- Кто ты?
- Брат Ордена архангела Михаила, Архистратига.
- Как наречен ты?
- Снежи... Скрамасаксом.

Я задумчиво чешу ухо трубкой. Дурная привычка, как и курение всех этих трав, но некромагу на службе света простительно и не такое. Скажите, вы когда-нибудь задумывались о том, каково родиться в семье, где жена старшего брата - бывшая любовница нынешнего короля, мачеха - надменная Маргарет Спенсер, а отец, дражайший сэр Томас, когда-то трахнул скоге?  Затейник он был, дорогой папенька. Только со мной смириться не смог. Вечно кривил губы при виде острых ушей, девичьего личика да таланта к мертвякам. Мертвяки - это у меня от мамочки, прах ей пухом. И личико - тоже. Это сейчас я возмужал, в плечах раздался, и на мужика стал похож, хоть борода так и не растет. А тогда - мачеха надевала на меня платье.
Ненавижу.
Маменьку я убил, конечно. Потому что тварь, породившая Уильяма Кэри, брата ордена архангела Михаила Скрамасакса,  жизни не заслуживала.
Хмыкнув, я возвращаю трубку в рот и наполняю себя ароматным дымом. Курить - невкусно. Но надо. Травы сдерживают фэа во мне, оставляя только человека. Некроманта, которого вырастили михаилиты. Скрамасакса, который возглавит Орден однажды, и дай Господь, чтобы это было нескоро! Снежинку, которому больно от кусочков железа, застрявших в кости. Травы сковывают фэа, но боль унимают плохо, и я тру, тру плечо, надеясь разогнать кровь, унять нудное, тупое нытьё.
Странно, когда ты повелеваешь смертью, а себя подлатать не можешь. Смерть, по мнению брата Филина, вообще была плодом неправильного воспитания. Жизнь - долгом, который рано или поздно придётся заплатить. А ноющие раны - результатом скудоумия.
Чёрно-белая правда мира, в котором тихо угасали и ярко вспыхивали боги, нелюди, люди.  Киваю сам себе, глядя на то, как дым от трубки причудливо вьётся по ветру, складывается в картинки.
Вот - Фламберг. Грёбаный братец Раймон, ноющая рана Ордена. Я ненавижу его шуточки, усмешки, его фиглярство. Я уважаю его отвагу и гордость. Я убью любого, кто назовёт его грёбаным, ибо - он мой брат. Пусть Флаймон с этим и не согласен.
Вот - Шафран. Рыжий ласковый кретин. Мы с ним однажды чуть было не... Вовремя поняли, что обоим нравятся девочки. Мне - умные, ему - красивые. Тот-который-в-тени, таких как он раньше называли ассасинами, а нынче уклончиво именуют  слугами Господа нашего. Думаю о нём - и плечо отчаянно болит, стучится этой болью в висок, будто мне не всё равно, где он и что с ним. А впрочем - не всё равно.
Вот - Ясень, бойдоподобное чудище. Господи, не допусти, чтобы Тракт назначил его Трактом! Не доведи до братоубийства! Ведь как вести Орден в светлое будущее, если руки, ноги и всё прочее держит беловолосый фанатик?
А вот - капитул. Они складывают себя из дымка неспешно, основательно. Все они - похожие друг на друга Верховный и Тракт, вечно безмятежный Безопасность, Казначей,  Правосудие, Целитель, страшный Инквизитор - глядят на меня тревожно. Спрашивают, верен ли брат Скрамасакс Ордену, сможет ли он вести за собой, карать и награждать? Будто брат Скрамасакс знает ответ.
Могильный холм справа осыпается вязкой крошкой, и я  тащу меч из ножен. Иногда даже некромагу хочется помахать острой железякой, чувствовать себя обычным воином и отчаянным рубакой. Особенно, если мертвяк свеженький, вчера похороненный, но уже успевший стать гульей личинкой. Кровь в нем гниловата, однако хлестать под напором ожившего сердца должна, пятная мокрую землю, меня и самое небо с белыми, выстиранными недавним дождиком облаками.
Девушка, вылезающая из могилы, делает это по-капитульи неспешно и основательно. Она светловолоса, как почти все в Англии, наверняка была голубоглаза и миловидна. Теперь её тело раздулось от трупных газов, лицо перекосилось, а утробное икание слышно, должно быть, даже в Лондоне. Поцелуй Смерти, моей ревнивой возлюбленной, одинаково уродует и селянок, и королев. Я улыбаюсь девушке, искренне радуясь ей сейчас. А потом начинается бешеная пляска.
Р-раз - она швыряется, щелкая зубами. Пролетает, теряя лапу.
Два - щёку обжигает немытыми ногтями, почти когтями.
Три - по земле катится голова, а я лихорадочно, путаясь в завязках, засыпаю тело солью.
После, когда  в могиле весело полыхает костерок, приходит Она. 
Отбрасывает капюшон, показывая кругленькое, миленькое личико, больше годящееся девице на выданье, но никак ни одному из Всадников. У неё серые глаза и каштановые кудри, нежные розовые губы и курносый носик. Я всегда вижу её такой.
- Ждал, милый? - улыбается Она, бросая белые маки в догорающие останки гулицы.
- Неа, - вру я, снова раскуривая трубку. - С чего бы?
С Нею я всегда веду себя как кретин. Как мальчишка, отчаянно желающий, чтобы его оставили в покое и боящийся этого.
- Зато я скучала, - не смущается Она. - Знаешь, вся эта работа, моя и твоя, ужасно надоедает. Я их забираю, они возвращаются, ты упокаиваешь - и всё по-новой. Надоело. Хочется жизни и безумств.
Я гляжу на Неё. Она - и жалуется. Смерть - хочет жизни, будто не является ею.
- Радель, - мне нравится Её называть так. Она - не возражает. - Пойдём в таверну? Потанцуем. Только плащ придётся снять и надеть что-то, - я верчу в воздухе пальцем, - менее... смертельное.
"Пляска смерти, - вспоминаю я уроки. Я - примерный ученик, -  род  драмы или процессии, в которой главным корифеем являлась смерть и которая  представлялась в лицах и часто изображалась в картинах, гравюрах. В основании её содержания лежали идеи о ничтожестве человеческой жизни, ежеминутно угрожаемой кончиною, о мимолётности земных благ и несчастий, о равенстве всех и каждого пред лицом смерти, внезапно сражающей и Папу, и императора, и последнего из простолюдинов, одинаково неумолимо уносящей и старца, и юношу, и новорождённого младенца".
Главное - не плясать самому, не забывать себя.
По пути в Её таверну, в мокром весеннем лесу, полном грязи, прелых осенних листьев, воняющем сыростью и тленом, я останавливаюсь. Сквозь мерзость мороси пробивается тонкий, сладкий запах ведовства - умирающей крови, некромагии и неуловимо знакомое фейское - почти маменькино, почти своё. Потом я слышу, как встревоженно лопочут сороки - спасибо, Циркон, за науку! - и оставляю Её, припуская туда, где некто попирает законы Божьи.
Юношу, восседающего на лосеподобной коряге, я уже видел. Сложно забыть человека, явившегося в резиденцию в поисках лечения от демоноподобной жижи, овладевшей им. Комиссар Уилфред Харпер, прущий вдоль дороги с таким видом, будто не на идолище поганом едет, а в карете жены. В который раз возблагодарив Циркона за науку, я проскальзываю кустами вперёд и окликаю его.
- Что ты такое?
Вопрос возвращает меня в хмурую весну годы и годы назад. Я воспоминаю недоуменные, веселые, озорные лица тех, кого назову братьями. Таких, как я, они еще не видели. Вспоминаю - и совершенно не слушаю, что несёт комиссар, отвечаю пусто и сухо. Очевидно - корягу его надо сжечь, пока не воскресла на каплях комиссарской крови, впитавшейся в древесину. Тупое, алчное до чужой плоти бревно не станет сюрпризом для кого-то из братьев, зато неприятно потреплет пару-тройку деревень, пока кметы не сообразят скинуться всем миром хотя бы на Ворона. Впрочем, почему хотя бы? Ворон повзрослел, возмужал, отрастил щетину "à la manière de Flamberg", ему эта коряга будет что коту - щепка. Хороший будущий Верховный оставил бы эту деревяху на задел.
Я - пока не он, поэтому провожаю Харпера в таверну Радели, а потом, выйдя до ветру, возвращаюсь. Лосяра к тому времени уже почти выкопался из земли, слепо глядит на меня, мотая ветвистой башкой. Но не нападает, пока я вожусь с огнивом, обкладываю тварь порохом и поливаю крепким ромом. Даже не ревёт, только загорается весёлым, чуть зеленоватым пламенем. Чёрт его знает, может и не было бы от него вреда? Но, Господь Всемилостивый, я не имею права на риск, на торговлю людскими жизнями! А потому обрекаю бревно на огненное крещение.
Оно ещё догорает, когда я возвращаюсь в таверну. Там - вакханалия. Отчего-то Она любит самые разнузданные танцы, а потому свеженькие покойники лихо отплясывают уродливый плод любви тарантеллы и бранля.  Они подпрыгивают, приседают, кружатся, выделывая ногами замысловатые па, плещут руками, вращаются и выкидывают коленца на зависть уличным фиглярам.
Падаю на шкуры у камина, закуривая.  Музыка и мертвяки, хоть и воспитанные, ко сну не располагают. Белокурая толстушка, алчно поглядывающая на комиссара - тоже. Казалось бы, пора привыкнуть, что Её детища не приучены жрать гостей, но мне тревожно и очень шумно. Сила танца — опасная сила. Подобно другим видам отрешенности от себя, его легче начать, чем кончить. Я гляжу на высоко задирающих юбки женщин -  они то и дело отбрасывают головы назад, что заставляет их длинные черные волосы метаться по полу, а горло становится непомерно высоким и выпяченным.  Вижу, как на толстушку падает усатый мертвяк, больше похожий на королевского гвардейца, чем на холопа. Они возятся, в стороны летят клочья одежды и, кажется, даже пальцы. Они ведут себя, как живые - все они.
Не более жив и Харпер. Скучный, тусклый, настоящий le benêt, он кажется одним из Её игрушек.
Увы, он мне нужен. 
Грёбаный братец Фламберг Мак Циркон намедни изволил влипнуть в дерьмо славного города Ланкастера. Когда Роджер Пуатевинц строил Ланкарстерский замок вкупе с Ланкастерским приорат, в богоспасаемой Англии не было ни высших вампиров, ни работорговцев, ни иоаннитов. Первые два сомнительны, но насчёт иоаннитов я уверен, как Господь - в Ное. Их орден основали только через четыре года после того, как Вильгельм Рыжий подарил эти земли графу Шрусбери. В тысячу девятьсот девятом от Рождества Христова, то есть. Милостью Господней или Его попущением, но до принятия монашества основатель братства Пьер-Жерар де Мартиг был солдатом. Или торговцем? Во всяком случае, в Иерусалим он прибыл для торговли, но здесь отрёкся от мира и стал настоятелем госпиталя для христианских пилигримов.  Его кротость, смирение, доброта и ревность к вере снискали ему уважение сарацин. Нервно улыбаюсь. Странно, что я сам, брат воинского ордена, ордена духовного не верю в кротость, смирение и прочие добродетели Жерара Тена. Странно, что в эти самые доброту и ревность к вере умудрился вляпаться Раймон, найдя в Ланкастере не только приют в резиденции иоаннитов, но и высших вампиров, рабский рынок и странное послевкусие мороков. Конечно, он эти картинки не запоминал - не до того было. Новости принёс магистр над трактом, и теперь мне в Ланкастере нужен был Харпер. Потому что я совершенно справедливо - и без лишней скромности - считаю, что каштаны лучше таскать руками комиссара. В потревоженном улье копаться опасно, но всегда есть шанс, что пчёлы будут жалить не тебя.
За думами незаметно засыпаю, толком не проснувшись даже от комиссарского тычка.

Утро не приносит ничего нового. Разве что расплетаю великое множество своих косичек - в том, что ты наполовину пакостный фэа порой есть свои преимущества. Ни один цирюльник не справится быстрее с тем, чтобы заплести и расплести волосы, расчесать их и уложить длинной, ровной, серебряной гривой. Братья посмеивались над моей шевелюрой, но Господь милосердный, только ты знаешь, сколько раз я пытался их состричь! Вырастают за ночь.
Праздная болтовня с комиссаришкой тоже ничего нового не даёт. Очевидно лишь, что эта кромвелева отрыжка служит тем же идолам, что и Циркон, но поскольку бойдовской преданности Ордену у него нет, прощать Харперу эту его ошибку я не собираюсь. Равно, как и упорно непонимание того, как отчаянно на подходах к Оркристу разит тьмой и вампирами.
Вампирский запах - особый. Сладкий, сухой, тонкий, благородный аромат с оттенком флёрдоранжа. Для меня он всегда связан  с изящной, игривой и кокетливой томностью, мелодичной, пластичной певучестью вампирш. Повидаться довелось всего с двумя, но запах я запомнил, и теперь он дразнит меня, побуждая завернуть Харпера в деревушку. 

(в процессе)