Спуск выходил долгим, хотя казалось, что стена не столь высока. Эмма ползла в сырую, тёплую хмарь, густо смешанную с мраком, оступаясь, хватаясь за плющ. Пару раз ей показалось, что под рукой чавкнуло что-то мягкое, но об этом думать она себе запрещала. Равно, как и о том, что ей до чёртиков надоели монастыри. За свои восемнадцать она успела перевидать их больше, чем иные паломники, и в каждом её поджидали беды. Они прикидывались матерями-настоятельницами, послушницами, кусками венца, отнимали то неловкое счастье, которое принес Раймон и которого Эмма втайне стыдилась. Говорить об этом почему-то казалось неправильным, будто слова могли разрушить хрупкое равновесие, сломать грань между гармонией и хаосом, которая и без того была слишком тонка.
И теперь, спускаясь в ад, Эмма обещала себе обязательно, непременно сказать о...
Додумать у неё не вышло. Земля надвинулась почерневшей травой, жаром догоравших мертвяков и болью в ноге. Эмма придушенно пискнула, заскусывая губу и запрещая себе кричать, хотя кровь обжигающим потоком стекала в сапог, и было даже странно, что соки горячее самого тела. Не успев удивиться ни тому, что в кои-веки досталось ей, ни тому, что уроки Бойда не прошли даром, она впечатала свободную ногу в нос изумленно хрюкнувшей твари. Тут же свистнул меч, отсекая отвратную шипастую голову, и Эмма с молчаливым обожанием уставилась на главного демона этого ада.
- Ногу отрубим? - Буднично осведомилась она.
Раймон наклонился, изучая рану в тусклом свете камешка, со вздохом кивнул и потянулся к сумке с лекарскими принадлежностями.
- Увы. Сначала косой перетянем, чтобы жгут, значит, а потом уже... обрубок-то сохраним, выстругаю тебе деревянную по образцу, когда выйдем. Выпрыгаем.
- Я не хочу деревянную, - капризно процедила сквозь сжатые зубы Эмма, вздрагивая от холода ножа, распарывающего штанину. - Серебряную. С изумрудами, чтоб под кольцо подходила.
А потом все капризы прекратились. Боль от прижигаемой плоти сравнима лишь с родовыми муками, когда дитя таранит головой пути, прокладывай дорогу к миру. Эмма зажмурилась, закусив рукав и давая себе второе обещание за сегодня - штопать раны Раймону только после того, как он выпьет опиум.
А через боль как через подушку пробивался назойливый голос:
- А пнула ты его отменно, не хуже иного михаилита. Так их всех, по наглым... длинным зубам. Только если ещё железа в сапоги напихать, и совсем хорошо. Кстати, скажи, окажись ты здесь, когда всё это закрутилось - где бы стала прятаться?
- За твоей спиной, - пробурчала Эмма в рукав, честно пытаясь думать вопреки боли. - Но вообще... в кухне. Она всегда угловая и с двумя дверями - в обитель и во двор. В ней есть еда и вода, огонь, много тяжелых вещей, которыми можно запереть двери. И нет окон.

В кухне, освещенной множеством свечей, нога Эммы выглядела из рук вон плохо - настолько, что Раймон невольно хмурился и потирал подбородок. Впрочем, понимала это и сама Эмма, зажавшая в зубах рукоять собственного кинжала и твердой рукой сшивающая края раны. Помогать себе она не позволила никому, а послушницу и вовсе назвала косорукой дурой, когда та, испуганно охнув, уронила котелок с горячей водой. Две других монашки, обнаружившиеся внутри, молодые, хорошенькие и усталые, споро задвинули тяжеленным дубовым столом дверь и уселись на полу у камина, с испугом глядя на Раймона и с ещё большим - на Эмму. Понять, почему так, было несложно.
- Февуюфий ваз, - недовольно ворчала Эмма в рукоять, - тьфу. В следующий раз мы заберем из резиденции всю гадость, какую вам предписывается употреблять. Все эти порошки, пилюли, настои. И твоим уверениям о том, что раны ты можешь терпеть, больше верить не стану.
- Не люблю я их. Потом, когда наступает реакция, всё становится странным.. Представь, что может сотворить морочник-огневик, когда ему странно... но, - Раймон тяжело вздохнул, глядя на то, как нить стягивает края раны. Болело оно почему-то сильнее, чем когда шили его самого. Странно. И хотелось что-нибудь сделать. На что способен морочник-огневик, когда ему странно? - Теперь, пожалуй, стоит хотя бы брать запас с собой. И всё же, сестра - что это за "Он"?
Он и так догадывался, и в каком облике этот образ гулял, и в какой роли здешняя аббатиса его представляла, но догадки - одно, а услышать - другое. И в любом случае им требовался отдых, а кухня казалась местом достаточно безопасным - пока что.
- Он похож на вас, - оглядываясь на раздраженно шипящую Эмму, заговорила послушница, - только... не Фламберг. Он не называл имени, а мы не спрашивали, и... Он карает грешных. Приходит из тьмы, в паре и огне, и вокруг демоны... Ох! Грешные после служат ему, показывая собой, как ужасен грех!
- Твою мать, - с непередаваемым бойдовским выражением резюмировала сквозь зубы Эмма, протирая бренди аккуратный шов, - как больно-то!.. И шрам будет!
- В следующий раз поищем полные латы, - серьёзно утешил Раймон, пряча гримасу, и прислонился к стене, сложив руки на груди. - И запасные штаны. Шрамы же - не порок. А скажи, сестра, почему такое странное доказательство у двери? Не думал, что устав известен за пределами резиденции - откуда бы?
- Так сестра Магда надоумила, - послушница мотнула головой в сторону одной из монашенок, что жались к огню, - михаилита рано или поздно сюда прислали бы, а как узнать?
Эмма медленно, по стенке, поднялась на ноги, бледнея с каждым движением.

- Собо-ой, - протянул Раймон, с сомнением рассматривая крест. Больше всего морочники не любили других морочников, а здесь, к тому же, был вовсе не морок, а... вложенное в мысли понимание? Не совсем, слишком похоже на те же мороки, но слова упорно не подбирались. Впрочем, хватало и простого понимания, что разница - есть. Он взглянул на послушницу и нарочито нелепо подбоченился, вскинув голову. - А что,сильно похож на меня этот "Он"?
- Я уже сказала, что нет, - за Алексу ответила порозовевшая Эмма, упёршая кулачки в бока. Спелёнутая Магда её теперь интересовала мало. Алекса от ее взгляда поспешно кивнула, а затем мотнула головой.
- Хм, на распятии выглядел-то куда как смазливее, - скосив глаза на Эмму, задумчиво продолжил Раймон. - Молодой такой, опасный...
Эмма с готовностью кивнула, опираясь на большой кухонный стол из такого же серого в прожилки камня, что и алтарь в Билберри.
- Не похож, - подтвердила она, - ты-то совсем неопасный. Даже мавки не боятся. И с кеаск целуешься.
- Они меня целуют, - уточнил Раймон, - у морских жителей ведь зрение отличается. Думаю, она нас просто не разглядела толком.
- Конечно. А Фламбергом звала на всякий случай. Чтобы не ошибиться сослепу, если это ты на огонек... шум волн заглянул.
Несчастная Алекса с тревогой глядела то на него, то на Эмму, то улыбалась, то прятала лицо в ладонях, но Эмма на чужие эмоции и свою боль внимания уже не обращала. Она хмурилась, рассеянно перекатывая по столешнице пожухлое яблоко, и была совершенно права. Пусть светлые и приятные, разговоры к цели не приближали никак. Где-то в аббатстве ждали новые твари, где-то там бродила копия Фламберга, не имеющая представления о том, что значит им быть, где-то там ждала его мать-настоятельница. Раймон покачал головой и повернулся к послушнице.
- Алекса, ты здесь с самого начала. Подскажи, куда мне идти дальше? Где - сердце этого ада?
- Хорошо придумал, - одобрила Эмма елейным голосом, восхищенно глядя на него и жестом останавливая уже открывшую рот послушницу. - Только я теперь за тобой не успеваю. Что же с этим делать? - Она задумалась на мгновение, но сразу же просияла улыбкой. - Знаю, я тебя укушу. За ногу. Есть еще вариант, в котором ты носишь меня на руках, как самый романтичный из рыцарей. И все они равно самоубийственны для обоих, как и в том случае, если ты оставляешь меня здесь и сбегаешь на свидание с аббатиссой.
Зная, что его всё равно поймут, Раймон мысленно закатил глаза.
- Последний вариант менее самоубийственен - если эти милые твари не умеют грызть каменные стены, конечно. Бежать ты не можешь, нести тебя на руках и одновременно отбиваться - не могу уже я, как и бросить той же нежити. Да, оставаться здесь - опасно, но идя рядом, ты почти наверняка убиваешь нас обоих. Не будь раны - я бы не спорил, но так...
Яблоко оказалось не таким уж жухлым. Оно с мерзким хлюпаньем врезалось в стену над головой, разбрызгивая сок и кусочки мякоти. Следом за ним полетели пучок петрушки, кусок вяленой рыбы и сыр. Эмма бросала их плохо, не целясь, зато от души, быстро уподобив кухню той самой помойке, по запаху которой и нашла вход.

Монашенки говорили, что скорее всего ад раскрылся в капелле. Именно поэтому Раймон, расспросив Эмму, уверенно двинулся к келье матери-настоятельницы. Идти туда хотелось не слишком, но двери ада привлекали ещё меньше, а келья в любом случае несла на себе слепок хозяйки. Не помешало бы, потому что сейчас Раймон её не понимал. Чтобы их прихлопнуть, хватило бы не то, что полной свиты не боящихся смерти тварей, а, пожалуй, трёх-четырёх. Так где всё? Они с Эммой двигались настолько медленно, что подготовить ловушку хватило бы времени даже не телепату. И поэтому он замедлял шаг ещё больше, прощупывая чёртов пар взглядом, вслушиваясь, закидывая удочки мороков - но последние бессильно опадали с гладких стен. Людей, разумов - здесь не было, а монастырь в себя не пускал, угрожая раздавить. Глаза и слух обманывали тоже - и вероятно поэтому, когда враги возникли из тумана, он едва успел среагировать - и уже ломая шею монашенке со сломанной спицей в руке, понял, что не успел. За спиной, где оставалась Эмма, тоже раздался сип, что-то прошуршало, глухо стукнуло. Резко развернувшись, Раймон поймал падающую на него вторую опустошённую монахиню, вздёрнул выше и всадил посеребряное освящённое лезвие в сердце. И только потом взглянул на улыбающуюся Эмму, стоявшую у стены с кинжальчиком в руке. Уворот, подножка, чуть подтолкнуть... Раймон с облегчением кивнул.
- На диво знакомые движения. Молодец. Хм, нужно будет купить нормальный кинжал... ты там поминала что-то про серебро и изумруды?
И к гордости примешивалась всё та же усталось, всё та же тень. Сейчас, видимо, на пробу, монашек было лишь две. А если четыре? Шесть? Эмма при всех её талантах всё-таки не была обученным с детства михаилитом, а он - уже не успел. Даже так. Сперва - завёл, а потом - не успел.
- И хухлика, - вздохнула Эмма, касаясь рукой стены, - но лучше... Вишню. Много.
Последнее прозвучало по-детски растерянно. Её пальцы слепо поглаживали камни, как это водилось у Эммы, выискивая трещинки, щели, рисунки.
- Я вот что думаю... В Бермондси я понимала камни. Тогда, с братом-лекаря Клайвелла. Если мороки бессильны, а ходят эти монашки так тихо, что даже ты не слышишь, может?..
- Но камни здесь - это та же аббатиса, читающая мысли, навязывающая их. Каждый раз, когда что-то начинаешь понимать, оно чуть сдвигается, сбивает, - Раймон потёр подбородок, раздумывая над вариантом, потом кивнул. - Попробуй. Как знать, может, и получится. Только - не слишком глубоко.
- Но ведь камни остаются еще и камнями. Если я понимаю, что чувствует нежить, то...
Договаривать, что камни тоже неживые, Эмма не стала - просто прижалась щекой к стене, закрыв глаза. Замерла, почти не дыша.
- Камни чувствуют, как по полу впереди, у лестницы в кельи, ходят, - неуверенно проговорила она. - Странное ощущение, будто давят сверху, и не скажу, что приятное.
- Много?
- Чувства количество не передают, - наставительно сообщила Эмма. - Но думаю, двое или трое. В разные стороны давят.
- Люди, не люди, обнимут, покусают...
Ромашки для гадания, увы, под рукой не было, но знание - половина дела. Раймон с улыбкой кивнул Эмме.
- Что же, вероятно, стоит посмотреть, зачем они давят камни. Кстати, - он задумчиво потыкал носком сапога булыжник. - А нас самих ты тоже ощущаешь? Хотя нет, лучше не проверяй!

Последнее предназначалось Раймону.
- Что думает михаилит, встретив в лесу стаю хухликов? - небрежно поинтересовался Раймон, беря Эмму под руку и шагая вперёд так, словно анкулопы не существовало.
- Переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа. Никакой воин не связывает себя делами житейскими, - просветил его демон, не позволив ответить Эмме. - Что думает хухлик, завидев обнаженную глейстиг?
Эмма улыбнулась, цепляясь за рукав Раймона. Демона она не слышала, но и коснуться руки своего упрямца здесь, в преисподней, было грешно, но Господи, как приятно!
- Встретив хухлика, михаилит жалеет, что у него нет с собой овсяного печенья. Вот как наяву вижу того, что по саду бегает... - Раймон, приостановившись, щёлкнул пальцами свободной руки и оценивающе осмотрел рогача. - Знаешь, если подумать, вот это очень похоже на печенье. Конечно, ни одна нормальная хозяйка сейчас такое не испечет, но кто знает, может, через сто, двести лет, на Самайн? Вот такого, рогатенького, чтобы дети учились скусывать головы?
- Если я когда-нибудь такое испеку, - отозвалась Эмма, внимательно изучая демона, - вылей мне на голову всю опару. Но, в самом деле, если рога покрыть сахарной глазурью и изюмом...
Рогач озадаченно тряхнул головой, подобрался - и раскрылся, распахнул разум, вываливая на неё злость на грешников, осознание своей правоты, жажду искупления и... молитв? Эмма пошатнулась, опираясь рукой на деревянные перила.
Так уже было, после Грейстоков. Когда пропали краски, потускнели, а мир подернулся дымкой, полной пепла и горечи.
- Знаешь, что о тебе говорят мальчишки в резиденции? - Проговорила она, отшатываясь от перил и заставляя себя не глядеть на демона, хоть и напоминал он кошмарный сон, от которого никак не очнуться. - Что не появилась еще та тварь, что тебя прожевала бы. Будто однажды ты явился к скупщику с полусотней яиц виверны, а когда тот удивился, сколько же ты убил для этого тварей, ответил, что ни одной. Просто каждый день приходил к одной и той же и предлагал ей выбор - либо она несет яйца, либо переезжает жить в королевский зверинец. Что напившись, взял контракт на Дикий Гон и до утра рассказывал им смешные истории, после чего те зареклись с тобой встречаться. Но больше всего меня впечатлила история, в которой тебя наказывают за грехи ведьмой из Бермондси, отравившей половину монастыря. И я подумала, а почему мы что-то должны искупать, если капитул, эти святые люди, уже определили тебе покаяние? А жена, как известно, спасется мужем своим.
Рогач оглядел её, открыл было щель, что именовал ртом, но коротко взревел, затряс длинной рукой. На миг, на удар сердца, на длани проступили очертания хухлика, блаженно вцепившегося в локоть демона.
- Странно, что не говорят ещё, что виверна яйца от меня несла. По десять за раз, - с некоторым изумлением пробормотал Раймон и встряхнул головой. - А потом удивляемся, откуда столько химер берётся. Вылупляются же. Или вот представь, что может родиться у хухлика с глейстиг. Можно ли пить кровь у печенья?
- Кровь печенья - это варенье, - улыбнулась Эмма, подивившись незамысловатой рифме, - если оно достаточно жидкое, то... Думаю, можно. А от хухлика и глейстиг родится хустиг. Или глейлик. Или...

В келье настоятельницы, чистой, прибранной, светлой, точно сюда ад и не заглядывал, царила пустота, приправленная чувствами аббатисы. Пожилая женщина плакала в подушку, слезами омывая своё одиночество - и подушка пахла горькой полынью. Монахиня скорбела о грехах своих подопечных - и от распятия на стене тянуло удушливой сиренью, плескало серым и алым. Оставшаяся глубоко в душе девочка по имени София желала отомстить своим родителям за боль и холод, а Эмма отшатывалась от старого бронзового зеркала, в котором в отблесках Светоча угадывалась искаженная гневом гримаса, меняющая нежную кожу и веснушки на землистость, рога и алчный блеск в глазах.
- Даже жаль её, - Эмма устало опустилась на лавку, поднимая одну из розг, валяющихся подле. - Наверное, доживи я, стала бы такой же настоятельницей.
Раймон хмыкнул, оглядывая келью, затем поднял подушку, под которой обнаружилась библия.
- Подозреваю, окажись ты такой настоятельницей, случайный михаилит не прошёл бы дальше кухни. Если бы вообще до неё добрался, - раскрыв книгу, он хмыкнул. - Всё в красных росчерках, но не кровь. И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят...
- Смотря кто был бы этим случайным михаилитом. Ты упрям, милорд муж мой.
За стеной тихо застонали, и Эмму опалило болью, которую женщина в соседней келье уже не могла скрывать. Родовые муки не спутаешь ни с чем. Ломит поясницу, а в живот будто кто-то вставляет вертел, медленно прокручивая его. Умелая повитуха может облегчить эти страдания, но лишь время и ребенок отнимают муки, заменяя их другими.
- Позволишь?
- Они пошли и проповедывали покаяние, - задумчиво процитировал Раймон ещё один отчёркнутый отрывок и захлопнул книгу - Книгу, - нахмурившись. - Одной - не позволю. И не уверен, что у нас много времени. Возможно, и без того потеряли его в этой келье, а если роды затянутся, то... и у меня откуда-то ощущение, что эта роженица - часть игры, в которой очень хочется делать наоборот. Задержаться и помочь одной, упустив время... решить всё и для всех?
- Я могу принять роды, пока ты будешь решать всё и для всех, - пожала плечами Эмма, - мужчины в повивальном деле только мешают. Сестра Адела рассказывала, что вы в обмороки падаете. Но, судя по стонам, роды уже в ходу, и затянуться не должны. Час, может быть - два, не больше.
Или даже меньше. Объяснять Раймону тонкости того, как младенец прокладывает себе путь, как его можно поторопить и даже извлечь, Эмма не стала. А вот роженицу пожалела. Той было страшно, холодно и одиноко.
- Интересно, - задумчиво произнёс милорд её муж, потирая подбородок, - если я упрям, то почему меня сейчас отпускают на свидание с аббатисой, не вцепляются в ногу, готовы остаться одни, хотя только что собирались вылить на голову что-то сильнопахнущее за одну идею... если вот это всё, то почему я собираюсь прождать эти два часа у двери, готовясь убить или того, кто придёт, или эту роженицу? Осознавая, что обители, кажется, нравится эта идея - а нам едва ли должно нравиться то, что нравится ей? Что потом будет куда как хуже?
Эмма задумчиво оглядела его ноги, пришла к выводу, что они хоть и красивы, но грязные сапоги к цеплянию за них не располагают, и мило улыбнулась, целуя Раймона.
- Потому что ты не только упрямый, но еще и добрый. В глубине души. Очень-очень глубоко.

Раймон покачал головой, не двигаясь с места, не пытаясь выйти в коридор.
- Нет. Но если не будет матери-настоятельницы, я, наверное, смог бы нарастить стены, да хоть загнуть козырьком - летать-то твари умеют не все. А если всё-таки полезут, то придётся положиться на стражников, который чем-то там в ком-то вертели, и на то, что людям хватит ума попрятаться до зачистки. Да и скорее твари по большей части разбредутся по округе, начнут делить зоны, а это - время. Вряд ли здесь ими кто-то станет управлять, как в той деревне с ульем. Но это всё не то, не о том. Если аббатиса внезапно исчезнет, этот ад напоследок станет настоящим. Ненадолго, но этого может хватить. А если не исчезнет - договариваться, снова? Читать проповеди, убеждать именем архиепископа? Оставлять в живых и смиряться только потому, что страшно? Это уже не Фламберг, и не я, а черти кто. И получается так, что аббатиса здесь может всё, а я не смею ничего, потому что куда не кинь, а будет только хуже.
- В Бермондси мы порой мечтали о том, чтобы низложить преподобную мать. Писать архиепископу, просить... Но смелости так и не набрались. Её власть здесь дана ей монахинями и послушницами, подтверждена каким-то из церковных сановников. Пойдём? Мы не сможем всю жизнь просидеть в этой келье. Здесь часто отправляют на покаяние в пошивную, портки шить.
Эмма в последний раз вцепилась в рукав Раймона, отшатываясь от тепла, покоя и слабого, гаснущего аромата можжевельника.

- Инспекция по тварям и аду - и надо сказать, что порядка здесь нет совершенно, да и вообще как-то всё подозрительно. Бросаем иголки, жжём портки - и по-возможности радуемся, потому что в монастыре - новый констебль. Заверено его превосходительством, и я точно могу сказать, что ненужных страданий он не одобряет. Не одобрит. Или они вам нравятся? Тогда шейте дальше.
Монахини пару томительно долгих минут глядели на него, широко раскрыв глаза и рты. А потом, дружно уронив иголки и шитье, радостно завизжали, бросаясь к своему спасителю.
- Они радуются, - язвительно просветила Фламберга Эмма, ревниво наблюдая, как монашки толкаются и мешают друг другу, чтобы его обнять, - как ты и велел, о великий!
- Вы ведь спасете нас, выведете отсюда? - Пожилая монахиня пытливо заглядывала ему в глаза, и от этого почему-то было смешно.
- И ведь только тщательно выбранные момент и место отделяют кромвелевского дьявола от кранмеровского ангела, - пробормотал в пространство Фламберг, аккуратно, по одной отцепляя от себя монахинь. - Спасти - попробую, вывести - ещё не сейчас, у нас это, инспекция не закончена. Пока что видели-то - двор, кухню, пару келий да вот пошивочную. И везде - сплошной бардак! Поэтому дальше мы пойдём в кабинеты, изучать бумаги, ибо бумаги - это белые цветы жизни, несущие стоны времени. Но надо сказать, то, что аббатиса до сих пор не показалась - это отдельный кошмар, с которым тоже надо что-то делать. Например, выбрать новую.
Снова почему-то смерив Эмму оценивающим взглядом, он вздохнул и резким ударом выломал ножку стола, которую и принялся обстругивать с одного конца - того, что был поровнее. Дерево поддавалось неохотно, но всё-таки ножка постепенно обретала вид клина, а Фламберг взглянул на пожилую монахиню.
- Вот вы, сестра... хотите стать временной настоятельницей этого чудесного круга света?
- Нет, брат мой, - испуганно ответила ему женщина, - я не справлюсь, и... не смогу!
Эмма устало прислонилась к стене, позволяя ноге отдохнуть. Дьявола от ангела не отделяло ничего, ведь оба были от Престола Его, а Кранмер и Кромвель порой вообще казались одним человеком. Но главная мысль, перебивавшая все эти мудроствования, была одна.
"Как же я хочу спать".
- Все не могут, но все как-то справляются. Но нет - так нет. Что ж, тогда у нас, боюсь, не остаётся другого выхода, кроме как назначить на роль матери-настоятельницы этой славной обители... - Раймон снова бросил на Эмму долгий, внимательный взгляд, словно оценивая, затем бегло осмотрел остальных женщин и сокрушенно покачал головой. - Получается, больше некому. Так что новой аббатисой станет брат Фламберг. Только нужен клобук. Для торжественности и по правилам.
Пришлось отлипать от стены. Монахини вцепились в свои клобуки так, будто отнимая их, Раймон лишал сестёр девственности, если еще оставалось, чего лишать, а Эмма замялась на мгновение, подыскивая нечто, что могло бы сойти за головной убор. На счастье, здесь хватало тканей, а в монастыре шили не только белье, но и простенькие арселе.
- Блюди стадо этих голубиц с честью и божьим благословением, преподобный мать, - сквозь улыбку пропела Эмма, подружая на голову Раймона вполне приличное подобие турецкого тюрбана.
- Хоть не седло, - проворчал Фламберг, покрутив головой и убедившись, что шапка не собирается падать. - Принимаю, блюду, аминь. Буду блюсти! По-возможности блюдства. Блюдения. Неважно. Зато без долгих лет послушницей - очень удобно и эффективно. Осталось только принять всё под свою руку, а то куда годится - тут моё, тут не моё. Хотя, раз не моё, будет ничьё, наверное. Эй, голубицы!

Кабинет настоятельницы, волей судьбы оказавшийся по пути к саду, был завален свитками, письмами, папками с бумагами и всевозможными книгами.
- Подпольник, подплянник, подполяник — дух, домовой, обитающий в подполье, - прочитала Эмма в одной из них, по-хозяйски усевшись за стол, размерами не уступающий иной кровати, - считается, что в подполье домовые живут подобно людям. Более того, они могут стать членами человеческой семьи, и, наоборот, утащить к себе человека. В семью подпольников принимались дети, проклятые своими родителями. Их также называли подпольниками и подпольницами. Кажется, это какой-то бестиарий, мой пресвятой мать Фламберг.
Об отчаянно ноющей ноге Эмма себе запрещала думать, хотя порой казалось, что весь мир сосредоточен в этой ране.
- Дилетанты, везде дилетанты, - проворчал тот, перебирая обнаруженную в ящике пачку писем. - Нет такого. По крайней мере, во внешнем мире нет, а здесь - да кто их знает, конечно, может, что такое и вывелось? Или вывели. В подвал мы, пожалуй, не пойдём. Назначим кастеляншу, и вот пусть она к этим подпольникам... ого.
Хмыкнув, он развернул сложенный белоснежный лист и присвистнул.
- Однако, Прованс! Практически родина! Конечно, не совсем, но в каком-то общем смысле...
- Норманн, - вздохнула Эмма, переворачивая страницу книги, в которой писали небывалое, и приподнимая на ладони стопку писем в надушенных конвертах, - бесстыжий соблазнитель и погубитель. Верно про вас говорили, что храмовникам только дай саксонскую девушку...
С Францией аббатиса переписывалась долго и с удовольствием. Она писала демуазель Жанне де Беарн-Боннас, уверяя ту в искренней преданности и обещая молиться за неё, отвечала на послание Анны Шарлотты Кристины де Шанлеси, и рисовала королевские лилии на письме к некоему де Тревилю.
- Не хочешь на память взять, бессовестный захватчик?

Женщина почти не изменилась, оставаясь всё такой же моложавой, осанистой, строгой - лишь начала подволакивать ноги, будто они болели. Из-под белого подола парадного хабита сочилась кровь, оставляя широкую полосу, но само одеяние оставалось незапятнаным, только по краю шла тёмная полоса из крови чудовищ, останки которых усеивали коридор.
- Мы оценили монастырь и - недовольны. Почему такой беспорядок, почему бумаги здесь пишут твари с полыми когтями?
- Хлеб нуждающихся есть жизнь бедных: отнимающий его есть кровопийца, - настоятельница на него не глядела, не сводила глаз с Эммы. Но это не пугало, лишь было жаль эту женщину, в жизни которой не нашлось ни единого луча света. - Вы от нижних, Я от вышних; вы от мира сего, Я не от сего мира.
- Заметно, что не от сего, - Раймон нахмурился, поправл тюрбан. - И не из Англии, и не от того мира, где о пастве заботятся, доверенных, пусть и сложных детей не убивают.
Эмма беспокойно глянула на него - и её взгляд повторила настоятельница. Коснулась косы - аббатиса тоже потянулась к плату. И стало ясно: преподобная мать не понимает, что ей делать. Её ад рушился, строить новый не получалось, а главный демон этой преисподней оказался шутом и рыцарем одновременно.
- Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: «поглощена смерть победою", - торжественно проговорила аббатиса, но взгляд ее растерянно блуждал по кабинету, а вскрик ужаса от вида своего подола был почти искренним.
- И хабит испачкан, кошмар, - Раймон сокрушенно покачал головой. - Кровь повсюду разливаете, херней всяких наплодили. Ну вот какой пример вы подаёте послушницам и сёстрам? Эдак каждая начнёт тварей лепить. К слову, в зимнем саду есть хухлики?
- Хухлики? - Аббатиса искренне задумалась, и Эмма вздохнула облегченно - от настоятельницы запахло человеком. - Откуда в саду хухлики? Это... цветы?
- Хм, наверное, - признал Раймон, мечтательно уставившись в потолок. - На одуванчики похоже, когда уже с семенами, только грязнее. Ну вот как если рота по пыльной дороге пройдёт - такие вот одуванчики. И очень любят варенье. Или из них делают варенье? Хотя, они, наверное, горькие, поэтому - любят, а не делают. Хотят стать слаще, чтобы их полюбили?
Эмма удивленно уставилась на него, но тут же одернула себя. Кровь тоже похожа на варенье. Земляничное. Наверное, поэтому хухлики её любят.
- Они на шубку похожи, - капризно заявила она. - Милый, из хухликов шубки шьют?
Аббатиса охнула, схватилась за голову и рухнула на пол.
- Из хухликов шубки - как из тех одуванчиков, поди выделай. И лысеют быстро, как ни старайся.
Раймон поднялся, взмахом ладони погасил догорающий гобелен, на котором уцелел только кусочек почерневшего рога, и выдохнул.

Не умри Босх давным-давно, он непременно пришел бы в восторг от этого сада. Да и умерев, обязан был вылезти из могилы и явиться сюда, чтобы лицезреть и запечатлевать. Эмма голландским художником не стала, лицезреть всё это не хотела, но приходилось. Обнаженные тела монашек качались на ветвях высохших, обугленных дочерна апельсиновых деревцах, персиках и яблоньках, касались серой от пепла земли волосами и плетьми рук. Очаровательная в своей юности девчушка глядела на них мертвыми голубыми глазами, поникнув в объятиях мраморного архангела Михаила, которому кто-то пририсовал кровью раны на лбу. Дорожка, уложенная обезглавленными женскими, мужскими, детскими трупами, вела за кусты, в которых еще можно было угадать терновник. Вот только вместо ягод он был увешан глазами.
- Садовник-евнух в нашем поместье вряд ли одобрит такой сад.
Эмма сглотнула, прогоняя из голоса дрожь. Ей ли бояться оживших картин?
- А если одобрит, мы его выгоним. Но кажется, аббатиса этот сад действительно любила, - Раймон покачал головой, тронул руку архангела, не касаясь девушки, и обернулся на хруст камешков под тяжёлыми шагами.
По дорожке, наступая на тела, к ним уверенно и неторопливо шёл Фламберг - похожий, но не совсем. Пока ещё не совсем или уже - не совсем. Раймон хмыкнул, складывая руки на груди.
- Дорогая, там идёт что-то плоское и тёмное - как думаешь, что это?
- Ржаная лепёшка? - Эмма досадливо поморщилась, но с мыслями о ржаной лепёшке, щедро посыпанной жареным салом и луком, как делала это стряпуха в Портенкроссе, справиться не смогла. - Ставлю свои штаны на то, что он сейчас позовет меня с собой, напомнит про Билберри и намекнет, что там была почти такая же дорога к тебе!
- Иди ко мне, женщина, - подтвердил её слова двойник, - ты уже шла такой тропой!
- Почему он такой... дурак?
Вопрос был искренним. Эмме и в самом деле было любопытно, почему этот Фламберг получился плоским, тёмным и тупым? Ведь сама она о Раймоне так не думала, напротив, умей её упрямец читать мысли, немало подивился бы.
- Почему он не догадался ванну налить? - с возмущением подхватил Раймон. - Целый день по аду ходим, а отогреться и отмыться негде. Это ж разве так гостей принимают?
О "почему" говорить можно было долго, но демон не позволил роскошествовать. Он приосанился, картинно воздел руку вверх и досадливо глянул на медленно проявляющийся в ней огромный, богато украшенный меч, наподобие того, тамплиерского, что они оставили в резиденции. Эмма фыркнула, рассмеялась в голос, пряча лицо в ладонях. Это оружие она запомнила именно таким - большим, ярким, и - лёгким. Потому что самой поднимать не довелось, а Раймон обращался с ним играючи. Двойника ее смех не смутил, он лишь перехватил меч поудобнее и поманил ладонью, приглашая к бою.

20-21 марта 1535 г. Там же, но в таверне.

Мистера Симса тут не было. Зато вдоволь хватало и вновь проснувшейся любви Раймона к фанабериям, и врожденной практичности Эммы. Узкие голубые с алым штаны свисали с головы нимфы, украшавшей ванну, зеленый шелк стекал с кровати, уподобляя её лужайке, а шикарные сиреневые чулки повисли на колесе телеги, которое в этом трактире заменяло светильню. Свечи на ней Раймон поджег небрежным от усталости щелчком, и от них становилось теплее. Не стылый пар обители - тёплый, ровный свет, разгоняющий полумрак тихой таверны. Не непроницаемый туман с обманными огоньками внутри, а просто – воздух. Свечи помогали видеть, дышать и просто быть. Яркие краски помогали... кто их знает, чему, но что помогали – точно. Не уют, не гармония, скорее – протест, крик миру почти такой, какой издаёт младенец, появляющийся на свет. Мы – здесь. Здесь, несмотря на туман, мрак, грехи и пустоту, вопреки молчанию таверны.
- Кто сказал, что вино утоляет боль? – ворчала Эмма, кутаясь в роскошное лисье одеяло, беззастенчиво уволоченное из лавки безвременно сгинувшего и, вероятно, очень грешного торговца по фамилии а'Синнах.
Допивала она уже третий кубок. Дорогой горьковатый напиток, чудом уцелевший в здешних погребах, мертвенную бледность не прогнал, лишь добавлял лихорадочного блеска глазам и румянца – лицу, выглядывающему из рыжего меха. Шерстинки льнули к пылающим щекам, гладили кожу и, кажется, пытались вплестись в волосы, но их постоянно приглаживали резкими движениями ладони. Разделяли.
- Медведь, - совершенно серьёзно ответил Раймон и сделал витиеватый жест рукой, роняя капли с пальцев - он уже добрые полчаса отмокал в ванной, смывая монастырскую грязь, прогоняя холод и рискуя превратиться в земноводное. - Маленький грустный и очень умильный серый медведь с пушистыми ушками и плоским носом.
Гребешок, с трудом разбиравший влажные локоны, замер, а Эмма кивнула. Только медведь и мог такое сказать, ибо что зверь понимает в вине? Но, должно быть, многое понимает в боли?
- Вылезай, - она приглашающе откинула полость одеяла, успевшего пропахнуть ирисами и лавандой, - а то жабры вырастут. Но где медведь, бредущий по пустыне, смог бы найти вино?
- Почему в пустыне? А, впрочем, пусть пустыня.
Раймон со вздохом поднялся и потянулся, заливая водой пол. На фоне глубокой мертвенной тишины за стенами таверны плеск прозвучал особенно громко. Оставшиеся в городе люди приучились не шуметь, не греметь, не смеяться и не кричать. Предпочитали даже не говорить громко. Это помогало при аббатисе, работало и сейчас, когда лучше, когда хуже. Безопаснее было сделать вид, что не существуешь - тогда тебя не найдут те, кто всё-таки пробрались в ворота, пока их не закрыли, перелезли или перелетели через стены.
Ну, а внутри шуметь было и вовсе некому – трактирщик с подавальщицей вели себя очень тихо и скромно даже до того, как Раймон выжег подвал дотла, смывая пламенем следы трапезы. Вначале подавальщиц было две, но вторую он уже не застал – закончилась. И тогда хозяин трактира со второй девушкой – стройной, кареглазой, стыдливо прикрывшей оставшуюся грудь, стоило михаилиту спуститься по скрипучей лестнице – принялись друг за друга. Боли они не чувствовали до самого конца, в этом Раймон был уверен точно. Была уверена в этом и Эмма. Боли не было – только непонимание и какая-то детская обида, чем-то напомнившая о серьёзной дочери констебля Бермондси. За что? Ведь всё – правильно, как и должно быть?
- И брёл он по пустыне, и оттягивали лапки тяжёлые скрижали, полные жизненной и небесной мудрости, а следом тянулись... - Раймон задумался, на миг перестав вытираться. - Тянулась роща. Дерево деревом. Перебирали, значит, корнями, догоняли, но не дарило это прохлады и тени, потому что листья отворачивались от жгучего солнца, подставляли узкие рёбра.
- Тягучий, черный яд капал с кончиков веток, отравляя песок, - Эмма поморщилась, пригубив вино, вяжущее язык, - и даже воздух пах им. Там, где капли въедались в камень, оставались дыры, ядовитые пауки селились в них, затягивая норки серой паутиной, на которой по утрам блестела роса.
Таверна, оставшись без хозяина, поскрипывала половицами, жаловалась вздохами каминов, ждала. Звала кого-то, кто уверенно пройдет на кухню, смахнет пыль со стойки, с тихой грустью поправит покосившуюся вывеску. То там, то здесь начинал свою песню древоточец, отогревшийся в тепле комнаты, но тут же умолкал, испуганный всхлипом ставней. А где-то в трёх кварталах по направлению к западным воротам крупная тощая лесавка прижала к глухой стене темноволосого мужчину в окровавленной кольчуге и со сломанным мечом. Твари тоже досталось в схватке, только вот её раны зарастали, а у человека - нет. Перебитая лапа, хрустнув, выпрямилась, и лесавка, казалось, улыбается, обнажив белоснежные клыки.
Стражники в Саутенде действительно, кажется, повидали всякое: мужчина не сдался, не подставил горло, призывая быструю смерть, но поднял рукоять с обломком лезвия в ладонь длиной - и недоуменно застыл, не веря глазам. Лесавка вскинула голову и почти смущённо, бочком, повернулась направо, где прямо на мостовой расцветала дорожка из васильков. Тварь сделала нерешительный шаг, другой, тронула крупный цветок языком, с видимым отвращением сожрала его целиком, с листьями - и потрусила по сине-фиолетовой тропе к воротам, словно там её ждало блюдо повкуснее, хотя бы из ирисов. Стражнику оставалось только глядеть ей вслед, шевеля губами в беззвучной молитве.

А пока не шлось, возвращалась жажда – настоящая, возвращался настоящий голод, и хотелось от него медведю чего-то такого, чтобы сразу стало - всё, а не было - ничего. Чего-то светлого, но не как песок и не как безжалостное солнце, и точно - не как белые перья в красных брызгах. Но чего?
Тепло скользнуло по колену, прохлада провела по животу, скользнула по раненому бедру, отозвавшись сперва дрожью, а потом - дрожью.
Почти так же звенел тяжёлым молчанием воздух в промокшем от святости зимнем саду. Угрюмые мужчины в кольчугах срезали безжизненно глядевшие на них ветки, собирали тела на носилки, чтобы унести за стены, туда, где жарко - на масле и толике магии - пылали костры. Тела сгорали охотно, возносясь к небесам клубами чёрного дыма, а казалось - что прозрачным паром. Хотя, наверное, казалось неправильно, потому что откуда там было таким взяться? И, возможно, лучше было бы захоронить всё это на монастырском кладбище, но... предпочитали сжигать, даже без совета михаилита. Просто на всякий случай. Ну а кладбище пришлось заново освящать Раймону, потому что больше было некому. Оказалось, что зря, но он не возражал. Пригодится. А стоит ли сбивать брёвна с дверей в церковь никто и не спрашивал – и хорошо. Там под потолком клубилась тьма, до которой руки дойдут ещё нескоро, но объяснять это сил уже не было. В конце концов, их можно было потратить и иначе. Совсем-совсем иначе. По губам скользнула горечь дорогого вина, пальцы аккуратно отделили прядь волос от рыжего меха. Например – вот так. Правильно. Тяжёлое одеяло давило на спину, но подниматься не хотелось – да и не пускали. Возможно, сил оставалось больше, чем думалось, и это было – хорошо. И багряные капли на белом...
- Листья деревьев стали прозрачными, сложились молитвенно, собирая скудную утреннюю росу. Но не досталась эта вода медведю, да и деревья не стали пить. Взрыхлили корни песок и глину, закапала в яму зеленая древесная кровь, смешиваясь с кровью птиц, а на листьях зажглись солнечные искры. День кипели соки в яме, ночь осыпались пески, и к восходу остался на земле идол, отлитый из зеленого золота. И тогда озлился серый, милый медведь с алыми пятнами на морде и лапах. Захотел он уйти, но деревья не отпускали, загораживали ветками дорогу, вздымали корни, воздвигали камни, цеплялись шипами за шкурку, и не было видно ни солнца, ни белой, ни черной пустыни, лишь идол, которого тащили впереди. За которым приходилось идти. И не давал этот истукан ничего, лишь отнимал. А что – давало? Давало ли?
Колокол ударил снова. И снова, и ещё, мерно, как пульс. Город жил – но можно ли это было назвать жизнью? Колокольня дышала – но воздухом ли? Звонкое сердце всё быстрее билось в каменные рёбра, и Эмма выгнула спину, подчиняясь ритму и желанию. Внизу хлопнула дверь таверны, впуская тень – в безопасность. Закрытые двери. Закрытые окна. Кольцо рук, клетка пальцев, крыша из шкуры. Дети прячутся так от бук, но взрослые знают, что этого мало. Нужны ещё ритуал, крылья, огонь, ветер и земля, нужны ритм и движение, пока не вспыхнет пламя, но... даже взрослые это знают не все.
Дверь пропахшего кровью и желанием дома закрылась с почти женским стоном, и мародёр почувствовал, как внезапно тесно стало в модных штанах, которые он урвал на рынке в Бермондси у какого-то идиота-торговца. Вздрогнув, он воровато оглянулся на подельника, но тот ничего не заметил – был слишком занят, проверяя окна. Хорошо.

- Надежда поднималась выше, вздымалась волной, но медленно, слишком медленно, так же, как брёл под пустынным солнцем медведь, видя лишь черноту под лапами и белизну наверху. Барханы поднимались и опускались - только чтобы открыться новым склоном, и уже не было разницы, вверх или вниз скользят руки, чьё дыхание обжигает губы. И кто мог сказать, в какой миг на горизонте засияла белоснежная башня, сливаясь с небом, но сверкая так, как не могли и облака? Медведь не знал, сколько деревья водили его вокруг, пока он догадался поднять глаза, снять с них липкие листья и посмотреть мимо коричневых стволов в облезлой коре. Не понимал, с какого раза поверил в то, что видит - и то не со взгляда, а потому. что деревья закружили в хороводе, отталкивая в сторону, путая лентами паутины. И всё же, не зная и не понимая, он поверил, принял свой путь и составил план, годный тому, кто не умеет летать и не может идти. Когда деревья уснули, застыв кривыми столбами клетки, он начал копать, добираясь до сердца земли - или до чего-то иного. Лапы не кровоточили, только пробивалась из земли густая сладкая вода - но не пил её маленький грустный медведь, потому что были у него птицы, а больше не было ничего. Всё равно она только разжигала и жажду, и голод, и были они слишком велики, чтобы сдержать внутри. Скрижали оставил он деревьям, даже зная, что не отвернутся они от идола. Но пусть читают о... и споткнулся медведь, поняв, что не помнит, что было высечено в камне. Не помнил ответов на те вопросы, что ещё не заданы, не знал даже, стоит ли их задавать. Споткнулся - но побрёл дальше, потому что возвращаться - нет хуже.
- Теперь ты оставишь меня на обочине?
В каморке на западной окраине горели свечи, заливая чудом уцелевший домик тёплом и светом - но скульптор этого почти не замечал. Он готов был работать даже в темноте - лишь бы длилось вдохновение, родившееся в миг, когда под струи дождя из-за разобранных баррикад вышли Фламберг и Берилл - великие герои, спасители города. Скульптор жалел только о том, что не успеет закончить работу до того, как михаилит с богопротивной, но прирученной ведьмой уедут, но зато статуи увидят другие - много их! Люди будут приезжать только для того, чтобы увидеть!.. Карандаш замер на полуштрихе, и скульптор нахмурился. Определённо, он запомнил всё правильно... или нет? Рука двинулась словно сама собой, добавляя Фламбергу мускулов, разворота плеч, пририсовывая длинные волосы, схваченные ремешком. Одежда... она казалась лишней, и скульптор только бегло наметил то, что станет набедренной повязкой из хвостов хухликов. Что такое хухлики, он не знал, но как выглядят хвосты - представлял отчётливо, словно видел каждый день. Да, вот так, в набедренной повязке, с торжествующим взглядом, попирая ногой голову аббатисы - то, что надо! Картину завершила двуручная секира, легко поднятая одной рукой. И ведьма... ну, с ведьмой всё было куда проще, ведьма обязана приникнуть к ногам героя, восторженно заглядывая в лицо. Карандаш дрогнул в сомнении, затем решительно увеличил грудь ведьмы втрое, убрал несколько лишних рёбер для тонкости талии, прибавил штрихами бёдра. Скульптор довольно хмыкнул и принялся за платье, но то никак не выходило. Не смотрелось, поэтому скульптор добавил верёвочку здесь, ленточку там, несколько цепочек... носят ли воительницы железные чашки на грудях в дополнение к поясу верности? Или лучше кольчужные треугольнички?
"Лучше без".
Скульптор вскинул голову, но в комнатке никого не было и быть не могло, так что он пожал плечами и, прикусив кончик языка, приступил к работе. Возможно, форму получится сделать уже через пару дней, а затем - отливка, установка на площади - возможно, с фонтаном, если город сможет себе это позволить.
"Чем быстрее - тем лучше".
За окнами что-то залаяло. Возможно, тот самый хухлик.
- Обязательно. Только выберу подходящую...

Не шёл, летел медведь к белой башне, какую мог сравнить лишь с самым высоким тополем - летел, едва чуя лапы от голода и страха. Оглядывался назад, но деревья остались далеко позади, напоминал о них лишь клей листьев на лапах. Бояться было нечего – но страх только рос с каждым прыжком.
Башня оказалась гладкой, скользкой, будто вылизанной тысячами улиток. Пузатой, как барсук у муравейника. Запрокинув голову, долго-долго смотрел медведь вверх, туда, где выгоревшую синь неба пронзала острая вершина. Где-то там, под облаками, в стволе этого чудесного дерева чернело дупло, обещавшее прохладу и, кто знает, может быть, даже вопросы? И медведь решился.
Когти скользили по глади ствола, но клей удерживал лапы, и полз медведь ко тьме, возносился наверх, не боясь упасть. А ввалившись в дыру - замер. Древоточец, проложивший эти ходы, был огромен. Он прогрыз большую нору с гладкими, как озеро в безветренный день, стенами. Оставил на них яркие полосы без запаха. Прогрыз отнорки, нагадил драгоценными мерцающими камнями... Медведь брёл по ледяному полу и тосковал о солнце вместо этих странных вытянутых звёзд, даривших белый безжизненный свет. Мимо чёрных выжженных не иначе как молниями полос на полу, потолке, стенах. Переползал через странных насекомых в блестящих твёрдых панцирях. Шёл всё глубже, всё быстрее, толкала его вперёд такая же неутолённая страсть, что тянула назад, заставляла двигаться под тихий еле слышный звон, что становился всё быстрее. А затем перед ним открылась пещера.
Странные пни перед усыпанными самоцветами холмами, огромные выгнутые лужи, где отражался то медведь внутри, то небо снаружи. И сидело перед выгнутой холмистой грядой существо в блестящей гладкой чешуе, с круглой прозрачной головой, разломанной, будто кто-то бросил в неё булыжник. И не поверил глазам медведь: в ране серел свежий мозг, оплетенный кровавой сеткой. А птицы сюда не залетали. Споткнувшись о круглый, скользкий и холодный голыш, похожий на замерзшую тусклую росу, медведь медленно, растягивая наслаждение, заскользил к существу, которое не было птицей.
«Интересно, если голову проломить, разбегутся лишние мысли, или как раз нужные?»

Мэгги, бросившись в объятия констебля, замерла, вдыхая безопасный запах пота, дыма, копоти и крови. В разум снова бились чужие чувства, но уже не те, не о грехе, или... или о грехе, но без греха? Волны накатывали и спадали, повинуясь луне, но молодой матери было всё равно. И она, и младенец жили в собственном мире, куда не было дороги ни матери-настоятельнице, ни кому-то другому, и вода, поднимаясь вокруг, отступала, давая дышать.
Райт, молодея смущенной, глупой улыбкой, поднял на руки попискивающего ребёнка, а мать, смеясь расплавленным жемчугом глаз, бессильно цеплялась за шею стражника и говорила не умолкая. Она рассказывала о том, как вовремя пришли на помощь её ребенку лекарка и михаилит, как отдали они свои плащи, чтобы согреть, и как заснула она, а проснулась - от шума дождя. О Лутоне, о котёнке, который у неё когда-то был, о нищете и голоде, о священнике, похожем на принца, о холодных грубых пальцах повитухи, о дороге до Саутенда без единого слова, о подружках, о вкусном пироженом, которое она пробовала всего раз, но запомнила на всю жизнь. Говорила, что нужно, обязательно нужно вызнать, как зовут на самом деле Фламберга, упросить его крестить малыша своим именем, ведь кто будет мальчику лучшим крёстным, чем его спаситель? Констебль кивал, глядя на слабенького, худенького младенца, бережно баюкая того в руках, и с ночных небес на них падал дождь. Совершенно обычный, холодный мартовский дождь, приносящий городу очищение, пусть и не покой.
- Долго стоял медведь, не решаясь пробовать – пока не отразила одна из луж деревья, выстроившиеся снаружи ровным кругом. Сияло зелёное золото, тускнели скрижали, и маленький серый медведь отломил мешающий кусок прозрачной головы. Теперь морда пролазила вся – и он запустил острые зубы в серо-красную мягкую плоть. Ничего вкуснее не ел он в жизни, и кусал, и грыз, не обращая внимания ни на странные звуки из холмов, ни на самоцветы, по которым топтался, урча от удовольствия. И только когда пол задрожал под лапами, он поднял перепачканную мордочку к лужам и заметил, как через них пролегла жирная красная полоса. Но это всё было уже неважно. Медведь сорвал прозрачную голову с существа и принялся грызть внутренний череп, наполняясь желаниями, мощью, равной которым никогда не испытывал. Словно могучая волна поднимала его всё выше, выше, туда, где воздух грозил разорвать на куски, рассеять по ветру. Медведь равнодушно думал, что сейчас шкура разойдётся на груди, и наружу, ломая кости, выйдет что-то новое, что-то необычное – но продолжал есть. В конце концов, что такое боль? И наконец, когда отросшие зубы заскребли о позвонки, к нему пришёл вопрос, которому не нужны были скрижали.

Лисьему одеялу было жарко, лисьему одеялу было влажно от вина, воды, от стонов и запахов, от дыхания, и оно потихоньку сползало, оглаживая по дороге то плечо, то спину, то округлую коленку, то шрам. Одеяло давало пространство, открывало клетку, но люди упорно прижимались друг к другу так, словно хотели стать одним. И у одеяла было неприятное чувство, что у них это получится. Оно решительным рывком сползло с кровати на мокрый мол, передёрнувшись от отвращения, но облегчения это не принесло – прохладный было воздух становился всё теплее и теплее, словно не сквозило по полу сыростью и холодом. От людей веяло теплом, словно...
Коала брезгливо отряхнул лапы, начисто вылизал шерсть и посмотрел на стеклянные морочные панели. Курс был уже проложен, и оставалось только ввести последовательность команд, активировать руны, подчиняющиеся цветам и кодовым мыслям. И тогда... тогда он найдёт все ответы – или хотя бы новые вопросы. Коала прикоснулся в желтому камню, синему, снова жёлтому. С каждым движением лапы двигались всё проще, словно он всегда занимался именно этим – и только и ждал возможности вспомнить.
На последнем, большом красном камне под стеклянной крышкой, он помедлил, глядя на экран, показывающий деревья. Он знал, что случится, когда кнопка вдавится в рабочий стол. Он знал, что случится – но жгучее нетерпение не стихало, росло, толкало к неведомому, к чему-то такому, что переполняло изнутри, грозя разорвать серую шкурку. Он не мог нажать на камень. Он не мог не нажимать на камень – уже не мог. Слишком много всего. И когда лапа, что легла на камень, засияла алым вместе с ним, мир утонул в небывалом рёве.
А на экране, заливая пустыню, вплавляя деревья и скрижали в песок, бушевал лишь рыжий огонь – и ничего кроме.
Звёзды и пространство сплетались воедино, сливались всполохами чёрных дыр только для того, чтобы раскрыться галактиками в сиянии сотен, тысяч пульсаров. Каждый импульс, каждый толчок, удар продвигали дальше – к цели, которая была лишь средством. Вспышка – узор. Вспышка – новый узор. Вышивка золотом на чёрном бархате, где нет больше ничего. Игла, пронзающая реальность и нереальное, не делая различий. И тянулась следом нить, способная и сшивать, и распускать, тянулась рыжиной огня, серебром огня, пустотой морока и полнотой чувства, пока звёзды, вздрогнув, не замерли вокруг.
И то, что было или не было медведем, стянуло разорванную шкуру и выступило наружу, глядя на плывущий в пустоте синий шар, укрытый лёгким пуховым одеялом облаков.

Вопрос.