Для последнего даже не пришлось специально подпускать грусть в голос. С той матери-настоятельницы стоило содрать и двести, но после тюрьмы, Кранмера и тракта было не до учёта того, насколько дешевеет фунт. Он поднял кинжал и щёлкнул по лезвию, поглядывая в сторону - там в отдалении уже начали трещать вороны.
- Больше пары сотен - никак. В резиденции детям есть нечего будет. Лучше уж я сеть попорчу, хоть и жаль. Ведь мог бы оставить обе, после ужина-то. Не тащить же с собой. Вторая вон вообще целёхонькая, на лошади висит.
- Жадность - грех и порок, - попенял ему Рой, поддевая своим ножом узелок, который выбрал по только ему ведомым приметам, - наш святой отче не магистр, но ест, как целый капитул. От святости, конечно. На две сотни не прокормим. Восемьсот.
Сеть, разочарованно зашуршав, сползла с Эммы, неряшливым комом собравшись на камнях.
- Но если восемьсот, есть будет нечего уже нам. К тому же, когда нас нагонят наемники, платить будет некому.
Говорила освобожденная Эмма тихо, жадно глотая воздух.
- Или незачем, - покачал пальцем Раймон. - Будем optimistius. Михаилит да ведьма. Что мы, не убьём... сколько их там осталось, десяток? Триста пятьдесят. От желудков и зубов детских отрываем.
- То-то я смотрю, как ведьма лихо сетку французскую скинула, - вежливо согласился Рой, - а михаилит теперь хромать будет седмицы две. Героически. Ну да по рукам, сэр рыцарь. Четыреста так четыреста.
"Странно. Я готов был поручиться, что выйдет аккурат пятьсот. Чтобы уж точно то на то".
Сороки стрекотали всё тревожнее. Раймон кивнул.
- Значит, четыреста. А то и в самом деле, вдруг ещё второй сапог порвут, закавыки стрелючие. Так что там с ужином?
- А ужин лошадок аккурат в сотню выйдет.
"Ну точно".
Лесной разбойник разрезал узелок на сетке Розы и отступил в сторону, улыбаясь.
- И мы завяжем вам глаза, не обессудьте.
- Словно я хочу видеть дорогу, на которой потеряю двухнедельный... нет, месячный заработок, - проворчал Раймон, подхватывая Эмму под руку. - Но лучше бы тропе быть гладкой! Или хотя бы - быть.

Когда повязку снимают, я удивлённо моргаю - не солнцу, его закрывают облака и ветви, не тощему перепуганному купцу, глодающему оленью ляжку, не рядам небольших могил с грубыми крестами. Простолюдей вокруг оказывается меньше, чем было голосов и точно меньше, чем было чувств. Я пересчитываю домики, оцениваю, сколько поместится в общей - как у северян? - хате, и понимание приходит само, без слов. Когда строили этот лагерь, людей здесь было больше. Гораздо больше. Звенели детские голоса, перекликались женщины, отправляясь стирать на ручей, травили байки вернувшиеся с грабежей и благородного разбоя мужики. Те двое, что привели нас сюда, или молчат, или говорят отрывисто и слишком громко. Кажется, им страшно, что голосов не хватит. Я задумываюсь на миг, не так же ли сейчас в резиденции, куда так и не заехали, и гоню мысль прочь. Проще слышать всё то, чего здесь нет. Эхо... памяти? Эхо памяти чувств. Пока нас помнят, мы не уходим, цепляемся за свет, траву, вслушиваемся, не помянут ли.
Наверное, так же становятся нежитью. Тянутся к жизни, сжирают её, чтобы хоть на миг вспомнить и понять себя среди живых, сущих. И люди, и нелюди слышат это эхо, жаждут его, но все ли - получают? Я прикусываю губу, глядя на усталую рыжеволосую девушку, вышедшую встречать гостей, ловлю обреченное раздражение - еще одного раненого привели. И стыжусь. Уж ногу-то можно было перемотать, не дожидаясь помощи. И нужно - улыбнуться ей? Обещанием?
Потому что - весна, и из-под снега вытаивает не только чума, но и травы, ручьи, цветы. Надежда. Обновление. Странно, что я думаю об обновлении, ведь у нас всего всего четвертый месяц жизни, и нужно ворковать, как тем горлицам в ветвях. А мне хочется возрождения. Ренессанса, чтоб его. Беззаботного, веселого тракта, соловьёв в кустах сирени и тех маленьких булочек с сыром, что так хорошо выпекают в Саутгемптоне. И девочке этой, усталой от зимы и смертей, хочется, чтобы кто-то пообещал ей весну. И я улыбаюсь, ловя слабое тепло в ответ.

Здесь тень рассмотреть удаётся едва-едва: её поглотили и многократно перешитая ряса, и складки своей и чужой плоти. И всё же где-то внутри шевелится тот отче, которого видит Рой, которому испуганно, но всё-таки улыбается подавальщица. Боль, обида и какое-то детское непонимание бьют от отражения волнами:
За что? Почему - я? Почему - им?..
И совсем тихо:
"Почему я никак не умру, Господи? Пусть я умру прежде, чем..."
Запахи, цвета такие яркие, что я смотрю на отче дольше, чем позволяют приличия. Ещё одно "К" - куртуазность. Я смотрю и не понимаю, как тело не чувствует горечи, как не видит полыни и черемши. Или - видит? Хвост бьёт по доскам так, словно что-то понимает, но понимает ли - что? Понимает ли, что не этих слов, не этого тона ждут другие отражения? Не этой пародии на прежнюю молитву. А чего тогда?
- Истинно говорю вам, братия, сегодня замечательная ночь для веры.
Монах гулко откашливается. Он потирает огромной дланью лоб, пугая ею даже собственную боль - и задорно подмигивает мне.
- Помнится мне, довелось однажды поститься с такой вот хорошенькой монашкой. Пост - дело святое, знаете ли. Решил я накануне отужинать, чтоб после посвятить себя Господу. И наковальню прикупить надо было, ибо греховен ослик мой и подковы теряет, прости его, подлеца, святой Пётр! Положил я наковальню в корзину, двух курочек подмышки засунул, а гуся в руки взял. Иду с рынка, а навстречу пава плывет, из бенедектинок.
"Ах, отче, - говорит, - а не скажете ли, как в рощу пройти?"
"Натурально, - отвечаю я, - сам туда иду. Или проводить?"
Мялась она, мялась. Краснела, что маков цвет.
"Я, - говорит, - беззащитная, слабая невеста Христова. А ну как вы заманите меня, да ссильничаете?"
И покуда я думал, как же это делается-то, с наковальней, гусями и курами, ведь птицы - убегут, дополнила: "Вам для этого всего-то надо накрыть гуся корзиной, придавить наковальней. А куриц уж я подержу, с Господом."
Разбойники смеются, весельем разгоняя жуть. Михаилиты - страшные колдуны, целующие кошек под хвост на тайных мессах и шабашах, но никто не ждет, что даже они будут чародействовать в гостях, злом платя за добро. Даже ради того, чтобы сохранить пятьсот фунтов - четыреста за оленя и сто за ужин лошадкам. Рой глядит задумчиво, качая головой. Ему тоже страшно, но страх уходит. Ведьма пока еще никого не прокляла, да и твареборец хлюпает кровью в сапоге, как обычный человек. А значит, бояться нечего. Я тоже улыбаюсьстарой байке, глядя на то, как от неё ярче проступает прежний лесной отче, святой причетник из Комперхерста.
Я позволяю девушке заняться ногой - наверное, потому, что она уже не хмурится. Усталость никуда не делась, она сквозит даже в улыбке, но всё же толика надежды и памяти того стоит? Нет? Прошлое - то, что создаёт будущее, но будущее наступает, только когда примиришься с прошлым. А как примириться, не коснувшись?Странно. Так просто, так сложно. И тени собираются вокруг, неслышно гомоня, рассаживаются по лавкам, где как специально остались пустые места. Разбойники, жертвы, случайные гости. Я вскидываю бровь, глядя на понурую бесформенную тень, притулившуюся в углу. Силуэт плывёт, колышется прозрачным туманом, но на миг лицо проясняется, и я качаю головой. Ну, конечно, Гарольд Брайнс, пустой внутри неудачливый не-торговец, не донёсший свой крест - свою плиту - до Голгофы. Странно, он не говорит ничего, словно здесь можно молчать. Но вслушаться в причины я не могу. Тяжело, когда вокруг сплошные телепаты. Тяжело эмпатам, когда вокруг Гарольд Брайнс. От мешанины запахов тяжелеет голова, и я отворачиваюсь. Этой тени не нужна память. Эта тень не нужна живым.

- Я чувствую снег. По губам, по ладоням, под кожей
Течет ледяная река, и согреться не может,
Звенит индевелой струной, потревоженной тайной
Спокойная, мерзлая, мертвая песня Самайна.

Спокойная мёрзлая песня, почти как отчаяние, отсутствие надежды, почти как желание отдать подаренный домик, лишь бы не бояться того, что отнимут. Скоро языческий Белтейн, но пою я о Самайне. О нём, низко, тягуче шепчут тени умерших, удерживаемые в избушке приязнью и тоской живых. Они сплетают свои голоса с моим, и я слышу, ощущаю вкус тоски. Оттенки тоски сплетаются тоже, и медленно, неохотно приходит осознание того, что необходимо, невозможно, неизбежно - перерождение. Обновление. Ренессанс, к которому возвращаюсь уже второй раз. Слово звучит слишком громко, слишком... напоказ, но я знаю, что настоящий ренессанс не поёт трубами и не ревёт бомбардами. Он так тих, что слишком часто его забивает уличный шум, детские игры в героев и злодеев, даже потрескивание костра на площади. Нужно найти момент, чтобы прислушаться. Запеть. Ударить каблуком в пол - и в себя. Во всё, чему нужно порой напоминать о том, что... Не все фениксы, восставая из пепла, признаются в своём прошлом. Но я - гляжу ему в глаза. Смотрю на того моряка, Гвидо-что-то-там, убитого только потому, что нельзя признаваться в жульничестве. На младенцев, ставших поронцами только потому, что их матери были монахинями. На обнаженную глейстиг, раздетую только потому, что в старом облачении и переднике ходить некрасиво и неудобно. Гляжу на Морриган, Эда Фицалана, Листа и его наёмников, мрачный еловый лес и слёзы, какими плачут только берёзы, на деловитость Кранмера, широкий круг всех, лишившихся святынь, всех, поглощённых Саутендом, всех нерождённых - хотя я почти не сомневаюсь, что монахи справятся и без куска венца, - и всё в этом танце, где сплетаются мёртвые и живые, становится зыбким, не важным. Решаемым. Небезнадежным? И всё же - необходимым, потому что что мы, если не прошлое? Что мы, если не настоящее? Что - мы, если не смотрим в будущее?

Я иду через весну, держа свечу. Тени тянутся за мной, толпятся, волнуются. Предвкушают. Как водится, я не делаю ничего, но выходит - что-то. Где-то и когда-то. Потому что иначе - всё равно, что не было меня, а ведь такого быть не может, верно? А за платье всё равно уплачено загадками. Прочее? Да что оно рядом с тем платьем, с зелёными рукавами и золотой вышивкой! Что - рядом с тёплыми руками и холодной мазью, с округлыми коленками в пене, с танцем и дорогой, с жизнью? Рядом со смертью - тоже, но это когда-нибудь потом. А пока что - пусть горит белый огонь, увлекая за собой и тени, и разбойников, и меня. Пусть бьют каблуки в мягкую весеннюю землю, пусть на лицо, поднятое к ровной, как обрезаной половинке луны, падают капли. Интересно, когда именно улыбка Роя стала такой спокойной? Любопытно, где отче потерял хвост, и как он теперь без него? Я точно помню, как пузатый монах цеплял им кружки, стоявшие слишком далеко, а теперь же придётся тянуться самому? Хотя теперь это, наверное, и проще. Теперь можно не бояться потащить в рот не то.

- Если вышел из дома, не бойся тех,
чьи с полей доносятся голоса,
чей с могил доносится тусклый смех,
чьи ладони простерлись по небесам.
Ничего не бойся. Я подсвечу.
Я иду...

1 апреля 1535 г. Холихед, Валлийская марка.

- Только один день! Проездом из Рима в Париж, прямиком к вам, Рикардо Тулузский! Огненные завлекательства и непотребства!
Непотребств было много, и первое из них - корсет. Без камизы, платья и корсажа. Только белый шёлк, короткая алая юбка, шитая золотом, и тонкая накидка. Эмма зябко повела плечами, взмахивая красным ведром. Пожалуй, ей больше нравилось, когда работает Раймон. Эвон, непотребствами завлекает, в то время как ей - улыбаться толпе, таская за собой тяжеленное ведро. Пока - пустое. Но лиха беда начало, и если пару самых стройных в королевстве ножек крестьяне намеревались рассматривать бесплатно, то заблуждались они воистину библейски.
Вторым непотребством стал венок из алых маков на голове. Не то, чтобы он был неприличен. Напротив, цветы стоили как целое состояние. Еще бы, ведь на них пошел шлейф варварски укороченной юбки и пинта крови из исколотых пальцев - шить в седле было неудобно. Помогал с цветами, как ни странно, Ворон. Нандо. Вернувшийся из Саутенд-он-Си с таким блаженным лицом и миролюбивым нравом, будто Ясень его там прихлопнул "Этикетом" Маргариты де Бофор, положив на Новый Завет. Ворон проворно вырезал лепестки, сворачивал сердцевинки, без умолку балагуря и развеивая мрак птенцов гнезда бойдова. Самым мрачным из них, пожалуй, оставался Раймон. Эмма угадывала беспокойство в его безмятежной улыбке, в густом запахе можжевельника, в горечи полыни, во Фламберге, поднимающем голову - и тревожилась.
Эмме было жаль Бадб, ей самой доводилось ждать из тюрьмы мужа. Она разделяла беду михаилитов, скорбя о Робе Бойде, но Раймон де Три и его настроение, всё же, казались важнее.
И это она назвала третьим непотребством из числа многих.
- Не скупитесь, господа йомены и франклины, джентри и прочий люд! - кричала Эмма, усевшись на помосте, наскоро сколоченном из двух телег, болтая ногами, затянутыми в полосатые - дорогие! - чулки. - Магия любит злато и серебро! Не подмажешь - не поедешь, а ведь Рикардо и не повозка!
Тепло парусом вздуло короткую юбку, стоило только вскочить на помост, и Эмма кокетливо взвизгнула, посылая воздушный поцелуй толпе. Кто сказал, что из михаилита заботливого мужа не выйдет? Побить его палками! Даже сейчас Раймон продолжал согревать её, хоть и на потеху толпе.
А толпа развлечение оценила. Довольно загудела мужскими голосами, зазвенела монетками в ведерке, а потом и запищала детьми: с помоста порскнули маленькие огненные ящерки.
Угольками Рикардо Тулузский поигрывал с небрежностью Фламберга. Пересыпал их из ладони в ладонь, подкидывал, отчего они вспыхивали горячо и жарко. И совершенно не обжигался, вызывая удивление зрителей - такое они видели только у михаилитов. Эмма это изумление подстегивала, поглаживая ящерок, льнущих к шее и обнаженным плечам, и безмятежно улыбаясь. Пока Ворон соблазнял в замке кухарок и прачек, внаглую шпионя, все остальные создавали ему надежный тыл.
Впрочем, в деревне всё равно соблазнять было почти некого. Ясень, Том Бойд, даром, что был приёмным, но улыбался так, будто весь мир принадлежал ему, глядел нежно, говорил ласково, живо напоминая того, чью фамилию носил. И девицы таяли, снопами падая к его ногам. А уж когда первая рассказала о жаркой ночи... Эмма даже в этой толпе ощущала томление поклонниц брата Ясеня, днями и ночами пропадавшего в лесу в поисках неведомых, но наверняка жутко опасных и гадостных тварей.
А потом вокруг потемнело, замерцали звезды, точно холодная английская деревушка перенеслась на Луару. Толпа вздохнула и шевельнулась, и вздохнула вместе с нею Эмма:
- В краях московитов лежит степь. Десять дней на добром жеребце скачи - не объедешь, земля там - конца не видно, небо - глазом не объять. Не синее оно над степью, пурпурное, и только на одном краю тенью горы вырисовываются. И стоят в той степи деревни...

- А однажды сестра Люсинда решила вытравить плод. И его пришлось по кусочкам вытаскивать. Сначала ножку, потом вторую... Ручки. А голову вскрываешь через родничок и достаешь мозг. Тогда череп просто складывается, как пустой мешок.
Рука описывает круг в воздухе, поблёскивает изумруд в кольце и выходит, что мешок тот - немалых размеров. Ладошка шлёпается на грудь, и пальцы принимаются вышагивать по лесенке шрамов - косой, рваный, укус. Шея.

Изумленно сморгнув, Эмма помотала головой, отгоняя от себя лиловую с золотом траву, по которой водили хороводы головастые человечки. Баек, побасенок и ярких живых картинок от Раймона она насмотрелась предостаточно - супруг лепил их на ходу, не задумываясь, будто не на михаилита выучен, а на сказочника. К тому же, здесь была работа. Тяжелая, опасная, и ничуть не напоминающая Билберри, чему Эмма не могла не радоваться. Тут хотя бы не укладывали на холодный алтарь. Она отвела взгляд от неправильной, нездешней башни, в которой почти наверняка держали Роба Бойда - иного назначения для водоворота чувств и мыслей, в который вовлекали камни Эмма придумать не могла. И оглядела толпу, улыбаясь.
Крестьяне взирали на старушку и чудных фэа из блюдца, разинув рты.
- Мой - Хуруга, - говорил серокожий с крестом, подражая плохой латыни, - мой приходить с миром, женщина.
Старушка мелко закивала, соглашаясь. Такие-то важные господа могут приходить только с миром - и никак иначе. Лишь бы под холм к себе не забрали. А то ведь останется внучка одна-одинёшенька, и податься ей некуда. Одинокой струной под грубыми, мозолистыми пальцами зазвучал горизонт в этой степи, заставив кивнуть вслед за старушкой. Мелодия выходила резкой, дикарской, но - правильной, созвучной дыханию здешнего моря и чувствам людей.
- Ху-ру-га, - попробовал повторить один из замковых стражников, прижимая к себе пышногрудую молодку в белёном чепце, - это ж по-каковски его кличут?
- По заморскому, так, что не выговорить и зайцу, которого тень от блохи прибила на полдороге.
Эмма снова согласно кивнула Раймону, подсовывая любопытному вояке ведро. О дно стукнула серебрушка и сказочная старушка выбросила коленце, которому бы даже шотландские горцы позавидовали. Па неприличествовало почтенной даме в возрасте, но зато повеселило толпу, отчего монетки полились если не дождем, то хотя бы неспешной весенней моросью. Тем временем, миссис из степи обзавелась даром этого самого Хуруги - плоской дощечкой, с тыльной стороны которой красовалось отлитое из серебра надкушенное яблоко. Дощечка издавала мелодичные трели, похожие на птичьи.
- Это ведь зеркало волшебное, - обрадовалась старушка, - ох, и спасибо тебе, господин Хуруга! Теперь внучке приданое справим.
Фэа покачал головой, тыча пальцем в гладкую черную поверхность, отчего та пошла рябью, разродилась цветами и милыми котятами, сменившимися изображением полуобнаженного мужчины с розой в руке. Красавчик, похожий на Ясеня, улыбался томно и зазывно, заставляя девиц в толпе ахнуть, а тихо подошедшего Ворона - хмыкнуть.
От юноши пахнуло усталостью и сонливостью, густой похлебкой чувств, что кипела на замковой кухне. Михаилит будто впитал их в себя, чтобы донести, не расплескать, поделиться. А Эмма вживе увидела пышную кухарку, покусывающую губу. От жаровни она оторваться не могла, но глядела на Нандо так, словно хотела съесть. Вот сейчас служанка унесет поднос в замок - а ведь лорд дома кушать не изволит! - и черноволосый приголубит. Верно ли, что черноволосые - самые страстные?..
Фэа снова покачал головой, унося эти мысли в своё зеркало и показывая в нем такую похабщину, что старушка смущенно прикрыла лицо ладонями. А Эмма благодарно вздохнула, улыбаясь черноволосому, но уже - своему, краем глаза подмечая страдания бабки. Фэа-то на блюдце улетели, а дощечка - и не показывает, только разводами переливается. Старуха ее и так, и эдак, даже святой Рейчел помолилась, да видать палец у серокожего был волшебным. Плюнула в сердцах бабка, велев внучке собираться к деду. Дед поди разберется, что с арте... артехактом делать!

"Всмятку".
Эмма невольно глянула на Арундел, ожидая, что оттуда вылетит разъяренный Эд. Верхом на помеле, размахивая мечом. Но небо над старым замком было безмятежно голубым, и даже над башней узника ни одного облачка!
Ничуть не расстроившись этому, Эмма вздохнула творящемуся в лесу безобразию. Эд-Омлет, похожий на братца настолько, что деревья хохотали и хихикали, бежал за внучкой, сверкая глазами и очень натурально рыча. Девица у Раймона вышла весьма и весьма аппетитной. Настолько, что Эмма невольно оглядела себя, понимая, что во всем уступает воображению. Груди у крестьянки - спелые тыквы, глаза - блюдца, и бедра такие, что от взгляда на их колыхание невольно начало подташнивать, как после долгой дороги в седле. И невозмутимость куклы, легко объясняемая увлекательными картинками, которые внучка разглядывала в своей дощечке.
А там смешались в кучу кони и люди. Должно быть, Раймон вспомнил фрески в борделе Альфонсо де Три, и теперь девушка с интересом изучала, как очень волосатый и вдохновленный сатир охаживает белотелую нимфу. Эд мог хоть обрычаться, его все равно б не заметили.
Как не заметили Вихря, неспешно бредущего через площадь, помахивая связкой глаз. Некоторые из них еще были живы, отчаянно клацали веками и сучили тонкими щупальцами, но Джерри это не смущало. Он утихомиривал своих жертв небрежным встряхиванием, от которого глаза зажмуривались и покорно обвисали.
Засмотревшись на это, Эмма вернулась к сказке только когда караулившего в кустах Эда спугнула большая сова, почему-то странно похожая на Дика: такая же взъерошенная, с круглыми глазами и готовая вот-вот выставить средний коготь.

- Знаешь, я всё думаю - зачем? Зачем ему это?
Ставни жалобно скрипнули, отрезая свет холодных звёзд тупым деревянным ножом. Почти в унисон вздохнула кровать.
- Знаешь, я всё думаю, ради чего? За что он продал то, что купить невозможно?
Тяжёлый вздох.
- Не знаю.
- Значит, за всё сразу.

На то, что творилось дальше, глядеть было и вовсе непотребно. Эд, всё же, догнал девицу. И долго раздумывал, жрать её или наоборот - размножаться. А решив, накинулся, и...
Раймон оборвал повествование на самом интересном месте, толпа разочарованно взвыла, принимаясь бросать в ведро монетки. Всем хотелось досмотреть, как именно волкодлак будет охальничать, да как рвать, и что из этого получится. Знай, успевай ведро подставлять. Эмма улыбалась, выманивала золото, тоскливо поглядывая на солнце. Вечер ей придётся коротать одной, в домике на окраине. Вышивая очередного святого, у которого лицо снова получится наглым и ехидным.
"Рай давно вынесли, в аду уголь распродали и сидят, мерзнут, - задумчиво сказал однажды Раймон, разглядывая, как святые Николай и Фома стоят посреди нигде, - и ангелов, небось, ощипали на подушки". Эмма тогда швырнула в него мотком шелка, но святые от этого благочиннее не стали.
Воспоминание растревожило, и пришлось еще шире улыбнуться трактирщику, которому сегодня доведется принимать трех михаилитов. Где, как не в таверне узнаешь сплетни из замка, да и Эд мог явиться. Обязан был, после такого представления-то.
И после слов крестьян, которые Эмма ловила обрывками, скорее угадывая по чувствам, чем слыша в самом деле.
- ... это неужто и наш лорд таковский? Ой, девки, а я же замуж выхожу. А ну, как первую ночь?...
- А девка у фокусника справная. Тоща только. И ноги есть.
- Говорят, этакий страм сейчас французы делают, чтоб ноги-то...
- ... я б тоже эдак бабу, как в картинках тех. И так, и эдак. Даже жаль, что сегодня в караул.
- Как жили плохо при покойнике, так и при сыночке плохо живем. Непутевый он. Лучше б нас Ричарду отдали, ей-ей.
- А я б фокусника на сеновал заманила, да вишь белобрысая у него какая...
Эмма хмыкнула, на лету ловя очередную монетку от рослого стражника, глядя на Ларк, шагнувшую вперед с пустыми и будто зачарованными глазами.

- Твоя личная ворона испугалась, углядев наши замыслы.
Шорох, с каким сталь входит в ножны. Шелест одежды, где так удобно прятать тёмные пузырьки.
- Забавно, как это древнее боится нового. Мир изменился - и зло с тьмой уже не те. Вороны ищут воинов - а остались, увы, только профессионалы.

Чуть позже, таверна.

Стать Вихрем было легко. Надеть другую одежду, добавить лёгкости в походку, влить немножко, самую толику магии, улыбаться этой летящей, чуть неуверенной улыбкой, от которой спустя десять минут начинает сводить губы - и вот уже жители деревушки под замком Эда Фицалана кивают, подмигивают и хлопают по плечу. Ясень влюблял в себя, Вихря же просто любили. Занятно, если вспомнить, что именно он поставлял в деревню не шибко опасных, но надоедливых тварюшек. Впрочем, об этом никто не подозревал - зато все знали, что молодой михаилит постоянно то в деревне, то в лесу. Потому ему и не удивлялись - ждали.
Плюхнувшись на лавку, Раймон улыбнулся подавальщице и подбросил серебряную монетку - не за вкусный неразбавленный эль, просто на счастье.
Стать Вихрем было невероятно трудно. Как он ухитрялся так искренне чувствовать, так не задумываться? По обронённым тут и там фразам, по ухваченным кончикам эмоций Раймон знал, что Вихрю до смерти не хотелось оставлять свою Сильвану, но в первую очередь Джерри радовался просто тому, что она - есть, что они живы, что он скоро вернётся. Беспокойство только ходило вокруг грозовой каёмкой, только подчёркивая белизну облаков. Но жители должны были верить, чтобы поверил Эд, и Раймон гнал заботы прочь. В конце концов, чёрт с ними, с отобранными туманами, к дьяволу богинь с архиепископами. После такого-то представления, принесшего целых семь фунтов! Кутерьма в деревне и вокруг не давала времени задумываться, и это помогало тоже. Все планы остались позади: в трактирах, избушках, окруженных оберегами, в замкнутых мирах Немайн, где голоса умирали, едва родившись. Теперь оставалось только играть. Пускать дым и расставлять зеркала. Но вот всё на месте - а зрителя нет.
"Где же ты, Эд? Неужели понял, догадался? Нет. Ты не морочник, хотя и умеешь в мороки. Ты не телепат, хоть и умеешь читать мысли. Сила - это ещё не всё, а топор - грубый инструмент, не для тонкой резьбы. Лезть в мой разум ты побоишься, потому что не любишь проигрывать, значит, опорой станет реальность, мир как он есть. Что видят те, кто не почуют тебя в голове, что чувствуют, во что верят. И если мир уверен, что здесь сидит за кружкой эля Вихрь - значит, так и есть. Если видят Ворона... впрочем, Ворон как раз настоящий. Настоящее некуда, хотя и не оставляет чувство, что Ясень его подменил".
От наглого юнца, которого Раймон чуть не убил у тюрьмы, не осталось почти ничего. Ворон словно нашёл... смысл? Себя? И что после этого прикажете думать о Ясене, за улыбкой которого кроме усталости крылось что-то ещё, что-то новое, иное... нет!
Он тряхнул головой, отсекая то, что неизбежно собьёт с настроения, и Ворон помог, завыв с цыганским надрывом под жуткий визг лютни:
- Спрячь за решеткой ты вольную волю - выкраду вместе с решеткой.
О, этот выкрадет, да только выкрасть можно только то, что само не против. Впрочем, тут, кажется, как раз оно? Да, действительно. Ворон пел и улыбался двум девицам в углу. Девицы глядели на его алую рубаху и улыбались в ответ, перешептывались, перемигивались, ничуть не смущаясь почтенных отцов, пьющих за соседним столом. Отцы, в свою очередь, делали вид, будто эти две распутницы - не их, и громко, во всеуслышание, обсуждали чулки Эммы.
- Вишь, полосатые, - говорил тот, что пониже, бородатый и рыжий, - одна полоска черная, а другая - совсем наоборот.
- Эдак на ноге сидят, - обрисовывал эту самую ногу в воздухе второй, седой, - как родные.
Ноги. Чулки. Соблазн. Показывать другим то, что им не получить, было на удивление приятно, хотя вроде как должно быть наоборот. Если по-христиански, по приличиям... верно говорят, что все морочники - безумцы. Пусть они видели ноги - но только видели. Прикосновения пальцев, губ - оставались ему. Игра на грани только позволяла вспыхнуть ярче... вспыхнуть снова. Пусть с перебоями, как сырой порох, но всё же. Надо будет подарить Вихрю пару полосатых чулок для его леди. Наверняка у неё тоже есть ноги - а если нет, то стоит посоветовать ему их отыскать. Определённо. М-да, не Ясень, тому и советовать ничего не надо - только посмотрит, и тут же ему и ноги, и выше...

Раймон кивнул ему через голову Эда.
- Может, и увёл, да только ведь констебль там всё равно первым был. Но вот ведь свезло Харзе! Бермондси - городок богатый, даже после чистки, и еврейка-то небось при деньгах, как весь их род. Впрочем, ну её. Скажи лучше, правда, что ты бабу Фламберга при нём шлюхой в лицо назвал, когда они ещё только сошлись? Рисково! Небось, до тебя они такого и не слышали.
Таверна вокруг стихала. Девиц, к их явному разочарованию, вытащили за порог родители, а прочие завсегдатаи, включая корпевшего над постной травкой священника, вокруг старались не смотреть, да и слова бросали неохотно. Поэтому голос прозвучал чисто и ясно, с нужной толикой небрежного восхищения. Рисково - да, но вряд ли Эд изучал пришлых михаилитов за бутылкой рома. К слову, что ещё за отметины у него на щеке и шее? Замазаные чем-то, но различить можно, уж слишком хороши борозды. Словно кошка подрала, но ведь он наверняка продался и за регенерацию? Или... или такие попались когти.
- Подстилкой, - ухмыльнулся Ворон, дёрнув ухом, - а это, я тебе доложу, разница. Шлюха - это та, которая уже давно... Опытная, в общем. А подстилка только готовится стать таковой. Я бы еще грань провел между той, что сознательно и той, что просто слаба на передок, но слишком уж часто мне дерут уши за такое. Словно уши только для отрывания, мать их. Но, наверное, за дело? Потому что - назвал, и стоило поглядеть на лицо Фламберга тогда! Теперь-то он так и не посмотрит, небось. Привык.
Раймон почти ждал, что на этом Эд поднимется, хотя бы с обвинением в оскорблении леди Фламберг. Хороший, удобный повод, если не считать того, что леди по имени никто не называл. Суд, или дуэль, в которой два идиота дерутся за честь одной и той же дамы, выглядела бы откровенным фарсом, но Эд продолжал сидеть, барабаня пальцами по столу, и пить - мрачно, всерьёз. Настолько всерьёз, что это почти пугало. На что мог пойти упившийся до зелёных лесавок шурин? Стоило выяснить, и Раймон светло ухмыльнулся, вспоминая Ворона, корчившегося на снегу перед тюрьмой. Даже с этим поганцем были связаны и приятные моменты.
- Теперь он бьёт в морду, не меняясь в лице. Важный стал, зазнался вконец, нос выше Вестминстра торчит, а смотрит - грач грачом, не зря чернявый. Да и неудивительно, что важничает. Слыхал, Ричард Фицалан-то теперь Грей. Замок получил, земли богатые - не то, что некоторые дыры. А они, получается, родня теперь, по жене-то фламберговой, да и спелись.
"А ты в морду бил?!" - отчетливо читалось на восхищенно-ехидном лице Ворона, но юный михаилит смолчал, лишь снова ухмыльнулся. Клыки, продемонстрированные при этом, были острыми, крупными и совсем не человеческими. А вот на небритой, расчерченной царапинами физиономии Эда Фицалана широкими мазками кто-то нарисовал мягкую, добрую улыбку, с которой он и подошел ко столу.
- Позволите, сэр михаилит?
- Милорд Фицалан! - Раймон, не вставая, поклонился. - Почту за честь. Чем могу служить? Может быть, замок необходимо избавить от какой-нибудь твари? Орден михаилитов всегда готов помочь во славу Его - за оговорённую плату.
Эд скривился, глянул на Ворона, но тот глядел невинно, улыбался безмятежно, лишь пальцы на замолчавшей лютне, чуть дрогнули.
- Твари-твари, - пробормотал средний из Фицаланов, потирая подбородок знакомым жестом, - как много их на свете, и жаждущих, конечно, не добра. Но нет, не твари, хотя заманчиво, сэр михаилит, заманчиво. Сами мы не богаты, разве что вот безделушкой амулетной заплатить. Но я невольно подслушал ваш разговор, о достославном сэре Фламберге, о леди Маринетте и... своей сестре. Признаться, никогда не слышал об этой Обервиль. Француженка?
"Аметист и серебро. Кажется, пьяное буйство отменяется. Но, значит, хвастаемся чужими подвесками, проверяем? Ну, это зря. Мы и так знали, куда едем, а Вихрь, может, и не разобрал бы - никогда он такого глубоко не ощущал. А хотя..."
- Хм, хорошая подвеска. И смутно знакомая, словно... впрочем, не вспомню - да и мало ли таких? А леди - из Трюарметта. Знаете, где владения де Три? Ко двору она не представлена, никуда толком не выезжала - воспитывалась в строгости, понимаете? Сейчас вот - впервые, получается, - Говоря, Раймон не сводил взгляда со щеки Эда. - Простите, милорд, вы вот тут о тварях, и у меня оно профессиональное... всё же, кто следы такие оставляет? Кошка не кошка, лесавка не лесавка - у тех пальцы шире расставлены. На женскую руку похоже, но, - он весело рассмеялся, приглашая Эда последовать его примеру, - их коготки такого не могут, да и разве такой властительный господин позволит какой-нибудь служанке или даже даме!..
- В строгости, а едет, - заметил Фицалан, не разделяя его веселья, - приключения искать, выходит, как та кошколесавка. Занятно. А вы, значит, с товарищем, или как это у вас? - братом, разве что пари не заключаете, чья скромница будет?
- Да что вы, милорд, - Раймон, улыбаясь, опёрся спиной на стену. - Это бессмысленно. Что же это за пари, когда и так понятно, что Фламберг выигрывает?
Эд снова взглянул на Ворона, внимающего беседе с лицом одного из святых с вышивок Эммы, и постучал по аметисту пальцем.
- На Фламберге свет клином не сошелся. Так что, я готов рискнуть. Вот этот камешек и ставлю. А вы, если поддерживаете пари - услугу.

Какой-то домик где-то в лесу

Иногда нужно быть просто женщиной. Слабой. Ничего не думающей, потому что иначе пришлось бы вспомнить - обещала не отпускать. Угрожала отговорить.
Наивная Эмма де Три, полагающая, будто в её силах удержать целый мир на своих плечах.
Мир, меж тем, развлекался в таверне, а ей ничего не оставалось, кроме как вышивать и слушать Вихря. Джерри удивительно умел трепаться. Он говорил обо всем и ни о чем, но за три часа Эмма узнала все перипетии его жизни. Начиная с холодной подворотни, где замерзал ребенком, и заканчивая Сильваной. О Сильване Джерри мог говорить часами, улыбаясь тихо и мечтательно. И тревожась.
Роберт Бойд тоже любил развлекаться в тавернах. И тоже делал это зло, позволяя себе играть чужими жизнями. И Эмма хоть и не могла осуждать, но разделять - не получалось. Заставить монахов драться - проклясть их - защитить девушку - и оставить там. Не увезти. Не помочь Вихрю с этим. В какой момент человек, в расчетливости которого не сомневался Раймон, превратился в - этого? Делающего ровно половину от необходимого? Именно поэтому попавшего в плен и теперь вынуждающего спасать себя?
Эмма закусила губу, не желая додуматься до неприязни.
Иногда нужно делать то, что не хочется. То, чего боишься. Нарушать своё слово ради кого-то важного по-настоящему.
Иногда просто нужно промолчать, и понять такое же нежелание Раймона, помогая если не делом, то словом и безмолвной лаской.
И, пожалуй, стоило быть благодарной. Потому что именно сейчас, чувствами других, Эмма понимала, с кем угораздило сбежать из монастыря. Их оставляли одних, не видя нужды в прикрытии спины - признавали силу и умение постоять за себя. С ним советовались - признавали ум. А значит, иногда нужно было смириться и просто пойти следом, не переча даже в мыслях.

Впрочем, следом ходить не получалось. Михаилиты приходили, уходили, сменялись, готовили ловушки в лесу, тихо переговаривались и были заняты. Лишь к утру они угомонились, разошлись по деревне, оставив и маленький домик на опушке леса, и недовольных собой и всем миром де Три, как Эмма привыкала именовать их странный союз. И когда за окном кто-то запел про графскую дочь и тридцать три гвардейца, она не утерпела. Раскрыла окно.
На поляне выплясывала глейстиг. Лишившись роскошного платья, злонравная фэа выглядела селянкой в своей холщовой рубахе, опоясанной незатейливым шнурком.
- А, это вы, - скучающе проговорила Эмма, наваливаясь грудью на подоконник, - не узнала. Богатая будете. Вам это, кажется, необходимо.
- Даже на кон ставить нечего, - сочувственно заметил Раймон, обнимая её за талию. - Или это специально, чтобы жадные михаилиты не предлагали поиграть? Магистры, конечно, одобрят...
Согласно кивнув, Эмма хотела было заметить, что отринувшую суетную роскошь глейстиг одобрил бы даже Кранмер, но тут фэа возмущенно топнула копытцем, опалив вспышкой злости.
- Ты обманул меня словом!
- Вот видишь, - укоризна в голосе вышла ленивой. Наверное, потому что хотелось спать и в... скажем, в Лидс, - как эти фэа распоясались? Михаилита не боятся, чего-то требуют... Пляшет тут, траву топчет.
- А она только выросла, - вздохнул Раймон. - Весенняя, зелёная, нежная - а тут сказка копытами бьёт. Причём даже сказать толком не может, в чём обманули. Загадки, между прочим, хорошие были, качественные, а если не нравится проигрывать - так не играй.
Стоять вот так, тесно, бок о бок, было неожиданно приятно. В кои веки Раймон был похож на себя прежнего и просто спокойно, хоть и устало, развлекался. И Эмма могла бы поспорить, что копытами била не сказка, а вполне себе тварь из бестиария, но не хотелось.
- Ты назвал эту женщину своей, - злилась глейстиг, - и этим самым обманул! Меня, Уну из рода Бритт!
Задумчиво намотав на палец кончик косы, Эмма осуждающе глянула на неё. У них разве что детей пока не было, да вот коса целой осталась. А всё остальное - было. Многократно. И вряд кто попробовал бы оспорить, какую фамилию носит бывшая девица Фицалан.
- Рисковая, - с уважением кивнула она.
- Да нет, - не согласился Раймон. - Оделась просто, кубка серебряного с собой не захватила - а не поливать же её своим серебром, дорого выйдет. Даже ядом дует в другую сторону, очень предусмотрительно. Но всё равно - врушка. Ну как же не моя женщина, когда и так моя, и эдак тоже, и здесь - в домике, и там, где небо с огнём сливаются. Мы ведь есть, и мы - наши, как иначе-то? Чего вам, шальные, ещё не хватает, чтобы уж успокоиться и истаять себе в уголке?
- Королева не истает. Могут исчезнуть предательницы-сёстры - и да будет это так! - но Королева пребудет извечно! Есть непреложные, истинные законы!
Глейстиг шипела, как хорошая упырица, и Эмма скучающе зевнула. Всегда одно и то же, и если ты тварь, то это не изменит даже принадлежность к фэа. Как их порой в сердцах именовал Роб Бойд? Фоморы?
- Пойдем, - равнодушный тон в последнее время получался особенно хорошо, - тут дуб растет. Отрубишь эту косу к дьяволу. Надоело.
- К дьяволу, пожалуй, не будем, - рассудительно заметил Раймон, - а то ещё и эти в цирюльники подадутся. Но мысль, конечно, богатая. Заодно с собой проще брать будет... Идём. Только вещи собрать.
Глядя на ошалевшую глейстиг, Эмма с трудом удержалась от смешка. Фэа даже рот приоткрыла, наблюдая через окно, как Раймон с самым серьезным видом проверяет кинжал, вкладывает в ножны меч и достает из заплечной сумы гвоздь. Гвоздями он обзавелся по пути, и долго, вдумчиво их освящал, надев по такому случаю стихарь.

2 апреля 1535 г. Какая-то облава где-то в лесу рядом с некой развилкой трёх дорог. Почему трёх? Потому что две беды в Англии... Король и Кромвель. Или богини и мумии. Или Эд и Кранмер. Или Раймон с Эммой. Короче, кто-то в любом случае виноват, и обычно парой ходят. Тракт и его магистр. Харпер и его папенька!

Раймону невольно вспоминались ёлки. Не первая ошибка, не последняя, не самая страшная - но, пожалуй, самая обидная и глупая, хуже даже Бермондси. И всё же кое-что полезное можно было найти и там. Во-первых, Снежинка всё же не был таким уж сволочным гадом - или очень умело это скрывал. Во-вторых, прикинуться деревом порой бывало и полезно, и приятно. Лежишь себе, как бревно упавшее, а вокруг просыпается жизнь. Весна звенела птичьим пением, вздыхала ветром, мочила бока непонятно откуда взявшимися ручейками. Лес успел привыкнуть и к нему, и к Эмме, гудел вокруг, не обращая на них внимания - да и с чего бы? Даже железо в протёртых хвоей ножнах, даже одежда не пахли опасностью или чуждостью - лишь острой свежестью и обещанием взойти травой, цветами... или муравейниками, которых на вкус Раймона здесь попадалось и чересчур много, и чересчур близко.
Лес принял бы засаду и так, без магии, но что есть мороки, если не состояние ума? И Раймон лениво, как подобает тупому бревну, тянулся к земле ниточками понимания, общности. Не магия. Разговор. И мысли были такими же - глухими, тяжёлыми, медленными и не о том. План был хорош. Наставники в резиденции порадовались бы, что вспомнил этот неуч науку, и не просто вспомнил, а придумал, как применить так же - но иначе.
"Профессионал".
Слово, которого не было во времена богинь. Что сделали бы в мифах с таким вот Эдом? Вызвали бы на поединок, от которого тот бы наверняка придумал, как отвертеться, а то и просто прирастил бы потом голову? Наставительно погрозили бы пальчиком, прибивая посеребряными гвоздями к дубу? Пожалуй, этого хватило бы на несколько часов. Нет, профессионал думает о том, как решить проблему, а не как остаться в рамках сказки. Хм, как уморительно злилась глейстиг. Умом Раймон понимал, что этот откровенно издевательский поступок ещё аукнется злым эхом, но удержаться было сложно - да и незачем. Какой смысл позволять навязать себе правила, в рамках которых противник заведомо сильнее, когда всё это - лишь точка зрения? Точка зрения - и такое же нежелание Эммы... её тепло у бедра, мерное дыхание рядом и такое же понимание. Общее - а, значит, правильное. И пусть мир вздрогнет. Начиная, пожалуй, с Арундела. Вообще, если взять банку с пауками и потрясти, обычно...
На дороге раздался мерный стук копыт, грохот кареты. Раймон даже не поднял голову, чтобы проверить - кто. Других тут быть не могло, иначе Вихрь зря столько лет мотается по трактам.
Одновременно лес замер, замолчал присутствием чужака, предчувствием беды, а с дороги донёсся громкий треск дерева и сразу - громкий фальцет:
- Да твою ногу через три заворота! Вот две в славной Англии беды - дороги и дуры... э... дурыки! Да, дурыки и дороги!
- Третье колесо меняем, - поддержал хриплый бас, и раздалось смачное сморкание. - Что за кузнецы в этих краях... Глушь дьяволова, одно слово.
"Кто же так при леди выражается, пусть даже у неё нет ног?"
Земля мягко пружинила под уверенными мужскими шагами. Слишком уверенными. Эд, подменыш? Понял, обманулся, готовит засаду на засаду? На трёх михаилитов и кельтскую богиню... Если Эд всерьёз планировал справиться со всеми вот так внаглую, то можно было сдаваться сразу. При этом магии Раймон не ощущал почти вовсе - не считая горстки слишком знакомых амулетов. Зато от Эммы текло узнавание, приправленное ворчливым лекарским, про передник, перчатки, мытьё рук после Эда, от которого чем только не заразишься..
"Черви-мозгоеды?.."
Мысль выглядела почти заманчивой. Постоянное повреждение мозга при непрерывной же регенерации - и ни один маг не сможет сделать ничего, не будучи цельным. Жаль, поздно, придётся обойтись без червей. И так сойдёт. Планы, планы... Раймон почти воочию увидел каменное рунное ложе, трубки из рук и ног Эда, перекачивающие кровь. Жаровни, передающие огонь снаружи - внутрь, отрава в разуме и сердце, мороки и зеркала... Как избавиться от бессмертного? Всего-то нужно разделить тело, кровь, разум и душу. Запереть в лабиринте одно, стереть в порошок другое, отравить и спрятать третье, разбить четвёртое - и сколько пройдёт веков, прежде чем Эд хотя бы осознает, что себя можно собрать заново? Конечно, работа грязная, но михаилиты нечасто возвращались с тракта в парадном. Хотя вот в передниках - кажется, вообще никогда. Интересно, на сколько плащей хватило бы регенеранта, если сдирать кожу постепенно?..
"Разум это точно должно сломать".
Хруст валежника раздался совсем рядом, вспугнув сойку, но бревна не шевельнулись. Они ждали лета.
- Эй, а это ещё кто? О, милорд, а вы... а-а-а!
"Прости и ты, Ясень".
Лес шатнуло от жара, и Раймон не без облегчения услышал удаляющийся хруст, словно по лесу ломилось стадо оленей. Фальцет выводил рулады боли и изумлённой обиды - явно михаилиту во временном теле досталось не так уж сильно. Бас поддерживал его трёхзагибным моряцким контрапунктом.
"Или Немайн сделала их жаростойкими? Надо было самому попросить. Вот вечно что-нибудь забудешь..."
Сигналом послужил женский взвизг. Эд Фицалан в своей новой ипостаси времени даром не терял.
"Ой, дурак".
Ещё не выпрямившись до конца, Раймон швырнул в сторону Эда горсть освящённых гвоздей, и одновременно карета вспыхнула не хуже солнца: спасибо алхимии и новомодным фейерверкам, таким редким в Арунделе. Эд дёрнулся, пытаясь уйти, но протянувшаяся до самого леса тень уже поросла серебристыми звёздами.
"Первая реакция - сбежать. Перебьёшься".
Раймон схватил Эмму за руку и бросился вперёд.
Эд попробовал отшвырнуть Немайн, отпрыгнуть, но новый взрыв только толкнул богиню ближе к нему. Позволил дотянуться до губ. Усыпить.
"Интересно, что и где сдохло, раз всё идёт по плану?"
Несколько секунд - большего Немайн не обещала. Больше не требовалось.
Сорвать амулеты. Рвануть воротник, мельком удивившись отсутствию кольчуги.
Раймон зажал нос Эда, и Эмма, возникнув тенью из-за плеча, влила в приоткрытый рот содержимое флакона зелёного стекла. Больше, чем нужно было человеку. Меньше, чем богу. В свете догорающей кареты блеснуло лезвие. Укол ножа под челюсть, и на дорогу брызнула тёмная кровь. Эмма брезгливо, сторонясь, подставила плошку, и спустя ещё миг Немайн с Эдом исчезли, оставив после себя только дрожь воздуха.
"Чёрт, теперь вся закалка коту под хвост... а нож-то хороший. Был".

Вообще чёрт знает, где, даже дорог нет. Впрочем, вопрос с наличием дураков открыт

Страх убивает разум. В этом Эмма убедилась, еще будучи послушницей. Если боишься плети, настоятельницы, да хоть Господа Бога - сходишь с ума, а это все равно, что умереть. Безумия она боялась больше всего на свете, но сейчас... Сейчас Эмма просто боялась.
Ей не нравился сад Немайн, состоящий сплошь из яблонь. Красивых, белокурых, гудящих пчелами, но при этом совершенно чужих, залитых ровным желтым светом, не отбрасывающим тени. Не нравился Эд. Но пуще того - не нравилась собственная нагота.
Пусть пока она была прикрыта плащом, в Еву Эмма не превратилась. Сны или не сны, но прежде обнажаться приходилось только для Раймона, и теперь казалось, что и застывший жёлтом в студне Эд, и деревья, и неправильное солнце глядят на нее жадно. От этого горели стыдом и предвкушением щеки. Утешал лишь купол, точно вырезанный из огромного кристалла. Из циркона. И в этом Эмма усматривала иронию, с которой согласился бы и Циркон.
Оттолкнувшись от стены, она проплыла над Эдом и Раймоном.
Вот это ей нравилось. Внутри этого мирового кристалла можно было парить, будто земля потеряла власть над телом. Будто во сне. Будто в день накануне Потопа.
С боязливым интересом наблюдала Эмма за небрежно-точным, рассеянно-профессиональными движениями Раймона, переливающего кровь братца из плошки в крупный циркон. В филакторий, как называли это михаилиты.
"Яйцо в утке, утка в зайце, заяц в сундуке", - некстати вспомнилась побасенка Немайн, рассказанная тихим, ворчливым шепотком. Эд в камне, камень - в саду, и сад - в нигде. И, возможно, в никогда.
Циркон блеснул в воздухе, с тихим хлопком проскакивая сквозь купол. Там его должна была поймать их личная ворона, но Эмма, как не силилась, ничего не увидела. И не услышала тоже.
Плошка, рассыпая капли, отправилась следом, а Раймон уже подхватил длинное перо. И его-то нагота не смущала. Собственная. Не вызывала вообще никаких чувств. Зато когда он смотрел на неё, вот так...
- То спаситель, то похититель, то каллиграф... вот точно: ты ж михаилит, значит, умеешь всё, даже когда не умеешь. Поверишь, никогда не рисовал вот так.
В пол он нырнул без плеска, без волн и даже без расходящихся в стороны кругов. Просто - внутрь. Заточенное тем же многострадальным ножиком перо кольнуло спящего Эда над сердцем, и в студень... нет. В жидкий янтарь выбилась алая нить, потянулась за острым кончиком. Виток, другой. Руна, спираль, выведенные уверенно, словно и впрямь Раймон только и делал, что писал кровью в янтаре, окружали тело Эда красивой вязью. Пурпур, самая дорогая краска. В приглушённом свете узкие ленты почти светились, а Раймон лениво, бесшумно плыл вокруг, замыкая круги и петли.
Вышивка. Сложная, капризная, на дорогом и нежном материале, алой нитью. Следующая за иглой, которой уподобилось тело. Эмма подумала мгновение, прежде чем вышвырнуть плащ следом за плошкой и нырнуть в гель. Он был прохладный, ничуть не похожий на воду, странный и гладкий. Именно так - гладкий, шелковый, плотный и вместе с тем текучий. Смывающий страхи и сомнения.
Уцепившись за плечи Раймона, проплывая мимо Эда в жидком янтаре, Эмма сама себе казалась ундиной на спине дельфина. Не хватало лишь морской травы, камней и пёстрых рыбок.
- Совсем не похоже на ту поляну, из сна. Ни противных смеющихся фей, ни собак, ни ворот. Только Эд вот.
Кровь от крови, родной брат, которого полагалось бы жалеть и защищать. Спасать от злыдня-супруга, готового вытряхнуть из него душу. Но не хотелось. Ни Эд, ни Дик, ни Том не стали дороги или близки, как и отец с матерью. Вселенная раскрылась тремя словами в Билберри, чтобы ужаться до кольца. И кровь хоть и была важна, но только чтобы усилить собой вошлбу.
- Он, наверное, вместо рыбки, - скептически заметил Раймон и нырнул, чтобы провести очередную линию под Эдом.
Кокон.
- Дырявый баркас. Мне кажется, крыша у него протекает уж точно.
Кокон окутывал не только братца. Сильное тело в кольце рук и бёдер отдавало тепло, и Эмма невольно прикасалась к тишине, полной можжевельника и полыни. Пальцы покалывало холодным пламенем, светочем Самайна, как в хижине разбойников. Неуправляемый, нежеланный дар, от которого невозможно отказаться. Своенравный и считающий, что это Эмма принадлежит ему, он как послушная лошадь шел на зов Раймона. Как Солнце.
- С сокровищами?
- С дерьмом и мозгоедами.
Еще виток вокруг Эда, быстрый и резкий. От него почти детским восторгом закружилась голова. Маленькой Эмма очень любила качели, висящие на дубе у охотничьего домика. Вверх, к толстой ветке и небу. Вниз, к земле и траве. Снова вверх, и так - пока сердце не начнет колотиться быстро, а в голове не станет легко.
Вверх, мимо братца, с восторженным взвизгом. И вниз, замыкая очередной круг. Если забыть о намерениях и планах, то такое купание Эмма, пожалуй, повторила бы.
Снова вверх, и Раймон замер, не доведя последней линии, а затем провернулся в руках и с дразнящей улыбкой протянул ей перо.
- Миледи изволит завязать узелок?
Миледи изволила. Правда, точка в этой схеме была поставлена поверх плеча Раймона, хмурясь от предчувствия боли. Эд очнулся почти мгновенно, забился в силках студня. Он хотел было вздохнуть, но янтарные слизни поползли в горло и нос, и Эдмунд зло перестал дышать. Умереть - пока - он не мог, но через пару мгновений засаднила глотка, а в груди поселилась пустота. Совсем, как тогда, в колодце, куда он сбросил маленькую сестричку. И если б не нянька...