Из шкафа со всякими склянками изредка слышалось икание и хлопки. Джеймс подозревал, что это плюются мыльными пузырями те самые мыши, но проверять не хотел. Пусть их, хоть в опустевшей лаборатории эти звуки были особо громкими, звонкими и даже жутковатыми. На сером лабораторном столе лежали грязные, испятнанные пальцами реторты и кубки, частью уже покрытые белыми пятнами, а рядом с ними - листы, на которых Мэри пыталась зарисовывать отпечатки пальцев. Вот их-то и схватил Джеймс жадно, не обращая внимания ни на открытую банку белил, ни на жену, принявшуюся за михаилитские свертки.
- Жаль, белила не подошли совсем - или слишком сухие, или слишком наоборот, - Мэри подняла небольшую кисточку, любуясь мягкими коричневатыми волосками, и вздохнула. - И я боюсь, что эта покупка не понравилась городским... женщинам.
- Наплевать, - медленно отозвался Джеймс, - ты и твои покупки не понравятся им никогда. Ровно потому, что я не женился на ком-то из их дочерей. Как думаешь, а можно ли получить и сохранить рисунок с пальцев человека? Покрасить их, приложить к бумаге, чтобы отпечатались? Удобно будет сравнивать с теми, что остались... скажем, на ноже.
- Сохранить отпечаток - легко. - Мэри отложила кисточки и достала с полки мисочку с какой-то чёрной массой на донышке. - Копоть с лампы. Макаешь палец, прижимаешь к листу, готово. Главное, не смазать. А потом главное - оттереть. Палец то есть. А вот как увидеть те, что на ноже... я надеюсь, что порошок и фермент помогут, но как знать? Просто колба - прозрачная, на ней всё хорошо видно и можно зарисовать, пусть медленно, а вот рукоять - другое дело. И тёмная, и неровная.
- К сожалению, колбами убивают не так часто, как хотелось бы...
Джеймс прошелся по комнатке, прислушиваясь к мышиной икоте и дивясь странности положения. С женой о ремесле говорить не стоило, с алхимиком - было необходимо, а совмещать жену и алхимика...
"Норфолк этого не одобрит!"
Придя к этой мысли, Джеймс пришел и к следующей:
"Ну и наплевать".
- Убери мышей, Мэри. Если мне придется требовать деньги для нового алхимика, и Норфолк захочет поглядеть, на что уходит казна констебулата, не нужно, чтобы здесь бегали икающие грызуны. Том ворчит?
- Уберу, хотя они будут против. Но тогда не нужно заодно, и чтобы здесь бегала я. Вряд ли Норфолк одобрит... одну из любимых ведьм Бермондси на службе.
Мэри натянула странные, словно из прозрачных тончайших перепонок перчатки и подняла дубинку. Оружие - тяжёлое, окованое сталью - она держивала неловко, за самый кончик, критически его разглядывая. А затем очень острожно просыпала на блестящую рукоять немного серебристого порошка. Спустя миг тот словно сам собой неторопливо осыпался, оставив после себя мешанину сверкающих узоров и пятен. Со стороны шкафа раздался приглушенный писк, затем из-за пыльной колбы неторопливо вылетел розоватый шарик и лопнул в воздухе.
- Хм. Кажется, мне нужна ещё одна рука. Наложить вон тот бычий пузырь...
Дубинку пришлось отнять, пообещав себе обязательно научить Мэри пользоваться ею. Джеймс кивнул, соглашаясь, что замечание о Норфолке справедливо. Впрочем, решение этой задачки у него уже было.
- Не бей несчастных мышек дубинкой, любимая ведьма констебля Бермондси. Достаточно их поймать и запереть в клетке. А Норфолк почти наверняка одобрит какого-нибудь студента-алхимика из Академии Уолси, который будет получать часть жалованья. Ты отпустишь меня одного к Конам, маленькая?
- Отпечатки!.. - Мэри проводила дубинку взглядом и вздохнула. - Здесь где-то завалялись ловушки и, кажется, немного странной пахучей наживки. Я не уверена, что на неё поймается, но почему бы и не мыши, которые икают мыльной радугой? Займусь. Там всего лишь нужно заменить пару проволочек, и должно заработать. И, конечно, отпущу. И студент, конечно, согласится... и он, конечно, знает больше меня. И был бы полезнее.
- Вот еще что, Мэри...
Джеймс провел рукой по волосам, которые никак не хотели отрастать, отгоняя запах крови и песка, жажду сродни упыриной - на арену тянуло до сих пор, хотелось услышать вопли толпы, почуять жар камней и ощутить вкус вина, которым лекарь отпаивал после побоища. Провел, глянул на жену - и устыдился. Думать следовало не о простой жизни гладиатора, но о семье.
- С этого дня ты кольчугу снимаешь только дома - привыкаешь к весу, понимаешь? А чтобы оправдать, что походка потяжелела, жалуйся на ломоту в пояснице и утреннюю тошноту. Пусть думают, что... у нас ребенок будет. Потрошитель не должен понять, что ты в броне, когда придет время.
- Словно у нас будет ребёнок... - Мэри полуотвернулась, разглядывая шкаф. - Да. Хорошо, я буду носить кольчугу под одеждой, но если он сначала захочет - проверить? Я хочу сказать, - щёки её залил румянец, - если Потрошитель охотится на доступных женщин, то он ведь будет сначала... лапать. Наверное. А до поры ведь никак не отличить, он ли, или просто какой-то пьяный моряк. Я понимаю, что так безопаснее для меня - но лучше ли?
"Это была плохая мысль".
Лапы насильнику хотелось оторвать уже сейчас. Медленно, кусочками обрывая плоть с костей, запихивая кости поглубже в задницу Рочфорду. Хотя, могло статься, шурину короля это бы даже понравилось.
- Приличные проститутки не позволяют себя лапать на улице, - строго произнес Джеймс, улыбаясь и пряча за улыбкой горечь ревности и укола Фламиникой, которая доступной женщиной, всё же, не была, - к тому же, без кольчуги ты попросту станешь быстрее, маленькая. Увёртливее. Ловчее. Стоит ли снять броню и почуять, что её нет.
Ушко жены было розовым, пряталось в пушистых локонах и никак не предназначалось для того, чтобы в него шептали такое.
- Я глупо надеюсь, что жертв выбирает он лично, и ловит тоже. Ничто не указывает на присутствие помощника. И тогда мы его узнаем - Джорджа Болейна непросто спрятать под личиной пьяного моряка.
- Но могут быть и другие. Будут другие. Которые захотят... просто. Не Потрошитель, а пьяные моряки, и вести себя мне придётся, - говорила Мэри, всё так же не поднимая глаз, но спокойно. - Как? Чтобы не спугнуть, чтобы отличить, чтобы наверняка? Вести - куда-то? Позволять вести? Что может позволить себе очень приличная проститутка?
- Хорошую наседку. И вести ты их будешь за угол, к мужу. Разве что углы будут всякий раз новыми. Дьявол, надо будет еще и очаровательную Ю предупредить, чтоб её люди не вмешивались...
Драться с наседками шлюх за точки не хотелось, да и китаянка могла огорчиться, а вместе с нею - Рик. Огорчившие любимую орочью гадюку жили очень недолго, а короткая жизнь в планы Джеймса не входила. Он коротко поцеловал Мэри, поворачивая её к столу.
- Отпечатки, госпожа алхимик. И мыши. Всё остальное - задача констебля и его сержанта. Я к Конам, маленькая. Через пару часов заберу тебя отсюда.
Выслушивать возражения жены Джеймс не стал, поспешно вышел из каморки. Думать о Мэри, как о приманке, было больно и страшно, но приходилось.
В общем-то, ничего сложного, обычная облава на живца. Постоять на точках, поводить клиентов - а уж чтоб они выходили из-за угла довольным, Джеймс позаботится - примелькаться среди проституток. Нервно, долго, зябко и голодно, но ведь знал же констебль, куда служить шел... Мэри - за кого замуж шла?
Джеймс досадливо пнул камень, подходя к дому Конов. Мэри могла найти партию и получше. Спокойнее, семейнее и без приключений. С этой мыслью он постучал в дверь Брухи.

- Вы съезжаете? Погодите, - заторопился Джеймс, раздраженно отбрасывая чертову рябину подальше. - Я понимаю, без отца будет тяжело, и эти... старые кошки смотрят косо. Но... куда вы пойдете? Одна? Я не хочу обнаружить вас однажды в борделе, или того хуже - мертвой на обочине. Боже мой, Бруха, не будь я женат...
Он замолчал, тоскливо глядя на стену, за которой жил городок, а за ним - стояла резиденция. Дьяволовы михаилиты, наезжавшие в Бермондси толпами и плюющие на уклады и обычаи! Хоть один бы обратил внимание на хорошенькую одинокую еврейку! Послушниц им подавай...
- Останьтесь. Еще ненадолго. Дайте городу второй шанс. Жалованье вам будет выплачиваться все также, мы попросту его переведем на... черное казначейство, как делали это со Скрайбом. Управе иногда требуются подпиленные табуретки, знаете ли.
- Миссис Элизабет бы бросилась с колокольни, - Бруха позабавленно вскинула бровь и покачала головой. - Какой бордель, что вы. Дядя Кусяй предложил принять меня в своём доме. Пусть, говорит, такая зловредная, да ещё крещёная ни одному мужику не сгодится, а всё же своя кровь, жалко. Дом большой, дело для женщины всегда найдётся, говорит. Всякое-разное, но главное - что женское, и дома. Хотя не могу признать, что разбираться с пентаграммами и преступниками интереснее кормления детей и стирки, особенно на чужих хлебах. Не тогда я родилась, но от такого не отказываются. Дядя Кусяй может и подождать, а там - посмотрим, как сложится. Спасибо вам. Пусть у кошек будет шанс, хотя я предпочла бы свежую рябину... придётся ждать осени. Забавно. Вы знали, что брухам рябина не вредит?
- Юристов этому не учат, увы. Не часто приходится защищать или, напротив, обвинять упыриц, знаете ли. А матушка скорее удавила бы меня. А потом вас. И мне еще нужен толковый, быстропишущий клерк и если вы не боитесь допросной, то... Не волнуйтесь, Бруха. Скорбь проходит, её прогоняет жизнь и остаются лишь воспоминания, но от них уже не больно. Всё образуется, обещаю вам.
Джеймс поднялся на ноги, напоследок обнимая девушку. Мэри наверняка учует запах чужой женщины, но, как и всегда, смолчит. Мэри поймет, что её супруг не мог не поделиться с Брухой теплом и сочувствием, разделить с нею беду. Впрочем, сам Джеймс не преминул бы попенять за тот кувшин с водой, вылитый на голову, но эта вина искупалась вечерней лютней и чтением дневника Коралины Брайнс, о котором он совсем забыл.

25 января 1535 г.

Не знаю, сколько ещё я смогу сопротивляться. Ночами просыпаюсь, сидя у окна, глядя в закрытые ставни - точно туда, где горит северная звезда. Словно искра по щелчку пальцев. Я - не я - снова я. Безумие. Одержимость, которая не бежит молитвы. Щёлк: я читаю “Отче наш”. Щёлк: я стою, упираясь носом в дверь, с сапогами в руках. Облатки рассыпаются вкусом пепла на языке.
И новое знание: когда нет шиллинга на хлеб, он всегда найдётся на стакан дешёвого бренди. Оно успокаивает боль в ногах и мешает работать руками, а приданое уходит за один вечер в кальянной рядом с трущобами у порта. Приданое.
Прежде отец воротил нос от соседей - как же, мастер, с достатком! - а теперь я - нищий перестарок. Пятнадцать лет, заневестилась, и за душой ни гроша. Монастырь? Стоит ещё дороже. Остаются только приют или канава на тракте после борделя. Грех, но меня это не пугает. Осталось презрение к отцу, жалость к матери, тоска по брату. Будь он здесь, всё могло бы сложиться иначе, но “Просветитель”, его когг, не вернулся в порт в декабре.
Когда я это пишу, мир на минуту, две становится настоящим, ярким, колет чужим страданием, обволакивает тоской и отчаянием, но стоит закрыть дневник: и снова исчезает всё, кроме желания уйти на север. Безумие. Даже старики не помнят такой холодной зимы, а ведь тёплой одежды, еды у меня нет.
Сколько пройдёт ночей, прежде чем это перестанет иметь значение? Во сне я не могу взять перо, окунуть его в чернила.
Нужно попробовать спать днём. Близится полночь, и, если я смогу досидеть до утра, то наве

-- января?

(неразборчиво) холод. Невозможно. Я не могу (вычеркнуто). Два дня. Проклятые два дня, и где я… сборщики долгов. Они увели отца, но… мама! Она ведь одна, там. Старая. Безумная - и да простит меня Господь, к лучшему. Хотя бы не понимает (неразборчиво) завидую. Не могу не писать. Пустая берлога, повезло. Зачем я другой мне? Зачем я себе - ради боли, страха? Слушать вой ветра, вздрагивать от воя волков? Жадно грызть снег. Алое на белом. Рвёт хвоей. Не хочу быть. Пусть исчезну, но (вычеркнуто) не могу не писать. Если кто-нибудь найдёт дневник - меня ведёт на север, на ладонь к востоку. Пожалу

Без даты

Ночь. Вальтер-швед рассказывал, что высоко в горах дыхание иногда звенит, падая с губ. На самом севере. В Финмаркен. Голос звёзд, так он говорил. Когда звёзды говорят, нельзя двигаться быстро. Душа может уйти в небеса. Душа моя. Моя душа. Можно ли писать на бегу?

Лето!

Пчелиные соты - это кусочек солнца. Дар богов. Бога. Ха. Ха-ха. Почему я записываю смех? Он не журчит. А что делает? Точно, шуршит, воет и каркает. Нельзя записывать - ему от этого больно.
Белый свет мешает пальцам зажить, и на страницах полно зелёных пятен, зато чернила не замерзают. У меня внутри тоже солнышко. Зерно. Совсем маленькое, но светится и греет. Растёт.
Растёт - забавное слово. Растёт - Рас и Тёт, а тёт - это тётя. Или тета? Четыре, хотя и раз. Четыре похоже на чернила. Что чернила? Что чернила? Чем? Бумагу - пером. Смешно. Солнечно. Лепестково.
Встретимся летом! Я буду красивым подснежником!
Раскрываюсь свету.

13 февраля 1535 г.

После того, как я пришла в себя, несколько дней горло отказывалось произносить слова. Не получалось даже писать: разум отказывался составлять предложения, чтобы перенести их на бумагу. Но впервые за последний месяц я помню всё. Может быть, потому что дошла, может, благодаря магии суетливого целителя, но - помню, и мне стыдно за зверя, каким я была. Грязный оборвыш в лохмотьях красного плаща, кидающийся на ворота, неспособный даже понять, что можно постучать. Обжигает изнутри память об урчании, с каким я пожирала горячую кашу, как рвало, корчило в судорогах. Что изменили во мне платье, ванна, тёплая кровать, шепот и испуганные взгляды горничных? Где граница между снова стать человеком и вновь казаться человеком?
Сны приносят голос того, к кому я шла, рассказывают, мечтают. Порой их слышно даже наяву. Я ещё плохо понимаю их, но с каждой ночью - всё лучше. Вера. Уверенность. Сила, бьющаяся в самих камнях. Всё это есть во снах - ничего этого нет у меня.
Зато теперь есть много времени для дневника, хотя новая чистая кожа на пальцах болит от пера. Сказка во плоти! Сказка в добротной мебели, белоснежных простынях, красивых платьях с чужого плеча. Волшебный мир под холмом, думаю я, и губы невольно кривятся в горькой усмешке, стоит взглянуть на лес за лугом через решетку на окне.
Всем знакомы истории о ведьмах, заточенных в хрустальные гробы, в высокие башни, пока на них не набредёт достаточно глупый принц, чтобы поверить в невиновность, невинность и предназначение. Герой, не понимающий того, что от некоторых существ лучше оградить мир, если их нельзя или не получается убить. Легенды. Сказки. Теперь такой тварью стала я, и у меня уже есть спаситель!
Беда лишь в том, что ему всего лишь несколько месяцев, и он родился в карете именно в тот миг, когда колёса переломали ноги моему отцу. Лекарь бросал отрывистые фразы, надеясь, что я не пойму. Импринтинг. Запечатление.
Пора начинать отращивать волосы, потому что - спаси, Господи! - я всё равно ничего не могу с этим поделать.

P.S. Слово “предназначение” на бумаге выглядит лучше, чем “запечатление”. О нём проще думать, но так хотя бы не получается себя обманывать. Меня просто - взяли. В миг рождения, ничего не понимающий новорожденный. Боже мой...

6 февраля 1535г.

Сначала я думала, что они все просто не знают, что со мной делать. Покои в самой высокой башне, молчаливые горничные - одинаковые, в синих платьицах, редкие визиты лорда и госпожи - без разговоров. Они просто... смотрели, и от этих взглядов у меня горели щёки, словно я - виновата. Словно не лорд выбрал в любовницы кого-то из народа холмов, а я специально попалась на дороге.
Горничные тайком, думая, что я не вижу, пересчитывают столовые приборы, следят, чтобы не пропал какой-нибудь ножик. Собирают все осколки от разбитой тарелки, словно обожжённой глиной можно пробить дыру в каменном полу или стенах, будто она способна снять обереги с двери.
Впрочем, для стыда почти нет времени. Я часами сижу под дверью, гладя кончиками пальцев толстые доски, ощупывая петли, чувствуя покусывания чар. Они направлены не против меня, нет, но я чувствую их всё равно, через сны. И ужас в серых глазах Элис, младшей из девушек в синем… тогда я не удержалась и заскулила от жажды вырваться, прогрызть дверь, сбежать по лестнице, в подвал, разбить стену. Элис смотрела на меня, и жалость, непонятный испуг во взгляде жгли огнём, пусть в башню и пробирался холодный ветер. Тогда - жёг, но теперь это воспоминание, это чувство потускнело, сменилось другими. Я сижу на каменном полу под дверью, и это состояние - почти молитва.
Наверное, я и молюсь, сама не сознавая, кому. Молюсь, чтобы оно закончилось - так или иначе.
Почему они держат меня взаперти? Почему - в башне? Я не понимаю. Не понимаю, почему меня можно бояться - неужели я схвачу этого младенца и убегу в метель?
Нет. Я не могу сказать точно, но кажется, что сейчас мне хватит просто свернуться рядом - и чувствовать слёзы на щеках. Потому что это будет последней испитой каплей унижения.
Я больше не могу думать о матери.

P.S. Прости меня, Господи, ибо осуждала я отца своего за пьянство, за то, что не может не пить. Больше - не осуждаю. Кажется, на апостола Андрея карета переехала нас обоих по-разному, но одинаково.

(запись на полях, отмеченная буквами NB!)

Не знаю, стоит ли писать это здесь, но, кажется, никому нет дела до моего дневника - вытертого, излохмаченного, с покоробленными страницами. Может, им противно к нему прикасаться? Неважно. Я должна записать хотя бы для того, чтобы не забыть: сегодня я отпустила на свободу первое письмо. Просто несколько строчек на мятом листе. Отпустила - и долго смотрела, как ветер уносит его прочь, через стены, в сияющую белизну леса. Мне хочется верить, что он улетит далеко - до Лондона, может, даже до моря, где пропал когг с красивым именем “Просветитель”.
Глупая надежда.
Пишу, и взгляд сам собой обращается к двери. Кажется, я просидела на подоконнике слишком долго.

19 февраля 1535 г.

Всем знакомы истории о ведьмах, заточённых в гробы или высокие башни. А кто слышал такую, чтобы опасных тварей было две, а замок - всего один? Если больше всего на свете вы боитесь, что они встретятся, но не решаетесь, не в силах убить?
Башня за дверью, зачарованной снаружи - от того, кто мог бы войти, не от меня! - и подвал, где в крошечной камере без окон, заложенной камнями, под материнскими чарами, оставлен умирать младенец. Как можно дальше одно от другого.
Мне повезло больше. Меня кормят.
Не могу писать. Не могу уложить в голове, кем нужно быть, чтобы… чтобы замуровать своего ребёнка в подземной камере, в надежде, что он умрёт? Это настолько неправильно, что я невольно задумываюсь, не видят ли и остальные люди в замке - сны? Только не такие. Не о мире с высокими деревьями и голубым, как платье, небом, но - другие? Не знаю. Могу ли оправдать это страхом? Могу ли осуждать - я, жертва, взятая чудовищем в миг рождения?
И ещё думаю, что убивать вот так… куда более жестоко, чем разом. Пронзить холодным железом, разбить голову. Почему - так? Медленно, в темноте и писке крыс, в шорохе лап и пронзительном прикосновении мокриц?
Возможно, потому, что убить иначе - не могли.
Пробовали ли они?
На этой мысли я сбиваюсь, раз за разом. Примеряю её на красивых и - добрых ли? - людей, на лорда и леди безымянного замка, и оно не подходит, не налезает. Видит Господь, дело даже не в красоте и нарядных платьях, просто... я смотрю глубже, за белила, румяна и подкрашенные ресницы. Смотрю - и вижу боль за алебастровой кожей, тоску и непонимание в огромных зелёных глазах. Сочувствие - к себе, ко мне? К замурованному ребёнку? И это не игра - не только потому, что передо мной играть нет никакого смысла. Просто лорд видит это тоже. Трогает длинный рукав, скользит пальцами по шёлку и тут же отдёргивает руку, и главное - смотрит. С той же болью, которую прячет хуже, гораздо хуже, с чувством вины, которого не скрывает вовсе. С тяжёлым осознанием правоты - как, Господи?!
И горничные счастливы жить здесь - такое не подделать. Забывая о моём присутствии, щебечут о лентах, ярмарках, подаренных перчатках или даже книгах, о том, что леди не скупится на лекарей даже для заболевших крестьян.
И всё-таки… пробовали ли они?

- Мальчик, когда его вынес Фламберг, был тощим. Но жил - чудом, наверное. Как можно оставить своё дитя? Уморить его голодом?
Пустоту после ухода Артура в Орден было не заполнить ничем. Джеймс не вспоминал о сыне, чтобы не тосковать, не ждать топота ног по лестнице, но до сих пор слышал крик "Папа!"
Теперь некому было поджидать за углом, когда Джеймс вернется из управы, а лютня до сих пор оставалась целой.
- Как можно связать, не отпустить, - эхом откликнулась Мэри, и добавила, тише: - И новые дети пустоты не заполнят. Особенно когда их... продолжай, пожалуйста.
"Продолжать?!"
Джеймс захлопнул тетрадь, изумленно уставившись на жену. Мэри, всё же, оставалась ребенком. Их браку шел только второй месяц, из которого неделю на арене можно смело вычеркнуть, в разъездах было не до обзаведения детьми, да и в лихорадке он немало провалялся. К счастью, супруга у него оказалась верной, и девой Марией не была, чтобы понести от святого духа. Впрочем, все это стоило говорить вслух.
- Мэри, - хмыкнул он, - мы женаты всего пару месяцев. Из них я был дома хорошо, если две недели. Откуда бы появиться детям, когда даже соседи у нас - старушки? Разумеется, я хочу, чтобы у нас были дети, но ведь рано еще! Понеси ты сейчас, ясно это станет лишь через месяц! А потом - почти год до рождения! Это матушка зудит комаром, да? И драные старые кошки - ее подруги?
- По разговорам - уже целые пару месяцев, - вздохнула Мэри. - Все они, да. Я знаю, что не стоит обращать внимание, но иногда это - тяжело.
Дома стоило бывать чаще. Джеймс снова хмыкнул, раскрывая тетрадь.

2 марта 1535 г.

Солнце греет меня снаружи, но внутри, в залах и коридорах стоит стылый полумрак. Стёкла решили перестать быть прозрачными, а дров никто не приносил уже давно - да и откуда? Выжившие не могут найти дверей, да и не ищут, находя самые разные причины этого не делать. В замке много работы. Пусть кто-нибудь другой. На дворе сожрут птицы.
И мне больше не приходится кусать губы от смертей. Мне кажется, тот, кто сидит в подвале, всё-таки меня понял. Или просто - понял. Повзрослел?
Игла проходит через руку ещё трижды, ведя за собой серую нить. По разу за минуту просветления, в которую я боялась даже попробовать объяснить, что такое смерть.
Те, кто выжили… он клянётся, что отпустит всех, но потом, потому что сейчас ещё - рано. Мне не остаётся ничего, кроме как верить и спать.
Дверь не поддаётся.
Еду не приносили уже три дня.

Удар кирки подбрасывает меня на кровати. Раз, другой. Грохот камней, режущий глаза свет факела, железо ржавой кольчуги. Неуверенные шаги стражника под хруст крысиных косточек. Один заходит, чтобы один вышел. Таковы правила. Одно меняется на другое.
Только ударившись о дверь я понимаю, что выхожу не я - и всё равно ликую.
Вместе с ним. За него. Остаётся мелочь - выйти из подвала, найти башню через скрывающие её чары, отпереть дверь…
Я не напоминаю об обещании, он говорит об этом сам. Теперь он сможет заставить родителей понять. Принять меня - простолюдинку, хамку - невестой. Дать ему имя. Настоящее имя, а не ощущение лета, не чувство, не образ. Только имя делает настоящим в мире людей.
Я рада? Я смотрю на подвал. На камеры, куда набились те, кому было, что искупать. Теперь я понимаю. Мороки не могут навязать то, чего нет. Только усилить то, что и так кроется внутри.
Я делаю то, чего не делала уже день - смотрю на Элис. Она лежит на кровати неподвижно, прижав к груди книгу, и я пугаюсь - пока не замечаю, что она дышит.
Я рада.

5 марта 1535г.

Ночь? Раннее утро? Не знаю. Присутствие. Чужое, но знакомое. Незнакомое, но я его знаю. Я почувствовала, как открылась дверь во двор, и кто-то вошёл. Невозможно. Чары отводят глаза всем, кроме… меня?
Я скольжу по замку от портрета к портрету, от камня к камню, ниже, туда, где неторопливо идёт, меняя коридор на коридор, чужак… и останавливаюсь. С недоумением смотрю на брошенный на пол мятый листок, исписанный знакомым - моим! - почерком, и начинаю понимать. Письмо, весточка наружу, о которой я успела забыть. Ветер всё же принёс его в нужные руки, и я понимаю, что должна радоваться, но не могу сдержать грусти. Письму очень одиноко на полу, и не его вина, что размытые строчки уже ничего не значат для...
А потом я узнаю этого мужчину, и несколько ударов сердца не дышу. Когда не дышишь, оно бьётся всё медленнее, словно растягивает время, чтобы не остановиться вовсе.
Слишком давно мы играли, бросая камни в Темзу, чтобы его узнать. Слишком ярко я вижу сейчас, как плещут волны под летним небом в редкие часы, свободные от работы. Слишком хорошо помню, как эти прищуренные, настороженные глаза умели щуриться в улыбке. Слишком давно...
Знакомый мальчишка, незнакомый мужчина идёт через кухню, подозрительно оглядывает портреты в галерее, проверяет острием меча гобелены. Брат. Мальчишка, некогда мечтавший стать героем. Мужчина с воронами на лице и холодным пустым взглядом, разделяющий со мной кровь, которая суть душа. Её я узнаю даже с другим лицом, даже с татуировками. Мороки соскальзывают водой по воску, и он видит мир, как есть, но - не видит. Потому что пришёл спасать сестру от чудовищ. И когда на звуки выламываемой двери выходит последний стражник, оставшийся наверху, слишком хороший, чтобы тьма в душе заставила спуститься в подвал...
Нет. Пожалуйста. Не надо.
Брат шевелит губами, отступает, и стражник тяжело шагает за ним. Он не спал уже четыре дня, а званый гость заносит меч...
Я шепчу тканью, зову ветром, пытаюсь объяснить, сказать, что уже - поздно, и с самого начала было поздно, но не успеваю, и меня выгибает ударом меча по бедру. В горле стынет крик, а ногу уже схватывает жгут - крепко, до онемения. До пытки.
Где сестра. Как отсюда выйти.
Не вопросы. Утверждения, острые, как кровельные гвозди.
Стражник не может ответить, не может думать ни о чём, кроме мороков, что вьются вокруг - и я стыну ужасом в глазах одной из девушек в синем платье. Бегу прочь, через охотничью комнату, за люк наверх. Спастись от чудовища, стоящего с окровавленными руками над телом. От спасителя.
Господи, сохрани и помилуй.
Я молюсь, чтобы он пришёл прямо ко мне, прямо в башню, но не могу направить. Только смотреть. Чувствовать каждый шаг.
И кусать руку, чтобы не кричать.
Замку больно. Как больно…
Он идёт вниз. Туда, куда ушли все те, кто…
Позволь мне стать пустотой, Господи!
Не позволяй мне стать пустотой!
Лезвие рассекает кожу, раскалённое железо заставляет корчиться и отползать - но мне никуда не деться. Я здесь - я там. Я схожу с ума - я мыслю так ясно, как никогда прежде.
Что с тобой стало? Что с тобой сделали?
Что я делаю с тобой?
Я виновна, ибо привела брата своего…
Не сразу понимаю, что кричу.
Странно. Я столько раз чувствовала, как ломаются пальцы, но могу держать перо. Просто руки кажутся чужими.

Когда брат поднимается обратно, я радуюсь тому, что внизу ещё остались живые… чудовища, как он с отвращением выплёвывает. Монстры.
Когда брат поднимается обратно, мне хочется забиться в угол и ничего не чувствовать. Потому что наверху - лорд, потому что там - леди. Они пируют в замке, не осознавая ничего вокруг, и тоже не смогут ему ответить. Меня рвёт этим пониманием - желчью, до выворачивания наизнанку и боли в горле.

- Её похоронили на кладбище Или, в освященной земле. Мы - я, Фламберг и Берилл, промолчали, что она заколола себя сама. Коралина Брайнс обрела покой.
Джеймс вздохнул, убирая тетрадь к своим книгам, что стояли теперь на камине, и подхватил Мэри на руки. К дьяволу чужие страдания, когда рядом тревожилась жена. Он знал ни Бесси, ни Артур никогда бы не подняли руку на ребенка, не стали бы друг друга спасать такой ценой. Потому что были его детьми и умели думать, чувствовать. Жить.
- Девочку или мальчика, миссис Клайвелл? Не отвечайте, знаю - обоих.

Лондон, пара часов спустя.

Шлюха из Мэри получилась плохая - на вкус мужа. Зато слишком хорошая - с точки зрения констебля. Среди девочек с Дубовой она выглядела как нежная, свежая фиалка среди увядших ромашек. Джеймс упёрся ногами и плечом в узком переулочке, из которого видел и жену, и девочек, и тех, кто к ним подходил, перегородив собой весь проулок.
Вальтера в его домике он не обнаружил, а со слов соседей понял - Марико умерла от лихорадки. Зато Ю, неизменно вежливая и ядовитая, согласилась если не помочь, то хотя бы не мешать. Потому-то и приняли Мэри шлюхи, будто она была одной из них.
Облаве Джеймс не радовался, томимый всё тем же предвкушением беды, приглушившим даже азарт. Привкус несчастья накатывал холодными волнами, щипал язык, делал равнодушным ко всему.
- Надеюсь, за пару часов они ничего не выкинут, - обратился он к Хантеру, которому приходилось изображать из себя наседку веселой девочки Мэрибеллы. - Тревожно как-то.
Кто "они" Хантер понимал - Джеймс знал, что он понимает. Сержант сроднился с Бермондси почти, как он сам.
- За пару часов, если ума нет, можно ад устроить не хуже того, о котором писал тот итальянец... как его... - Хантер поморщился, словно у него болел зуб, и продолжил: - Надо было меня там оставить. Харрис-то ведь тоже ходит на эти "мессы во славу истинной веры", а так - ну, прибили бы меня к воротам, так хоть видно издали.
- Данте. Итальянца звали Данте, Том. А если тебя прибили к воротам, то в Бермондси мне уже поздно. Разве что развернуться и за войском Саффолка в Лондон гнать. Эх, надо было перевешать их еще в прошлый раз...
Джеймс тоскливо вздохнул, глядя на хихикающих девиц, и повел плечами, чуть было не сверзившись со стен. О том, что на мессы во славу прописных истин ходит его собственная матушка, он предпочитал не думать. Миссис Элизабет была слишком разумна, чтобы участвовать в волнениях, и слишком хорошо знала своего сына, склонного вешать на реях. Рardonner, на воротах.
- И еврейка им как бельмо на глазу, - продолжил ворчать Хантер. - Может, и впрямь лучше было бы к дядьке. Горожане бы подуспокоились. На Инхинн с Мэри гавкать открыто-то вряд ли стали бы. Или стали. Зачем ты не дал ей уехать, по правде? Жили мы без учёного, и дальше бы прожили.
Молодой наёмник в шитом серебром оверкоте, с суровым, расчерченым длинным шрамом лицом замедлил шаг, оглядывая уличных девок, и решительно свернул к ним. Улыбка из-за шрама выглядела кривой, но в намерениях сомнений не было. Тихий разговор, и он протянул руку к груди Мэри, но та, тоже улыбаясь, сбила ладонь в сторону и решительно кивнула в подворотню. Оглянулась, вильнула располневшими из-за кольчуги бёдрами, и наёмник, послав прочим шлюхам воздушный поцелуй, пошёл следом, чуть не пританцовывая на ходу.
- Если б я сам знал, Том...
Джеймс всполз выше, готовясь падать на наемника. Двадцать минут, а лучше - час небытия для этого юноши, прежде чем Мэри вернется на точку, а они с Хантером объяснят бравому вояке, что он только что испытал неземное блаженство. А вот ответа на вопрос сержанта у него не было. Джеймс знал лишь одно - если в Бермондси что-то сделают с Брухой - равно как и с другими ведьмами - городок опустеет. Жажду крови, пробужденную ареной, можно было удовлетворять и казнями.

Мэри он увёз с собой. Нигде она не могла быть в безопасности, кроме как рядом. Страх не уберечь, осознавал Джеймс, был сильнее алой пелены, застилавшей глаза. Наверное, потому и не спорил капитан городской стражи, ведущий большую часть гарнизона на королевский смотр, с приказом законника, потому и развернул полусотню на Бермондси, узнав о творящемся там.
В дороге, оглядываясь на помрачневшего Хантера, на серьёзную Мэри, на жующего собственный ус сэра Ранульфа, на стражу, Джеймс уговаривал себя не спешить, не отдавать жёсткие - и жестокие - приказы. Выходило плохо. Часть его, преданная горожанами, которым он позволял даже в дни Реформации жить привычно, бесновалась, требуя мести и крови. Предателю - первый кнут, вот только для кнута времени не было. И если на арене в нем оставалось что-то человеческое, заставляющее сожалеть о Мэри, видевшей своего мужа - таким, то сейчас...
Клайвеллы всегда были мореходами. Claow waell - поморник, хищная морская птица, отнимающая у других то, что не могла добыть сама. Алчная, нахальная, быстрая. Кровь людей этого рода текла и в Джеймсе, просыпаясь в тяжелые моменты. И тогда под ногами вместо земли он чувствовал палубу "Горностая", и слышал морской ветер, и готов был убивать ради добычи. А добычей сейчас были Бермондси, Бруха и даже сама Мэри, которую наверняка бы сожгли, оставь он ее дома.

- Отец Томас исчез...
- ... происки дьяволовы...
- На все воля божья, но сэр Фламберг поможет...
Раймон де Три исправно влипал во всякое дерьмо. Джеймс досадливо хмыкнул, прежде чем ступить на площадь, мотнув Хантеру, чтобы шел следом.
Люди ахнули - и умолкли, глядя, как он осматривает аутодафе, устало, за гранью разума поражаясь собственной деловитости. Как поворачивается на пятках мягких сапог, заложив пальцы за пояс. Как разглядывает их, каждого, улыбаясь. Было всё ещё наплевать. Кроме равнодушия никаких чувств не оставалось.
- Вы все меня знаете, - заговорил он, все также, по-актерски улыбаясь толпе, - некоторые помнят еще мальчонкой. Вы помните, о чем мы договаривались, когда я получил этот городок. Вы не сдержали своего слова. Но, - улыбка стала еще шире, - я вас пощажу. Если выдадите зачинщиков. И не вздумайте указывать на михаилитов, как собирались. Я знаю, что это не Фламберг.
Судя по лицам - он угадал. Кретины и в самом деле хотели отпереться, что известный мракоборец приехал, учинил сожжение. Чутьё всё ещё не подводило Джеймса. И было наплевать.
И когда несколько дрожащих пальцев указали на смертно побледневшего Мерсера, на его дородную мать, на толстушку-жену, на белокурую дочь, он только хмыкнул, взмахивая рукой. Тренькнули арбалеты и луки стражи, взвыл от боли добродушный подмастерье булочника, пал с болтом в спине один из тюремных надсмотрщиков, заголосили, заметались женщины, пытаясь закрыть собой детей.
Джеймс глядел на это - и улыбался. Вдыхал, втягивал запах крови - и ликовал. Око за око, кровь за кровь - и пусть простит этот город миссис Фиона Грани в своем странном мирке, среди милых зверушек и цветов. А когда рыдания поднялись к небу, точно наступил Судный день, и кровь дождем пролилась на мостовую, он рявкнул:
- Хватит! Только зачинщиков!
И направился к Мерсеру, на ходу вытаскивая кинжал.
Торговец был хорош, поднаторел в своих италиях, мастерски владел кинжалом. Только вот мостовая - не паркет фехтовального зала, а злой констебль - не учитель фехтования. Заполучив новый шрам на шее, Джеймс аккуратно, даже нежно уронил Мерсера в багряную грязь, чтобы оттащить к свободному столбу. Горестный вой горожан стих, мужчины и женщины пали на колени, боясь бежать в улочки, где застыли стражи. Всё еще было наплевать.

Брунхильду-Бруху от дверей видно не было, но по спокойно-умиротворенному лицу рыжего михаилита, сидящего на дальней скамейке, становилось ясно - она спит там, намаявшись. Фламберг и другой рыжий михаилит мирно беседовали, и дремлющая под боком своего супруга Берилл придавала этой картине почти пасторальную прелесть.
- Пьете. Без меня, - укоризненнно вздохнул Джеймс, почуяв запах бренди, - эвон, ведьмы спят уже, от злодеяний умаявшись... Спасибо за Бруху, Фламберг. Думал, не успею.
И снова, как бывало при встречах с этим михаилитом, в сердце ворохнулись приязнь и уважение, которые он и не подумал скрывать.
Берилл пошевелилась, улыбнувшись, и сонно заметила:
- Вы могли не торопиться. Мы чудно отдыхаем в этом святом месте.
- Почти в раю, - серьёзно подтвердил Фламберг, приглашающе махнув новенькой флягой. - Как эти, святые. Пока грешники, получается, ползают внизу и, судя по звукам, страдают за стенами. Ибо скрежет зубовный доносится даже через кладку. И - не за что. Мы всё равно опоздали, а ведьмы тут какие-то сплошь ненастоящие, так что как в Аррасе не получилось бы.
Джеймс кивнул, усаживаясь на скамейку. Странное дело - в этой церкви его крестили, здесь он дважды женился, и здесь же крестили его детей. Но пиетета он не чувствовал. Напротив, хотелось сжечь грёбаную капеллу вместе с алтарем, занавесями и подвалом, в котором шуршали и глухо вскрикивали грешники, как обозвал их Фламберг. В голосе одного из них он узнал Харриса - и снова кивнул, на этот раз - довольно. Пусть их. То, что останется - повесят рядом с Мерсерами, в назидание.
- Вы увезете её?
Вопрос адресовался рыжему михаилиту, чей взгляд на Бруху не оставлял сомнений - увезет. Но, вопреки ожиданиям, тот лишь покачал головой.
- Некуда. Но, - он усмехнулся, - задержусь. Может быть, даже одним жителем в Бермондси станет больше. С тракта не уйду, но миссис Харза уже никто не тронет.
И с этим пришлось согласиться тоже - обреченно и неохотно, будто отнимали не знатока - невесту
- Я вам благодарен, Фламберг, за дружбу. За то, что помчались, едва эти кретины отправили весть. За понимание и помощь. Если позволите, приглашаю в свой дом, отдохнуть и отоспаться. Сам я сегодня компанию составить не смогу, да и просить задержаться не смею. Михаилита ноги кормят.
Раймон де Три не хуже его самого умел играть в занавесочки, и Джеймс сейчас надеялся, что тот поймет - пока рыцарь Фламберг остается михаилитом, констеблю Клайвеллу проще платить долги.
И михаилит, переглянувшись коротко с беглой послушницей, с улыбкой развёл руками.
- Михаилита, действительно, кормят ноги, и мы не рассчитывали задержаться даже настолько. Всего-то - заехать, авторитетно заявить подтвердить, что никаких ведьм тут нет, погрозить пальцем... не сложилось. И - я благодарен за приглашение, но нам и вправду пора двигаться дальше. Родня не встречена, поместья не осмотрены, деньги за тварей не получены... С Мерсера, надеюсь, награду за игру уже не стрясти? Славно. В общем, мы двинемся дальше - увидеть новые земли, встретить новых людей и что-нибудь с ними сделать.
Эмма кивнула, вздохнув, но даже если и собиралась что-то ответить - не успела. Второй рыжий, поименованный Шафраном, застенчиво улыбнулся.