже никогда не будет, была нестерпима. Лишь едва уловимый запах можжевельника говорил ей тогда, что всё будет, что она встанет с алтаря. Можжевельником пахла и его рубашка, и даже сам Клайвелл, одевающий её. Насилие - любое - самое ужасное преступление, воспоминание о нем бередит уже зажившие раны, и самая главная его беда в том, что научив, как защититься, никто не учит не насиловать. Эмма на мгновение прикрыла глаза, заставляя себя уловить запах Раймона, суливший ей покой, и улыбнулась.
- Одному страдать скучно ведь. Разделить хочется. Хотя лес, конечно, жаль... - Раймон оживился. - Зато с констеблем в Глостере обошлось без огня! И с Вороном. В общем, как умею, так и страдаю. Несу в достойный этого мир яркое и тёплое. Даже жаль порой, что в некоторые его части - только раз.
А вот шнуровки корсажа Эмма затянула плохо. Надевалось платье-то для примерки, а не для поездки. И потому упало на пол оно поспешно и совсем не плавно, неряшливым комом, оставив её в одной камизе. Тонкой, льняной и ничего не скрывающей. Но и стесняться Эмма перестала давно, а потому просто переступила через шелка и бархат, позволяя себя рассмотреть. И надеясь, что сейчас, когда нет спешки и суматохи постоялых дворов, где Ланселот и Лист толком не позволяли оставаться одним, Раймон не обнаружит, что следы от лестовицы все еще чуть кровоточат. Напрасно, должно быть, но чувствовать его вину, которой не было, не хотелось.
- Зато с братцем без огня не обошлось, - напомнила она, - и... ты точно хочешь говорить сейчас о страданиях?
- Нет, - признал Раймон, поднимаясь с кровати, и шагнул ближе. - Они как-то не идут на ум, - за словами всё равно проскочила нотка горечи, но в голосе её не было. - И философы куда-то делись вместе с мыслями. Странно, чем больше видно деталей, тем меньше хочется говорить совсем.
Порой Эмме хотелось сказать ему вслух, что в её ранах, в их бедах нет его вины. И бед у них нет тоже. Разве виноват Раймон в том, что она оказалась на алтаре? Разве его вина, что на спине до сих пор саднят рубцы от лестовицы? Нет горечи - есть лишь кольцо, внутри которого всё это не важно. Сейчас - кольцо его рук, его губы, что обжигают кожу и этот жар растекается по всему телу. И важно сейчас - лишь это.

14 февраля 1535 г. Резиденция.

Порой, просыпаясь, Эмма не верила, что лежит не на узкой и жесткой кровати в монастыре, что видит не серый потолок, а балки таверны... Или балдахин, который она, все же, вчера сорвала и теперь на них с Раймоном с интересом глядели какие-то птички и цветы. Святых Эмма не потерпела бы, но с птичками и цветами мирилась, хотя в своем доме, в своем поместье потолок будет тольком чистым и белым - это она знала точно. Засоня Раймон спал так, будто шум мальчишек и лязг мечей со двора его не тревожили. Может быть, так оно и было, все же, вырос здесь и уж спать под привычный шум точно умел. А ей, привыкшей к тишине поместья, к уединению кельи, таверны и замок казались шумными, людными. Но окно она распахнула, как раз в тот момент, когда солнце тронуло розовым лучом облака, окрасив в нежные цвета и туманы, опустившиеся на замок после ночной метели, зимой-то, и Роба Бойда, пляшущего в пустом дворе с мечом.
Подумать только, два месяца назад она не знала никого из этих сильных, смелых людей, не носила фамилию де Три и все, о чем мечтала - дожить до пострига! Эмма отошла от окна, усевшись перед небольшим зеркалом. Плетение кос - привычное, успокаивающее занятие. Прядка за прядкой, локон за локоном - и душа успокаивается. Сегодня успокоиться не получалось. Зеркало услужливо показывало серо-голубые глаза, большие и чуть раскосые, такие, кажется, называют волоокими? Совершенно обычные глаза, каких много, обрамленные темными, длинными, но увы - не черными ресницами, под темными - но увы не черными, не соболиными бровями. На узком и бледном, окрашенном нежным румянцем лице. Разве таких считают красивыми? Разве красивы эти высокие скулы и островатый подбородок, эти маленькие уши, высокий лоб, на который вечно падают непослушные локоны? И что находит Раймон в узких руках с длинными пальцами, в небольшой, хоть и крепкой груди? Вспомнив его взгляд на формы сестры Эмилии, Эмма вздохнула. Даже сейчас, когда кочевая жизнь превратила ее в подобие всех этих греческих артемид - сильную, подтянутую - она не могла сравняться с покойной Элеанор пышностью... в нужных местах. С тех пор, как Раймон мягко, ненавязчиво начал подталкивать её, отмечать её женственность, Эмма много раз слышала, что красива. Но может ли быть красив голенастый, серый утенок, глупышка, молчунья?
Зеркало упало на стол, повинуясь небрежному движению руки. Не монахиня. Не михаилит в юбке. Не леди де Три. Даже не девица Фицалан. Просто Эмма, которая всё еще в глубине души сомневалась, что её можно любить. Голос со стороны кровати предварило шуршание простыней и сладкий зевок.
- Странные сны снятся порой под утро.
- Странно, что ты успел их посмотреть, - Эмма опустилась на кровать рядом, укладывая голову на плечо. Недоплетенные косы рассыпались по спине, подушке и Раймону, - если вспомнить, что ушел от меня после полуночи, а возвращения я уже не слышала.
Тёмная ревность, похожая на ту, к Лиссе, шевельнулась в сердце снова. Во сне для нее не было времени, лишь промелькнула пустота там, где только что было тепло и безопасно. Что, если какой-то девице в Форрест-Хилл тоже было тепло и безопасно до утра?
- Что же тебе снилось?
Ревность ушла после утреннего поцелуя, превратившегося в обычай. Растворилась в привычной истоме.
- Конечно, времени было мало. Но после того, как перестал сниться Ланселот, который всё-таки ухитрился проникнуть в комнаты мимо призраков и кинжала под дверью, - задумчиво начал Раймон, - и которого пришлось убивать, спасая некую даму с недоплетёнными косами... впрочем, ты их спокойно доплетала в процессе, под звон мечей и ругань. Так вот, после этого, когда мы славно принимали ванну под стоны умирающей легенды, словно наползло откуда-то тёмное облако, в котором не было ворон и не было настоящей тьмы.
- Вдвойне странно, что ты не успел увидеть, что оно уже уползло, - не менее задумчиво сообщила Эмма, - я не хочу, чтобы тебе оторвали уши, несмотря на то, что ты тёмный властелин. Но с этим облаком сложно. Настолько, что я порой чувствую себя Диком.
Правда, братец, кажется, жил в нем всё время, с самого детства, выныривая к ясному, чистому небу лишь изредка.
- А к этому времени я уже проснулся. Сложно и неудобно, - Раймон провёл рукой по волосам, пропуская локоны сквозь пальцы. - Чувствовать себя кем-то другим. Даже братом. Иногда - особенно братом. Любопытно, отчего так бывает.
- Мне гораздо более любопытно, почему прабабка запретила учить своих потомков магии. Что в нас такого?
Возможно, в ответе на этот вопрос заключался ответ и на раймонов. Возможно, бабка всего лишь демонстрировала дурной нрав и упивалась тем, что может что-то запретить внукам и правнукам. Возможно, это всё придумал отец, не желая тратиться на уроки магии. Дик, кажется, ничего подобного в документах не находил - или не сказал об этом. Но ответы он искал тоже, и на мгновение Эмма задумалась о письме к брату. О встречи с ним, наконец, коль уж провидение связывало их узами более тесными, нежели родственные. Почему-то казалось, что если примириться с Диком, обрести покой - или хотя бы его подобие - им обоим будет проще справляться со всеми этими отражениями и темными огнями.
- Богини явно что-то знают, - задумчиво заметил Раймон. - Скажут ли? Стоит ли спрашивать, или лучше спросить у кого-нибудь ещё. Всегда есть - кто-то. Твой брат явно ничего не знал, иначе не действовал бы... так. Значит, поместье грабить бесполезно, бумаг не осталось. Разве что - не нашёл...
- Я догадываюсь, кому они скажут, - вздохнула Эмма, обводя пальцем тот самый шрам от когтей анку на плече, - но мы его и без того... озадачиваем.
Пальцы перекочевали на грудь, зашагали по лесенке рубцов ниже. Наверное, об этом лучше было и не думать вовсе сейчас, когда наконец-то был покой, без всех этих богинь, ланселотов и лесных, речных, трактовых тварей.
- Нам нужен отдых, - подхватил мысль Раймон. - Без необходимости постоянно оглядываться через плечо и ввязываться во всякие неприятности - кроме тех, какие захотим сами. Потому что тоже озадачены так, что дальше и некуда. Не всё решается даже ваннами. К слову, о неприятностях, которые мы всё-таки хотим... как миледи смотрит на то, чтобы прогуляться по провинции? Новые места, старые знакомые, цветочки на лугах. Правда, сейчас они под снегом, но были же.
Эмма вздохнула, уютнее устраиваясь у него на плече. Они и в самом деле устали от этих противостояний богиням, монастырей, реликвий. Простое бесцельное путешествие? Пусть. Главное, что можно будет не думать ни о чем.
- И милорд уверен, что не будет выкапывать из-под снега цветочки, древних богинь и куски каких-нибудь венцов?
- Возможно, только воспоминания, - голос милорда звучал задумчиво. - И то не свои, так что, наверное, можно.
Вспоминать было почти нечего. Если не выкапывать, разумеется. А вот если копнуть, снять тонкий слой - прямо сейчас, то вспоминалась нянюшка и священник отец Мартин, с вожделением поглядывающий на нее и на сыновей Дика, всплывала незатейливая песенка матери, хлопочущей у очага. Остальное, пожалуй, лучше было оставить под шелками, бархатом и тиарой. Или - не лучше? Запутавшись в противоречиях, Эмма вздохнула еще раз, целуя шрам на плече.
- Едем, - наконец, ответила она, - ты ведь еще не видел моего приданого. Знаешь, это участок земли недалеко от поместья. Тихий, уютный, поросший шиповником. Даже усадьба имеется. И не страшно, что она размером с надгробье.
Эмма... Энья? Зачем её назвали именно так, ведь отец был всегда упрям - и стоял на том, чтобы детей называли родовыми именами. И надгробие это, что подарила нянька - для чего? Слишком часто откладывала Эмма эти вопросы на завтра, чтобы не повторить этого сегодня. К дьяволу, как любит говорить Раймон. Всё завтра: и вопросы, и прогулки в предместья. В конце концов, она лишь женщина. И это так замечательно порой, когда думают за тебя.

18 февраля 1535 г. Где-то в Суррее.

В Суррее было теплее. Местами на тракте снега не было вовсе, а днем солнце согревало сады и землю, лаская лежащие повсюду груды красных и оранжевых листьев, чуть припорошенных снежком. И хотя до Уорнхема, где располагалось родовое поместье, было еще немало миль, настроение у Эммы было безрадостным. Особенно, когда с вершины холма, куда неспешно взбирались лошади, стал виден Редхилл - еще не городок, уже не деревушка. Точнее, церковь святого Иоанна. Высокая, из светло-коричневого камня, с острым шпилем и причудливо украшенными нефами. Колокол заливался тревожным набатом, сзывая своих прихожан если не для молитвы, то для пожара, но дыма или огня видно не было. Да и суеты, которая сопровождает огненное несчастье - тоже. Напротив, даже отсюда было заметно, что жители проявляют поразительное и очень единодушное равнодушие к трезвону. К счастью, Уорнхем был дальше. К несчастью - дорога к нему огибала озеро Редхилла, проходила мимо самого селения, давая ветку-тропку в городские ворота и пряталась в лесу. В Редхилл можно было не заезжать, но объехать подальше его было нельзя.
- Должно быть, там что-то случилось, - уныло предположила Эмма, меланхолично поправляя шапочку, - не будут же добрые люди так трезвонить в такой неподходящий час.
И при этом совершенно не беспокоиться трезвону, будто это дело обычное и даже богоугодное.
- Если бы случилось, бегали бы, - возразил Раймон. - Например, если бы пропала очередная реликвия - а рядом с такими местами нам советовали не показываться. Хотя и обидно будет, потому что виноваты-то тут не мы. С другой стороны, раз звонят, но не бегают, получается,что люди тут недобрые. Равнодушные. Отчего не хочется ехать ещё больше. Не знаешь, чем славен городок этот?
- Приорством, виноградниками и вот этой вот церковью. Я не уверена, но, кажется, раньше звонарь здесь был спокойнее. Этот шум, должно быть, и в Уорнхеме слышно!
А, может быть, и дальше. Редхилл стоял на землях рода Хорнли, мелких дворян из числа тех, что получали ленные наделы за доблесть в битве. История умалчивала, за что барон Хорнли получил этот кусок от королевства, но Эмма смутно припоминала, что-то о визжащих на его копьей толпах недругов, о которых барон рассказывал отцу за картами. По рассказу выходило, что нанизывал герой сражений их десятками, а то и сотнями за раз, а длина древка и вовсе выходила невообразимой. Но повествователя это не смущало, и чем больше выпивалось вина, тем плотнее становились ряды неприятеля.
Раймон поднял палец.
- Замечу, что я не выкапываю никого из-под снега! По крайней мере, пока что. Насколько вижу, другой дороги нет, если не пробираться лесом? Тогда стоит хотя бы на воротах спросить, что за беда без беды. Пусть лишь для того, чтобы эта беда не цапнула со спины. И невольно думаю, раз уж отпуск, не стоит ли здесь стать собой? Снять орденский перстень, оставив фамильный. Впрочем, вопрос, насколько широко разошлись слухи о том, с кем же бродит по тракту некая леди родом из Уорнхема.
- Меня не узнают, - пожала плечами Эмма, - серая мышь ведь. А вот французского аристократа вряд ли примут хорошо, даже если он в нескольких поколениях англичанин. Они тут удивительно патриотичны. Пожалуй, только Дику наплевать было на события в Бордо.
Брат, впрочем, всегда был равнодушен к политике, хоть и рвался ко двору, справедливо полагая, что должность даст деньги. Да и некогда ему было увлекаться осуждением всех, кто носил французские фамилии - Кларисса тратила деньги на церковь, малыши просили есть, а урожаи, на которые рассчитывал Дик, были скудными. Иногда Эмма поневоле задумывалась, что будь жизнь у них сытнее, спокойнее, не оставь отец долги и разор, то вот это дикое, звериное, что есть в Фицаланах, не проявилось бы. Да, Ричард не стал бы добрее, но спокойнее - уж точно. А еще ей казалось, что поспешный этот брак с Клариссой, на котором невесть зачем настоял отец, только усугубил это в Дике. Удивительно, но брат и сестра были единодушны в неприязни к Риссе, вот только если Дик не понимал, откуда она проистекает, то Эмма чувствовала в Клариссе непоследовательное, почти ханжеское благомыслие, меняющееся на алчное желание жизни, нарядов, ласки. От Риссы болела голова - слишком часто она меняла настроение от греха к радости, от покаяния к ужасу перед Богом.
- Зато не будут приставать с монстрами, если они тут есть, - впрочем, убеждённости в голосе Раймона не хватало, и он махнул рукой. - Ладно. Всегда можно назначить такую цену, что сами откажутся. Едем.