14 января 1535 г. Тюрьма Брентвуда.

Утро началось так, будто бы он и не покидал Бермондси - в допросной, она же пыточная, где Джеймс слегка передвинул стол так, чтобы видеть лицо лежащего на дыбе человека и, скептически оглядев предложенную ему в качестве сиденья табуретку, уселся прямо на столешницу, закатывая выше локтя рукава грубой, серой туники с простой, черной вышивкой, обнажая сетку шрамов, которые сейчас, впрочем, не зудели. Приветливо кивнув чуть опешившему клерку, который должен был вести протокол беседы защитника с подзащитным, улыбнувшись Анастасии и Вальтеру, Джеймс немного беспечно качнул сапогом, складывая руки на груди. Протоколы лежали рядом на столе, но читать их он не спешил. Сначала - договор о защите, который принялся поспешно писать клерк.
- Роджер, будьте любезны, приведите подзащитного. И я настаиваю на том, чтобы ему дали одежду и обувь,- вежливо попросил он черноволосого, молодого стражника с бойким и умным лицом.
Стражник кивнул и вышел. Время дрогнуло - и потекло медленно, как всегда бывало при допросах, отпечатывая каждую мелочь, каждый вздох, оставляя за дверями детей и Мэри, незавершенные дела и тревоги. Брошь, снова приколотая к поясу, надежно скрывала его мысли от Анастасии, а потому он в который раз подумал, что сманить такого палача в Бермондси, где двое предыдущих собрались уходить на покой, было бы... хорошо. Пусть, работы у неё было бы не слишком много, но все равно, изредка, в промежутках между ее скитаниями с отцом Бернаром по стране... Джеймс вздохнул и взял в руки протоколы.
По мере чтения ему дважды пришлось останавливаться, чтобы рукой стереть с лица изумление и гнев. Чтобы молча отложить наиболее интересные листы из дополнения к протоколам. Чтобы кивком пригласить Вальтера ближе и со вздохом обратиться к Анастасии:
- О вращенье небес! О превратность времен!
За какие грехи я, как раб заклеймен?
Если ты к подлецам и глупцам благосклонно,
То и я не настолько уж свят и умен!
Анастасия задумчиво поправила подвёрнутые рукава синей шёлковой рубашки. Если её и мучило похмелье после вчерашней попойки, по лицу и движениям этого заметно не было вовсе. И у опоры дыбы действительно многообещающе валялся пузатый бурдюк.
- От нежданного счастья, глупец, не шалей.
Если станешь несчастным - себя не жалей.
Зло с добром не вали без разбора на небо:
Небу этому в тысячу раз тяжелей!
Следом за ее словами, не давая времени ответить, Роджер втолкнул в допросную чертова торговца, одетого в серую одежду, точно каторжник. Втолкнул - и прислонился к стене у двери, скопировав, сам того не ведая, Хантера.
Джеймс улыбнулся и отрицательно мотнул головой, выражая несогласие со словами женщины.
- Те, что веруют слепо, - пути не найдут,
Тех, кто мыслит, - сомнения вечно гнетут.
Опасаюсь, что голос раздастся однажды:
"О невежды! Дорога не там и не тут!"
- Доброго утра, мистер Брайнс, - наконец, решил обратить он внимание на своего подзащитного, - прежде, чем мы начнем, я должен уточнить, действительно ли вы желаете, чтобы я оппонировал обвинению в суде, и готовы ли вы подписать договор о защите?
Бесси, все же, нужна была лошадь, а Мэри - шкатулка и набор инструментов. И хотелось бы, чтобы осталось что-то на книги дочери. А еще нужно было написать письмо домой, пусть и отправится оно с гонцом.
- Доброго утра, мистер Клайвелл, госпожа палач. - Торговец встретился взглядом с северянином. - Да я хочу, чтобы вы оппонировали обвинению в суде, и я готов подписать договор о защите. Единственно, что я хочу уточнить - это сроки оплаты.

- Таким образом, - вслух рассуждал Джеймс, наблюдая за тем, как над жаровней дрожит воздух, - мы снимаем обвинения в измене королю и государству. И в ереси. Скажи мне... как это говорил магистр? О, leam-leat!.. зачем ты приставил ноги серебряному кресту, разбил дорогое зеркало венецианской работы и утащил одежду у милорда Грейстока? Хотя, учитывая пиратство и работорговлю - это не тот вопрос. Вырывание ноздрей или бичевание? Пожалуй - бичевание, соглашение о епитимье и клятва больше не преступать. Устраивает? Господа, леди, я попрошу вас оставить меня наедине с подзащитным.
"Жду с надеждой, ведь каждый раз, читая твои послания, я будто вживе слышу твои голос и вижу тебя, наш дом. Признаться, в последнее время все чаще представляется мне в нем Мэри, хотя я и укоряю себя за поспешность. Все же, у нас с ней было слишком мало времени, чтобы лучше узнать друг друга. И все же, я уже не представляю себя без неё..."
Роджер и клерк с явной неохотой вышли, причем клерк еще и оставил подле Клайвелла лист гербовой бумаги. Анастасия последовала за ними, чему-то ухмыляясь. И кивнула Клайвеллу, прежде чем закрыть дверь.
Торговец провёл взглядом Вальтера, писца и Инхинн, повернулся к констеблю.
- Вещи я украл, защищая свою жизнь от твари. Пиратством никогда не занимался, а за работорговлю уже был наказан. - Говорил торговец спокойно, просто и честно.
Джеймс вздохнул снова, размышляя о том, что за последние полчаса делает это слишком часто, спрыгнул со стола, садясь за тот, где только что сидел клерк.
- Подписывай акт, пока я тебе немного расскажу об английских законах, - проворчал он, отчаянно жалея, что находится сейчас не в своей управе, - для короны не имеет значения, понес ли ты наказание за работорговлю в другой стране. Также, как и браки, заключенные не на английской земле, считаются недействительными. Условно недействительными, но это нюанс. Работорговля здесь приравнивается к пиратству, и за нее вообще-то полагается привязывать к сваям причала в прилив. А воровство - всегда воровство, не зависимо от того, защищал ли ты свою жизнь, или же просто украл - из любви к процессу. Я предлагаю тебе выход из этой неуютной ситуации. Работорговлю доказать сложно, а потому не думаю, что обвинение будет упорствовать с этим пунктом. А за воровство вырывают ноздри или бичуют. Я бы выбрал бичевание. Возможно, я почти уверен, что смогу убедить ассизы назначить это наказание и передать тебя на поруки Вальтеру.
Еще была надежда, что удастся обойтись и без ассизов. Квалификационная комиссия имела право выносить приговоры, не дожидаясь сессий королевского суда и это открывало ряд путей. Один из них был домой. И поскорее. К детям и невесте.
Торговец взял бумагу, бегло пробежался глазами по тексту и подписал.
- Могу я, пусть даже после бичевания, обратиться с обвинениями, по поводу бруксы и попросить расследования?
- Это к михаилитам, - отмахнулся Джеймс, - нежить вне компетенции констебулата. К тому же, на бруху она не похожа. Очаровательная госпожа. Если пообещаешь не бежать, не искать способов самоубиться, я попрошу, чтобы тебе позволили одежду, воду и хотя бы солому.
Устало откинувшись на спинку стула, он вытянул все еще изредка ноющую ногу. Отчего-то казалось досадным, что сидит он здесь, слушая ропот чертова торговца, хоть это и было ожидаемо. Чуть ныла голова после вчерашней попойки, хотелось острой ирландской похлебки и спать. И во сне видеть детей и Мэри.
- Обещаю.
- Отчего я не верю, интересно?
"Чуйство" начало сходить с ума, точно Брайнс снова сбился с правильной ноты. Осознав, что мыслит, как Инхинн, Джеймс улыбнулся и поднялся на ноги.
- Знаешь, я очень огорчусь, если ты попытаешься повеситься на рукаве. Мне сюда пришлось ехать, оставив дома болеющую невесту. И вдвойне - если не откажешься от мысли мстить. А когда я огорчаюсь... - он улыбнулся, но уже недобро, вспомнив Соверена и нож в спине брата-лекаря. - Давай договоримся так: как только сможешь ходить после казни, ты уедешь далеко, куда и собирался. Не пытаясь вернуться сюда для мести. И совет: пообещай городу, что пожертвуешь в счет долга святую реликвию, буде такая встретится на пути. И сдержи слово. Жизнь может быть проста, мистер Брайнс, если мечтать не о мести, не думать о людях плохо и - думать, прежде, чем делать. Еще раз, ты обещаешь терпеливо дождаться суда и уехать отсюда, не вынашивая планов мести?
- За то что вам пришлось ехать, я извиняюсь. Вопрос жизни и смерти. - улыбнулся Гарольд - Сейчас, когда большая часть обвинению уже снята, самоубиваться мне толку нет. Месть. - Он вздохнул. - Мстить я не стану, да и не смогу. Реликвию я пожертвую, если не буду иметь долгов и обязательств. Долгов, сами понимаете, у меня будет не мало.
- Принято, чтобы за реликвию прощались все долги городу, - Джеймс устало пожал плечами, - но как знаешь. Роджер! Проводи мистера Брайнса в опочивальню! И накормите его, бумагу он есть отказывается отчего-то...
Роджер, возникший точно черт из табакерки, просиял улыбкой и, схватив Гарольда за шиворот, уволок в полумрак и холод коридора.

- Вальтер, - Анастасия глянула на северянина, и тот кивнул. Палач вздохнула. - Что ж. Хорошо. В таком случае я тоже... почти не возражаю. И спорить не стану. Пусть господин Гарольд получит своё в следующий раз. Даже не стану настаивать на том, чтобы это случилось от моих рук. Но это - совершенно определённо - требуется запить. Впрочем...
- Известно, в мире все лишь суета сует:
Будь весел, не горюй, стоит на этом свет.
Что было, то прошло, что будет - неизвестно, -
Так не тужи о том, чего сегодня нет.
- Да пребудет со мною любовь и вино!
Будь что будет: безумье, позор — все равно!
Чему быть суждено — неминуемо будет,
Но не больше того, чему быть суждено, - согласился с ней Джеймс, улыбаясь с облегчением. Мнение палача ему было, пожалуй, важнее слов всех присутствующих в пыточной. И от того, что они договорились, становилось тепло. А может быть, в этом были виноваты жаровня, цепи и вино.

20 января 1535 г. Камбурн, Ноттингемшир.
Воскресенье
Возраст Луны 16 дней, Убывающая Луна 5 дней до Последняя четверть

Больше всего на свете Джеймс не любил объясняться с родственниками умерших. Ну вот как пояснить безутешной вдове, увидевшей перстень мужа, уехавшего в Лондон год назад, что все её надежды были напрасны? А супруг и вовсе сгинул на алтаре дьяволопоклонников? Или юноше, недавно отрастившему усы, что теперь он - глава семьи? От подобных разговоров потом долго зудели шрамы, болела голова и был мокрым оверкот, который вдовы обильно орошали слезами, отчего-то видя в Джеймсе утешителя. Утешителем он, традиционно, был плохим. Не потому что не умел - не хотел. Джеймс вообще ничего сейчас не хотел - даже домой. Виной ли тому был нависший дамокловым мечом брак, с которым он, казалось, смирился, врожденная ли склонность к путешествиям? Кто знает. Мэри, стройная, гибкая, красивая, юная, хороша была, покуда светила маяком, но издали. Джеймс отторгал, не мог принять её увлечений механизмами, порохом, ее мечты об алхимической лаборатории. Хотелось, наконец, домашнего уюта и нежности. И снова получалось, что этого не будет. Ни большие голубые глаза, ни живой ум, ни... Хайям не могли дать покоя. Попеняв себе, что снова думает о женщинах, вместо того, чтобы работать, Джеймс потрепал Белку за гриву, улыбнувшись мысли, что, пожалуй, лишь лошадь молчалива, верна и не требует нарядов, шкатулок и разговоров. По крайней мере, если Белке и не нравилась попона, то она об этом ничего не говорила.

24 января 1535 г . Хантингдон. Ноттингемшир.

Хантингдон, что расположился на берегу реки Грейт-Уз, был невелик, но красив, да и зажиточен так, как и полагалось торговому городу на пересечении торговых путей. Камень для домов сюда свозили со всего побережья, и аккуратные уютные дома, выстроившиеся по улицам, щеголяли то побелкой, то желтоватым, разных оттенков, песчаником стен, то красным кирпичом. Тычущие в небо трубами каминов терракотовые крыши, возведённые под разными углами, на разной высоте даже при равном количестве этажей, придавали Хантингдон даже какой-то залихвацкий, весёлый флёр, словно город заломил поля шляпы, не особенно заботясь о симметрии. И украсил перьями, не забывая, впрочем, и о том, что есть время для веселья - а есть и для дел серьёзных, полезных.
Встречали путника солидный каменный мост, на котором могли разъехаться два фургона, приветствовали два шпиля на башне церкви святого Иоанна. Утешала скорби похожая чем-то на крепость церковь святой Марии, торжественность квадратной башни которой нарушали только странные каменные овечки во фронтонах, похожие почему-то больше то ли на свинок, то ли вовсе, прости Господи, чертей богопротивных.
Стоило пройти чуть дальше, и радовала взгляд любителей порядка совмещённая с мэрией управа: бело-жёлтая, какая-то очень квадратная и сияющая, почти игрушечная, с инктрустациями, колоннами и арками, под кокетливо выгнутой крышей. Окружали ратушную площадь солидные, мощные особняки местных аристократов и богатых купцов.

- А я говорю вам, сэр Френсис, - голос местного констебля, говорившего твердо, но почтительно, был слышен еще за дверями управы, - не входит в мои обязанности слежка. У меня, - он потряс пачкой бумаг в воздухе, как раз в тот момент, когда Клайвелл вошел в контору, - и без того дел много.
На скрип двери повернулся и тот, кого назвали сэром Френсисом. Темноволосый и темноглазый, статный, модно одетый, он оглядел Джеймса холодно, но чуть склонил голову. С
- Роуленд Уайт, - местный констебль представился чуть настороженно, осматриваяКлайвелла рассеянным взглядом, - и сэр Френсис Гастингс, граф Хантигдон.
- Джеймс Клайвелл, констебль Бермондси, - с трудом подавил желание щелкнуть каблуками Джеймс, разглядывая графа и размышляя о том, как сообщить этому гордому аристократу новость о смерти одного из его родственников.
Граф снова глянул на Клавйелла, но уже задумчиво. И улыбнулся.
- Вот вы-то мне и нужны, констебль, - сообщил он.
За годы службы короне Джеймс отвык удивляться. Не удивился он и теперь. Причина обращения владетельного графа Хантигдона к констеблям была проста и банальна. Юная супруга его милости, прелестница Мария, совершенно опрометчиво полюбила какого-то не менее юного, но зато менее знатного, а точнее - вовсе незнатного юношу. Сей герой-любовник посещал её в дни, когда Гастингс бывал при дворе, с каждым посещением принося с собой ветку белого шиповника. Так продолжалось довольно-таки долго, пока в один прекрасный - или не очень - день граф не обнаружил неверную супругу с любовником в спальне. Застреленными из арбалета. Разумеется, схоронили их в разных могилах. Разумеется, убийцу не нашли. И вот сейчас, через месяц после похорон, тоскующий - или снова-таки не очень - граф решил во чтобы то ни стало найти и наказать. И сулил за это награду. Любую, деньгами ли, драгоценностями. Но Джеймс предпочел бы лошадью. Породистой, смирной и резвой, такой, чтобы без опаски можно было отпускать на ней Бесси. Тоска по детям нахлынула штормовой волной, резко, лишая дыхания и зрения. Даже брак представлялся уже не таким нежеланным, а Мэри - отнюдь не странной. В конце концов, с его службой, с разгуливающим на свободе братом-лекарем, видеть её он будет не так часто, чтобы надоесть. Или чтобы надоела. И Джеймс согласился.
Резонно рассудив, что юноша, столь опрометчиво навещавший графскую жену, цветы среди зимы не мог взять нигде, кроме как в оранжерее, коих в Хантигдоне было три, Джеймс направился в ближайшую. Внутри, среди царившего лета, буйства зелени и красок, точно в иной мир попал, он расспросил садовника, хмурого и неразговорчивого мужчину, поведавшего, что шиповник здесь не выращивают. Не розы, чай, такое холопство растить. Немало позабавившись термину, но не поверив на слово, Джеймс еще и сам обощел оранжерею. Шиповника, ожидаемо, не нашел, но зато обнаружил арбалет, впору наемному убийце только. Маленький, черный, на пружине, с десятком тяжелых болтов. В то, что он нужен, чтобы стрелять сонь и кроликов, Джеймс не поверил снова, но отступился, направившись ко второму цветочнику.
Тот, напротив, был приветлив и весел, и тут же попытался продать ему какой-то вычурный цветок. Скептически оглядев его и чуть не расчихавшись от терпкого запаха, Джеймс вежливо отказался и задал вопрос о шиповнике. И тут же почувствовал, как фортуна прикоснулась к плечу. Юный прелестник действительно бывал в этой оранжерее, покупал здесь белый - и только белый шиповник, как символ чистой, незапятнанной любви. В то, что юношу убили именно за платонические чувства, верилось с трудом. Если только... Если только допустить, что графиню подставили, что этот несчастный мальчик действительно вздыхал по ней - но платонически, издали, даря цветы - но ничего более. Оставалось выяснить, был ли у убиенного соперник или недоброжелатель - у графини. Ответ на это мог бы дать сам Хантигдон, но он спешно уехал. Зато камеристка покойной говорила много и охотно, стреляя глазами так, что, пожалуй, могла бы и свечу зажечь. И то, что она говорила, нравилось Джеймсу все меньше и меньше.
Графинюшка, как её любовно называла служанка, была той еще штучкой. В частые отлучки супруга она принимала у себя в спальне не только этого шиповникодарителя, но и многих, многих других. И раздавались оттуда отнюдь не мотеты и стихи, а стоны и страстные крики. В день убийства графиня и вовсе услала слуг, что означало, что ожидала она кого-то высокого.
Не любил Джеймс, чтобы его водили за нос, ох как не любил! Опрашивать все неисчислимое множество любовников графини было бесполезно - занятие на месяцы. А уж если учесть, что они наверняка будут запираться... И, казалось, зашел бы он в этом расследовании в тупик. Но, "чуйство", интуиция будто подтолкнули его выглянуть в окно спальни покойной. Там, на раскидистом дубе напротив, виднелся черный, трепещущий язычок ткани. По деревьям Джеймс не карабкался с детства, но навык этот, должно быть, не забывался, потому что к нужной ветке он взлетел споро, и, побалансировав на опасно похрустывающим сучке, дотянулся до обрывка, расшитого серебряной нитью. А дальше было совсем просто - достаточно было перерыть половину гардероба графа, чтобы найти плащ с латкой, по размеру подходящей к найденному клочку. Да и ткань, и вышивка были такими же... Но - и снова но! Обрывок плаща выглядел так, будто бы его аккуратно вырезали, и шерсть плаща была слишком прочной, чтобы порваться, зацепившись за ветку. Его снова водили по кругу, запутывали следы. Делать нечего, пришлось возвращаться к садовнику, у которого видел этот замечательно-убийственный арбалет. Нить расследования скользила меж пальцев, вырывалась из рук, выскальзывала угрем. И узнав, что арбалет достался цветочнику в дар от графской камеристки, Джеймс невероятно удивился. Расколоть девушку было уже делом легким - и не таких кололи. Не убийца из подворотни и не наемник из Доков. А людей Джеймс, как выразился Хантер, был запугивать горазд. При мысли о сержанте снова затосковалось по дому. Хантер, пожалуй, был единственным, с кем можно было говорить о работе, кто ценил и понимал методы работы Джеймса, кто не осуждал жестокость. Девочка-служанка рыдала, захлебываясь, размазывала слезы по лицу, мешала с кровью из разбитой губы. Но - говорила правду, интуиция чутко подсказывала, когда камеристка пыталась увернуться, а оплеухи направляли её на путь если не истинный, то истины.
Стрелять её научил отец-браконьер, а арбалет взяла из оружейной графа, у него было много оружия и пропажу одного Гастингс просто не заметил. Юноша, что носил шиповник, прежде был её возлюбленным, но увидев графиню... Утонченная красота аристократка вскружила ему голову, а её доступность - то, что было значительно ниже головы. Месть как мотив. Джеймс хмыкнул и только теперь заметил побелевшего от откровений девушки графа, стоящего в дверях.
Лошадь ему, все же, отдали, хотя Хантигдон и выглядел ошарашенным, да и голову держал так, будто количество рогов оттягивало шею назад и в сторону. Распрощавшись с ним, отдав серебрушку гонцу при управе, чтобы отогнал серую, почти стальную красавицу-лошадку в Бермондси, Джеймс направил Белку к воротам, когда на плечо уселся один из голубей Бесси.

"Дорогой отец, у меня чудесная новость!

Миссис Элизабет всё-таки примирилась с тем, что меня нужно учить магии, и, пусть очень нехотя, не переставая ворчать, но занялась поисками - и как удачно! Я бы никогда не подумала, что кто-нибудь подходящий отыщется прямо у нас здесь. Ведь Бермондси мал, и если бы кто-нибудь умел вот такое вот - я бы знала, правда? Или ты знал бы точно. Но бабушка, кажется, не пропускает вообще ничего из того, что происходит в городе. Во время собрания, посвященного уменьшению количества пожертвований церкви, миссис Паркинсон обмолвилась о том, что домик на окраине больше не пустует. А миссис Аддингтон добавила, что слышала о том, что молодая вдова, которая там поселилась, очень хороша с растениями - и наверняка ей помогает сам дьявол. Но потом эта вдова - её зовут Фиона - появилась на заутрене, поэтому от версии с дьяволом бабушка, пусть не сразу, но отказалась. Потом они послали на разведку миссис Мерсер, та взяла с собой миссис Олдридж, и они всё узнали. И теперь у меня есть учитель! Папа, она замечательная! Хотя и немного странная, но я думаю, если она недавно (вычеркнуто). В общем, это нормально. Знаешь, она вырастила розу на клумбе - прямо на улице! И та не мёрзнет! Миссис Фиона даже говорит, что со временем я научусь её понимать. Интересно, о чём говорят цветы? Как ты думаешь?
Всё ли у тебя хорошо?

Целую,
твоя Бесси.

P.S. давно не видела Дженни. Ты ничего о ней не знаешь?"

"Солнышко, у меня тоже чудесная новость!

В Хантигдоне мне довелось помочь в одном непростом деле милорду Гастингсу, и за это он отблагодарил лошадью. Она светло-серая, почти стальная, очень стройная, но крепкая, с длинной белой гривой и длинным хвостом. Зовут её Кеаск, и она воистину была бы похожа на русалку, будь она человеком. Её приведет тебе мистер Джонс, гонец при управе Хантигдона. Отдашь лошадку на конюшни стражи и попросишь мистера Хантера, чтобы он поговорил с конюхом. Сам я вынужден заехать еще в один городок по делам службы, а после сразу же направлюсь домой. И я рад, что вся эта свора (вычеркнуто) весь этот курятник (вычеркнуто) все эти малодостоиные сплетницы сделали хоть что-то полезное и нашли тебе учителя. Надеюсь, тебе нравятся эти занятия и вскоре ты сможешь сказать мне, о чем же говорят растения, поскольку я не имею ни малейшего понятия, моя звезда. Все ли хорошо у Артура? Не навещала ли вас Мэри? Найдешь ли ты возможность передать ей вторую записку, что принесет этот же голубь? Что касается Дженни, я опасаюсь, что она пострадала во время недавних событий в Бермондси, от рук мерзкого негодяя по прозвищу Соверен. Обратись к мистеру Хантеру и если он её отыщет, пригласи к нам в дом. Пусть поживет пока с нами, а если миссис Элизабет будет против - просто разбей одну из статуэток (вычеркнуто) просто скажи, что это мое пожелание. Но следи, чтобы наклонности Дженни к шалостям и злым проказам, к воровству мисс Хейзелнат держала в узде. У меня все хорошо, мое солнышко, моя доченька, но я невероятно скучаю по тебе, по Артуру и по нашему дому.

Обнимаю, папа"

Второе письмо он писал вдумчиво, расправляя листок на седле и стряхивая в сторону капли чернил с походного пера. Он скучал и по Мэри, отмечая, что мечтает о ней уже как о части своей семьи, своего быта. И - страшился ответа, если таковой будет. Вдруг девушка передумала, решила разорвать помолвку? Или вовсе - он ей не люб, не по душе и не по нраву?

"Мэри,
моя дорогая невеста.

Должно быть, ты не поверишь, если я скажу, что думал о тебе каждую минуту, вспоминая улыбку и голос, глаза и прядь волос, что вечно выбивается из-под шапки. В Брентвуде я нашел часовые инструменты, настолько маленькие, что удержать их смогут, пожалуй, лишь твои пальцы, и шкатулку. Музыкальную, с двумя соловьями, которые умеют крутить хвостиками и головками. Не сомневаюсь, тебе будет любопытно разобрать ее, хоть кумушки и не одобрят такой подарок к венчанию. Но, чтобы успокоить их, я купил для тебя еще и ожерелье из аквамаринов и обручальное кольцо с ними же. Сейчас я выезжаю из Хантигдона, заеду в еще один городок по соседству и, надеюсь, вскоре смогу тебя обнять. А в ближайшее воскресенье после возвращения - назвать миссис Клайвелл, если мне будет оказана эта честь.

Твой Джеймс."

Голубь вспорхнул и быстро исчез за вершинами деревьев, а Джеймс со вздохом проводил его взглядом. Если бы он мог летать, как эта птица!..

26 января 1535 г. Балсам. Ноттингемшир.

Наутро, при ярком, почти весеннем свете странность испарилась, подобно туману. Обычная площадь. Перед большой, солидной ратушей серого камня два работника, засучив рукава, старательно сколачивали эшафот. Рядом спал, опираясь на алебарду, скучающий стражник в начинавшей ржаветь кольчуге. Тут же зазывала попробовать "гаря-ачие! Пирожки с олениной!" давешняя торговка. Вокруг лотка слонялись очень приличные по виду дети, чьи привычки выдавал только явно подозрительный взгляд женщины, стоило кому-то подойти чуть ближе без монетки в руке. Рынок потихоньку заполнялся торговцами с явным перекосом в настойки и наливки. Из открытых окон большого особняка с гербом города на двери, лились в прохладный воздух уже знакомые звуки виолы, прозрачные и печальные. Модная лавка под ругань работников, принимала с повозки кипы сукна и чего-то красиво-воздушного, что обещало вскоре привлечь туда стайки местных модниц.
Улочки, узкие и извилистые, расходились на восемь сторон, но, казалось, туда, где рядом с церковным шпилем виднелись серые стены и башни замка, добраться легко. Их было видно отовсюду. Правда, в относительно нужную сторону вели сразу три улочки. Одна у лавки менялы, другая - узким отнорком между двумя лавками, и третья сразу от таверны с лунолюбивым владельцем.
Странности, может быть, испарились вместе с ночным туманом, а вот ощущение их испаряться не хотело упорно, терзало, принуждало заставлять себя идти к замку по этим узким улочкам, на которых Джеймс задержался лишь на мгновение - послушать музыку. Помявшись на распутье, подобно сказочному герою, он, все же выбрал ту улицу, что шла мимо лавки менялы. Неприятное чувство не покидало и здесь, к тому же, к нему добавилось ничем не объяснимое подозрение, что Мэри в беде. Возникшее внезапно, при взгляде на замок, оно укреплялось все прочнее, настойчиво стучалось в висок, требовало повернуть, вернуться в Бермондси, успеть. И отчего-то казалось, что это связано с пасекой и Джеком Берроузом.
Чутьё не подвело и на этот раз. В каком-то смысле. Пройдя мимо закрытой ещё лавки ювелира, протолкнувшись мимо устало пыхтящего толстяка, который шёл под руку с маленькой сероглазой женой, Клайвелл повернул за угол, и немедленно заметил ярко-зелёную дверь под небольшой аркой. Выше, на витых чугунных крючьях висела вывеска: "Кукол мастер Ганс Шефер и Эльза", на которой качалась изумительно красивая фарфоровая кукла в бежевом платье. В утренних сумерках изнутри слышались шаркающие шаги и стук: видимо, хозяева готовились к открытию. Заходить туда отчего-то не хотелось вовсе, рисовались картины оживших кукол, проникающих через щели, похищающих детей, выпивающих их души. Поежившись, Джеймс внимательно оглядел куклу на вывеске, но она оживать не спешила. Даже не моргала. И Джеймс пошел дальше, решив заглянуть в эту лавку на обратном пути.
Мощёная улочка вела дальше, мимо узких двухэтажных домиков под острыми крышами, всё выше, мимо колодца, у которого оживлённо судачили о чём-то три женщины в полосатых юбках, мимо - куда же без него - борделя, скромно притулившегося за обнесённым невысоким заборчиком двориком. И, наконец, распахнулась перед Клайвеллом ещё одна площадь, поменьше. С одной стороны раскинулся небольшой парк, напротив - стояла величественная трёхнефная церковь с высокой башней, увенчанной коричневым шпилем, а прямо мрачнел... скорее, всё же, это было укреплённое поместье, чем замок, хотя были здесь и башни с зубчатыми вершинами из серого камня, и узкие, похожие на бойницы окна первого этажа, и тяжелые клёпанные двери под баннером, на котором чёрные булавы теснились на белом поле, разделённом красным крестом. Маленькая, жилая крепость, которая, может, и сдержала бы толпу или небольшую шайку солдат, но едва ли сверх того. Да и то, при пристальном взгляде - не факт. Придавали декоративности многочисленные химеры, чьи головы, казалось, торчали из каждого водостока. Ценили владельцы и острые башенки на выступах, фронтоны и прочие вырезы, которые только облегчили бы жизнь тому, что решил бы забраться внутрь без спроса. Слева и справа от крыльца важно сидели, дополняя вид, крылатые гаргульи размером с небольшого телёнка. Резчик явно был мастером - статуи выглядели так, словно вот-вот расправят крылья и взлетят. Дверное кольцо сжимала в лапах страховидная химера, наполовину высунувшаяся из двери. Уважительно покосившись на гаргулий, Джеймс прошел к двери, но постучал в нее не кольцом, как то было положено, а сапогом. Ногой, то бишь. Прикасаться в этом странном городке к чему-либо не хотелось вообще. Особенно к химерам.
Дверное кольцо качнулось почему-то тоже, и химера медленно открыла мутные каменные глаза, уставившись перед собой.
- Слу-га? - голос походил скорее на перетирание каменной крошки. И оставалось только гадать, каким образом он звучит - губы шевелились не как у человека. Просто раскрылись с шорохом. Да так и остались.
Уважение к гаргульям и химерам куда-то пропало, мгновенно, точно и не было. Не любил Джеймс говорящие статуи отчего-то всей душой, хоть раньше с ними и не встречался. Выругавшись про себя, он нащупал бумажный конвертик с перстнем и мрачно ответил:
- Констебль. Срочно.
Химера помедлила.
- Нет пр'каза о констебль. Х'зяин спит. Приходить вечер.
- Ну спит так спит, - пробурчал под нос Джеймс, извлекая из кошеля печать и бумагу-предписание явиться в управу, заготовки которых всегда носил с собой, - покойных... То есть спокойных ему снов.
Некоторая заминка вышла с тем, как прикрепить бумагу к двери. Как и всегда, выручила вода. Согрев в кулаке немного снега, Джеймс намочил предписание и пришлепнул его над химерой. Через несколько минут оно примерзнет и отодрать его будет очень и очень сложно. Но дверная ручка, кажется, против этого не возражала. Хмыкнув, Джеймс направил свои стопы к лавке кукольника.
Внутри, за зелёной дверью и звякнувшим колокольчиком, он неожиданно обнаружил не только устало ввыглядевшего владельца лавки, почти не изменившегося со времени ярмарки, но и знакомца. Солли Корчага, упитанный рыжеволосый низушок частенько торговал в Бермондси, причём, казалось, каждый раз - чем-то новым. Объяснял он это тем, что вот-вот найдёт новый товар, новый, невиданный, маршрут - и непременно озолотится. А рутина - для всех остальных. К несчастью, мир, грефье и ничего не понимающие покупатели упорно сопротивлялись успеху коммерции, но Солли не унывал, хотя волосы его уже тронула седина, а жена, кажется, с каждым годом становилась всё ворчливее. Увидев Клайвелла, он просиял.
- Джеймс! Какой сюрприз! Ты тоже за куклами? Для дочки? Какой великолепный товар! Я собираюсь привезти партию. Уверен, что распродам всё, и по тройно... э... по справедливой, установленной нашим милостивым королём цене.
Он обвёл рукой лавку с такой гордостью, словно она принадлежала ему самому. А посмотреть было, на что. Ярмарка - ярмаркой, а кукол Ганс Шефер делал на любой вкус - хотя и не на любой кошелёк. Даже фарфоровые лошадки, тщательно расписанные, гордо вскинувшие голову или щиплющие травку с маленьких подставок, казались живыми. Куклы же, красивые, в нарядных платьицах и костюмах - на глаза Джеймсу попались даже две куклы-рыцаря в жестяных доспехах - вдвойне. И рассадил их владелец в естественных позах. Куклы возлежали на кроватках и диванчиках, сидели за столиками, обнимались. В одной до жути натуральной сценке кукла-мать поглаживала рукой волосы кукле-дочери, опустившей голову ей на колени.
- Они же прекрасны! - Солли жути не замечал явно, и восторгался искренне. - И цена!.. ну, это тебе, наверное, неинтересно, да. Ха. Каждый торгуется, кау умеет, верно?
- Имей в виду, Солли, - задумчиво проговорил Джеймс, оглядывая изможденного Ганса Шефера, - я запрещаю ввоз этих кукол в Бермондси. Именем короны.
В лавке, как ни странно, ощущение неправильности гасло, точно куклы здесь были какие-то... правильные? Кукольные? А еще отчего-то казалось, будто мастер брезгует своими же игрушками. И уж точно такую куклу Джеймс никогда бы не купил для Бесси.
У Солли отвалилась челюсть.
- Запрещ... это ещё почему?! В уложениях ничего про кукол не было!
- Потому что данными мне полномочиями я могу запретить ввоз товара, если сочту его опасным или ненужным для жителей доверенного мне поселения. Я считаю кукол излишними на рынке Бермондси. Ты бы лучше птицу битую возил да овощи, Солли. А кукол у нас и лондонских хватает.
Раздраженно глянув на низушка, Джеймс подошел к Шеферу и некоторое время пристально глядел ему в глаза.
- Для чего, мастер Ганс? - Мягко поинтересовался он. - Больны вы? Ваша дочь, что двигалась так... странно, точно она сама - кукла?
Владелец лавки дёрнулся и выпрямился в полный рост. Взгляд, впрочем, остался загнанным и пустым, без злости. Усталым.
- Мы незнакомы, господин, но, прошу вас, имейте уважение к горю. Моя дочь скончалась.
- Давно ли? - Поинтересовался Джеймс скептически, - еще на ярмарке в Лондоне она была жива, помнится. Ну, или ту куклу было не отличить от настоящей, точно вы душу в нее передали. И эти истории о вампирах... Которых даже михаилиты редко встречают. Кровь нужна ей или куклам?
- Ту куклу, - медленно повторил Шефер, и вскинул голову. - Мне кажется, господин, вам лучше уйти. Если не верите, то у отца Бернара можно уточнить дату смерти и время, когда он читал молитву над гробом.
- Непременно уточню, мастер Шефер, - согласно кивнул Джеймс, - я даже не сомневаюсь, что там правильные записи. Но... а что если вы им не нужны уже? А ваша дочь мучается в этой оболочке? Считаете ли вы это благом сами?
Для чего он это говорил, Джеймс не знал и сам. Как и то, зачем заинтересовался этими куклами. Ведь проще было оставить Балсам и его чертовы странности за спиной, умчаться в Бермондси, домой, к детям и новому браку. К тому же, кукольник запирался, хотя Джеймс явно попадал в точку.
Вместо ответа Ганс Шефер просто повернулся и скрылся за дверью, которая вела то ли в подсобку, то ли дальше в дом.
Солли восхищённо покрутил шеей.
- Ну, ты суров. Так давить, да ещё жутью такой. А чой-то это всё, про кукол-то, и дочь? - слух у низушка явно был на высоте. Впрочем, этому, как раз, удивляться не стоило.
- Привезешь эту пакость в Бермондси или в Лондон, - подтверждая репутацию сурового, злобно произнес Джеймс, сжимая руку в кулак, - или в окрестности даже - познакомишься с мистером Клоузом, Солли. И я не шучу, запомни.
Наверное, дверью хлопать не стоило. Равно, как и пугать низушка. Но... Даже если на продажу Шефер делал обычных кукол, Джеймс попросту не хотел рисковать. И где, черт побери, в этом Балсаме управа?

Уезжал Джеймс с чувством неудовлетворенности. Незавершенности и обиды на самого себя. Ведь мог бы довести эту историю с куклами до конца, докопаться, пресечь! Мог! Но не стал. Бежал, как тогда в монастыре, раз за разом, пока не стало слишком поздно. И все потому, что ценил свой душевный комфорт превыше безопасности людей. Но, если подумать, разве он не заслуживал побыть эгоистом хоть немного? разве он странствующий рыцарь или герой, чтобы сражаться с ветряными мельницами? Откуда-то из глубины вплеталась змеей мысль, даже шепот, что брат-лекарь - это полк ветряных мельниц, до зубов вооруженных драконами. Но чертов монах становился уже делом личным, а Балсам - всего лишь городок на пути, каких будет еще много. И, уж конечно, не все города и веси Джеймс был готов бросить вот так. Нет! Все же, был он неисправимым идеалистом, верил в закон, хоть и шел частенько на сделки с бандами. И дома его ждали дети, ждала милая странная Мэри. Родная управа, где по комнате были разбросаны кольчуги и дубинки, стояла подпиленная табуретка, которой так замечательно было выбивать показания - во всех смыслах, ждала тоже. А еще, должно быть, госпожа Инхинн уже приняла пыточную.

По дороге на Камбурн с небес рухнул голубь. Один из тех, что Циркон подарил Бесси. Только вот послание Джеймса вовсе не порадовало. Небрежная, наспех написанная записка, несла в себе страшное. Настолько, что Джеймс поначалу не поверил глазам, а когда убедился, что написанное - правда, чуть не задушил голубя, которого держал в руке.

"Артур пропал. Ни записки, ничего. Я оббегала весь город и мистеру Хантеру сказала тоже, и даже Дженни, но его нигде нет. Миссис Элизабет просто молится, но... я не знаю, что делать. Прости... возвращайся поскорее? Пожалуйста."

"Я близко, солнышко".

Все, что смог написать дрожащей рукой, унимая острые укусы боли в голове и сердце. Никаких распоряжений, как искать - не ему учить Хантера поиску. Никаких утешений - кто утешит сейчас его самого? Первым порывом было стронуть Белку в галоп, помчаться... Но и тут Джеймс одернул себя. Загнать лошадь - это приехать домой позже, гораздо позже планируемого. Но каков гаденыш! Сбежать из дома! И почему - сбежать? Через Артура вполне могли мстить за Графа и Соверена. Или за кого-то из тех многих, кого Джеймс посадил в тюрьму, повесил, отправил на дыбу. Но Артур... Сознание того, что чудесное было рядом с нами, всегда приходит слишком поздно. Джеймс вспоминал, с каким трепетом брал на руки новорожденного сына, как радовался первым словам и первым шагам - и хмурился все сильнее, сдерживая неуместные сейчас слезы, заставляющие идти на поводу у чувств, туманящие разум. Любые поступки приводят или наверх, в рай, или толкают в бездну. А человек узнает о результате лишь после свершения, но тогда уже поздно жалеть о случившемся. Поздно думать о том тепле и любви, что недодал Артуру. Рано - хоронить.
И после полудня, когда Джеймс уже передумал, должно быть, обо всем на свете, попрощался с сыном раз триста, ангелом, вестником счастья явился второй голубь.

"Джеймс,

Надеюсь, мой голубь успел первым. Если же нет, умоляю вас не волноваться. Артур благополучно добрался до резиденции, здоров и наотрез отказывается возвращаться домой. Утверждает, что его единственное желание - стать михаилитом и ссылается на вас и ваше согласие на то. Полагаю, будет разумным, если мальчик дождется вас в нашей школе. Боюсь, повторный побег может быть не столь... успешным. К тому же, он с увлечением предается наукам, фехтованию и стрельбе из лука, за день обзавелся множеством друзей и в нем явно проявляется талант его отца - переговорить любого. Ждем вашего решения и визита.
Искренне ваш,

Р.Б., магистр Циркон"

И снова Джеймс сделал не то, что должен был. Иной бы оросил счастливыми слезами и птицу, и письмо и горячо возблагодарил Господа за то, что услышал молитвы. Но! Джеймс не молился, а счастье выразил лишь улыбкой, когда читал записку от Циркона. Но зато в ответе ему он, кажется, написал все, что думал о поступке Артура, его решении уйти в монастырь, то есть в орден. Впрочем, он быстро совладал с собой и порвал это послание. Обратно в Форрест-Хилл голубь полетел с лаконичным.

"Не возражаю. Уши оторву. Спасибо!"

Трудно спорить с жизненною логикой, и о чем ты там не говори, не думай, чего не решай, но сомнения, эти непременные спутницы каждого решения, одолевали Джеймса по пути в церковь. Раскланиваясь с горожанами, ловя их их любопытные взгляды, он все еще колебался, будто стоял на распутье, не зная, по какой ему дороге идти. Казалось бы, все - влечение, симпатия, здравый смысл - звали его на тропку к Мэри, а между тем не мог стряхнуть с себя необъяснимое убеждение, отринуть шепот неведомой силы, не пускающей его туда. Казалось, что пойди он по этой дороге - и она приведет его к гибели. Или - к несвободе? Но разве он свободен сейчас? Дети привязывали его к дому, и Джеймс этим гордился, трепетно хранил это чувство в душе, рядом с любовью к детям. Неужели он не нашел бы уголок там и для Мэри? Но девушка была так юна, лишь недавно скинула с себя детство, лишь недавно расцвела. И была ну просто чудо, как хороша. Осознав, что повторяет чужие слова, Джеймс усмехнулся, останавливаясь в нескольких шагах от церкви. Обручальные кольца лежали в шелковом мешочке, у груди, жгли кожу через рубашку. Мисс Мэри Берроуз в ближайшее воскресенье должна была стать миссис Клайвелл. Если того желала сама. Сомнения не могли помешать ему встретить невесту у алтаря и произнести брачные клятвы. Но они отравляли жизнь.
Домой Джеймс вернулся, когда уже вечереть начало, с освященными кольцами за пазухой, сумкой подарков для Бесси и тем самым кинжалом, который так и не дождался Артур. Ныне - воспитанник Ордена архангела Михаила, Архистратига. Подумать только, его Артур - михаилит! Джеймс не одобрял такой стези, равно, как и не хотел бы, чтоб сын стал законником. Но звучало это, все же, гораздо лучше, чем "Артур - богослов" или, скажем, "Артур - булочник". И все же, Джеймс тосковал по непоседливому, шумному сыну. Дверь он приоткрыл осторожно, подспудно ожидая, что матушка встретит его градом упреков. Но было тихо и он вошел.
Миссис Элизабет сидела в кресле и утирала слезы, осенним дождем льещиеся по щекам. В комнате пахло луком, а на столе стояла супница, исходящая ароматным паром.
- Блудный сын, - горько, с надрывом произнесла она, - вернулся. Везде побывал, даже кольца освятил, а к матери... О!
Джеймс хмыкнул, расшнуровывая сапоги. В матушке гибла великая актриса, размениваясь на домашние представления.
- Бесси дома, миссис Элизабет? - Осведомился он, складывая плащ на стуле.
- И даже невесту матери не показал! - Продолжала страдать маменька, прижимая руки к груди. - Боже, какой стыд!
- Бесси!
Страдания миссис Элизабет могли быть бесконечны, пререкаться Джеймс не собирался, а по дочери соскучился.
- Нет ее, - всхлипнула миссис Элизабет, - магией с этой миссис Фионой занимается. И вы, Джеймс, ох как были не правы, что позволили подобное! Бесси ведь дитя чистое, светлое! А эта магичка... Как есть сумасшедшая, прости меня Господи! Может быть, это и лондонская мода, но ее одежда, её шляпки, её манеры! Ох...
Маменька схватилась за грудь с той стороны, где должно быть сердце и обмякла в кресле, судорожно вздыхая. Джеймс, недовольно покосившись на нее, прошел к кувшину и покачал его в руке. Прошлый раз, когда он приводил женщину в чувство таким образом, в воскресенье обещал закончится браком. К счастью, маменька была в сознании, хотя такую жену Джеймс с удовольствием пожелал бы... Ну вот Брайнсу, к примеру. Ох, и выдрессировала бы его миссис Элизабет - по струнке ходил бы.
- Бесси нужно учиться, - пожал плечами он, подавая матушке воду в кружке, - не вижу ничего дурного, миссис Элизабет. Да и свадьба... Сколько же мне вдоветь? "И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью,так что они уже не двое, но одна плоть."
- Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене, - проворчала миссис Элизабет, но воду приняла с благодарностью, да и пила жадно. - Впрочем, сын, вы давно уже не заботитесь о Господнем. Она хоть умна? Что красива - наслышана.
- Матушка, - Джеймс опустился на пол, поджал под себя ноги. И вздохнул успокоенно. Если уж миссис Элизабет начала задавать такие вопросы, значит, готова была принять Мэри. Почти готова. - Мэри и умна, и красива, и способна вести хозяйство. И... я уже не представляю себя без неё. А сейчас я хотел бы отдохнуть с дороги. Пусть Бесси поднимется ко мне, прошу вас, матушка.
Матушкой миссис Элизабет Джеймс называл так редко, что мог сосчитать по пальцам одной руки все, так сказать, прецеденты. И от того чувствовал себя настолько неловко, что поспешно сбежал к себе в комнату, где, наконец, смог снять дорожную одежду и умыться. И задремать на пока еще холостяцкой постели.
Дочь поднялась лишь спустя пару часов, когда уже совсем стемнело, присела на край кровати, аккуратно расправив подол сиреневого платья. Выглядела Бесси уставшей, даже пригасшей, но несомненно довольной.
- Добрый вечер, отец. И спасибо за чудесную лошадку!
- Солнышко...
Джеймс сонно потянулся, стряхивая сон и сел рядом. Дочь изменилась - стала взрослее, какой-то неуловимо иной, чему он порадовался и огорчился одновременно. Впрочем, это не помешало обнять дочь и пригладить непослушный вихор на макушке, как маленькой.
- Рад, что понравилась. Расскажи мне про миссис Фиону, Бесси. Миссис Элизабет, - Джеймс недовольно хмыкнул, - кажется, против твоих занятий магией.
- Нет... - Бесси помедлила и прижалась сильнее, под руку. - Бабушке не нравится миссис Фиона, и поэтому не нравится всё, что с ней связано. Вдовы, даже молодые, не должны так себя вести, так говорить и так одеваться. Она, кажется, даже не горюет о муже. Но, ты знаешь, она так связана с землёй!.. Наверное, так проще кого-то отпустить? Когда ты всё равно чувствуешь жизнь вокруг?
"А был ли муж?" - хотел было спросить Джеймс, но удержался. Бесси нужно учиться, до Лондона и других учителей - слишком далеко в эти неспокойные времена, а матушке не нравился почти никто. Правда, и рассуждения в устах дочери казались слишком глубокими, слишком взрослыми, но Бесс всегда была... вдумчива.
- Главное, что она нравится тебе, солнышко. А скорбь - утихает, доченька, человек не может страдать вечно, чтобы там не говорила миссис Элизабет.
Джеймс потянулся к сумке свободной рукой, доставая книгу-бестиарий, с описанием животных, купленную в Брентвуде.
- Что с Артуром делать будем? - Серьезно, будто Бесси была взрослой, спросил он, протягивая книгу. - Я не скажу, что мне нравится мысль о том, что наш Артур будет михаилитом, но... Ведь сбежит снова. Склоняюсь к тому, чтобы согласиться с этим решением. Что думаешь ты?
- Что надо оторвать уши, - Бесси с удовольствием взяла подарок, провела пальцами по тиснёной обложке. - Потом прирастить и оторвать снова. Но ему там действительно хорошо. Я помню. Поэтому, наверное, пусть? Хотя мне всё равно очень обидно.
- Ему потом тоже будет обидно. И тоскливо.
Когда будут болеть руки и ноги, перетруженные на тренировках, а длинной зимней ночью не окажется рядом сестры. Артур соскучится, вспомнит дом, захочет вернуться, но позже, повзрослев. Джеймс прижал дочь к себе, эгоистично подумав, что уж она-то осталась у него. Пока осталась.
- Я был в странном городке Балсам, - сообщил он, с неприязнью вспоминая чертов город, - там есть летающие кошки. К сожалению, как они летают, увидеть не успел.
Пусть лучше Бесси думает о кошках с крыльями, чем тоскует по брату.
- Почему?! - в вопросе прозвучало такое искреннее непонимание, как кто-то может не посмотреть на летающих кошек, что это сразу смыло всю кажущуюся взрослость. - Надо было срочно уезжать, да? Ой...
- Да, срочно, - согласился Джеймс, улыбаясь, - но, может быть, чтобы окончательно убедить миссис Элизабет, что мы все сумасшедшие, нам вместо Артура завести обычную, не летающую, кошку? Или, скажем, завтра прогуляемся до Гринфорда? Надо же проверить твою лошадку в деле.
- Наверное, лучше того щенка, - Бесси задумчиво опустила взгляд на книгу. - Он ведь заодно из михаилитской резиденции... и я не против прогулок. Особенно на Русалке.

3 февраля 1535 г. Бермондси.
Воскресенье

Церковь, явно прибранная к венчанию констебля, сияла чистотой и торжественностью. Солнце, падая сквозь отмытые витражи, радостно плясало по алтарю, по алой дорожке, ведущей к нему, по букетам прихожан и гирляндам, которыми увесили стены, проходы и увили колонны. Оно расцвечивало любопытные, радостные, даже осуждающие лица - в церкви собрался весь Бермондси и половина Гринфорда. Синей скорбью выхватил луч темные, полные обиды и печали глаза вдовушки, что так и не заговорила о браке с Джеймсом, что так радостно и жарко привечала его, голубой печалью - лицо миссис Элизабет, прощающейся со всевластием в доме, веселым оранжевым окрасил Бесси. Певчие заливались тонкими, чистыми голосами, выводя «Spem in alium» Томаса Таллиса.
"Spem in alium numquam..." Пел церковный хор - мысленно подпевал ему Джеймс, волнующийся так, будто не у алтаря ждал Мэри, а на эшафоте. Не под гирляндой из цветов - а на виселице. Джеймс вообще предпочел бы тихое, скромное венчание в кругу семьи, но - увы. На то, как будет жениться констебль желали смотреть - и имели на это право - все. Чуть подрагивающей рукой пригладив волосы, он тяжело вздохнул, понимая, что сбежать уже не может.
В ожидании невесты церковь тихо бурлила. В обычных условиях Клайвелл не уловил бы разговоров вполголоса, но в этот день его слух работал почему-то лучше, чем обычно. По крайней мере, до алтаря отчётливо доносились разговоры даже из задних рядов.
- Инхинн эту притащил. Срам-то весь видать, спаси, Господи...
- Грех-то какой! И Том, заметили, какой измотанный? Небось, она всех заездила...
- Типун тебе на язык! Но Жаннет говорила, что она голышом по управе-то...
- Перья эти... ведьма, как есть ведьма!..
Новый палач Бермондси, стоявшая недалеко от Клайвелла, выбрала в этот день обтягивающие штаны из телячьей кожи и тёплую голубую накидку поверх алой рубахи. И улыбалась уверенно, не забыв подмигнуть Джеймсу ещё от порога и губами обозначила легко узнаваемое:
"С той, чей стан - кипарис, а уста - словно лал". После этого Анастасия Инхинн развлекалась в основном тем, что в упор разглядывала тех кумушек, которые говорили громче прочих. Действовало почти всегда. Иногда, впрочем, она переключала внимание на мужей, которым это явно нравилось больше. И заодно отвлекало от сплетен их жён. Надёжно.
Стоило Джеку ввести Мэри в двери храма Господня, все головы повернулись к ним. Мельница слухов за последние недели отработала не хуже Гринфордской. Впрочем, это было неудивительно, это зерно не стоило покупателям ничего. Новый мельник по сравнению с последней встречей стоял увереннее, не сутулясь, словно действительно с гордостью представлял взглядам сестру. И действительно рад был отдать её замуж за бермондсийского констебля. В чем Джеймс очень сомневался. Скорее уж, Джек Берроуз убирал с мельницы излишне хозяйственную сестру, которая мешала ему еще до того, как... Нет, Джеймс понимал, что это похоже на сумасшествие, но отделаться от ощущения, что по дорожке от распахнутых дверей идет уже не Джек - не мог.
А при виде невесты церковь сначала затихла, а потом взбурлила голосами снова, на тон или даже на два ядовитее. Мэри Берроуз выбрала нежно-сиреневое платье с более тёмной пелериной, на которой ярко блестела веточка белого шиповника. Распущенные волосы украшал венок ярких фиалок - гордость Бесси, которая вырастила их под присмотром миссис Фионы в небольшой оранжерее вдовы. Рядом с братом Мэри смотрелась тем самым кипарисом рядом с широким дубом, но ступала так же уверенно, улыбаясь Джеймсу чуть растерянно, но тепло. А разговоров словно не слышала. Хотя - они были.
- И вовсе смотреть не на что. Бёдра узкие, куда ей...
- И матушка её странная была. Чем только приворожила мельника... ведьма, как есть. И дочка...
- Грех-то какой!
- А вот моя Ната все глаза-то выплакала, и у неё-то всё на месте!
- Верно, Труда, как есть верно!
Впрочем, таковыми были не все. Саиндирун Пайп, чьи собаки наверняка так и мешали соседям, украдкой показала большой палец. Аду-аль-Мелик Мозафар одобрительно кивал в умащенную бороду, явно прикидывая, не добавится ли к коллекции ещё клиентка. Мелькнуло в дверях личико Дженни, которое почти не портила повязка на глазу - и тут же Даффодил Паркинсон, которая только что соглашалась с Гертрудой Мерсер, вскрикнула, словно её укололи. Но Джеймс всего этого не видел, не замечал. Он глядел на Мэри со счастливой улыбкой, не видя её. Чем ближе был Джек Берроуз - тем более неправильным казалось его присутствие здесь. И лишь когда его руки коснулась теплая ладошка невесты, когда он уже опускался с нею на колени перед алтарем, Джеймс очнулся, сообразив, что женится. Что Дженни прямо на его свадьбе дернула кошелек у мерзкой Паркинсон, что миссис Элизабет заливается слезами, а на Инхинн он глядел и вовсе не так, как подобает жениху, ожидающему невесту. "Стерпится - слюбится", - утешил он себя, глядя на свою юную, хрупкую и странную Мэри, способную прыгнуть с обрыва, открывая ему путь. Не принц, не герой, всего-то законник... Он так и не спросил её, по сердцу ли. Не назвал своим светом, своим маяком. Но ведь у них еще будет жизнь для этого? Священник говорил что-то об единстве, святости и нерасторжимости брака, о том, что наречённым таинство сие подает сам Христос. Джеймс мог бы поспорить с этим - как констебль и человек. Сколько раз он видел, как разлучаются люди, разводясь и умирая. И никакие уверения, что в иной жизни они будут вместе, не помогали. Сколько раз он сам вопрошал небо, на кой им там понадобилась Дейзи, не получая ответа.
- Возлюбленные Джеймс и Мэри! - Громко и возвышенно воскликнул священник, заставляя замолчать толпу, бубнящую даже во время мессы. - Вы слушали слово Божие, напомнившее вам о значении человеческой любви и супружества. Теперь от имени святой Церкви я желаю испытать ваши намерения. Имеете ли вы добровольное и искреннее желание соединиться друг с другом узами супружества?
Вопросов должно было быть три, если Джеймс верно помнил последовательность с первого раза. И отчего-то то, первое венчание, не вспоминалось сейчас вовсе. Да и второе... Он глянул на Мэри и опустил голову. Уйти было все еще не поздно.
- Да.
Все как у всех - наивно и смешно: отыгранно, рассказано, пропето. Невеста, а точнее уже жена, вынесена из церкви и даже пронесена несколько улочек до дома, под всё те же крики, комментарии и взгляды толпы. Театр двух актеров, один из которых растерян, другой - слегка зол. И оба - не хотели бы такого венчания, под любопытными взглядами, слыша осуждающие шепотки и пересуды. Не начиналось семейное счастье с такого. Но - и не заканчивалось. Представление Джеймс завершил, перенеся Мэри через порог дома. И уже там, в тишине и уюте, что накануне обустраивала Бесси, на миг прижав к себе жену - о боже милосердный, жену! - он усадил ее в свое кресло у камина, помогая снять сапожки. Совсем, как с Дейзи - не задумываясь о том, как поймет это Мэри. Нет ничего постыдного или немужественного в заботе. Нет ничего более желанного, но и менее достижимого, чем лад в семье.
- Наша, - слово прозвучало странно, слетало с губ тяжело, - комната наверху. Тебе ведь нужно переодеться в домашнее, верно?
Дом снова наполнится шорохом юбок по чисто высокбленным доскам пола, смехом и простором. Как жаль, что Джеймс так мало знал эту прекрасную, эту чудную девушку, что сидела в кресле перед ним. Как жаль, что первый поцелуй, быстрый, официальный, состоялся в церкви, на глазах у толпы. И как хорошо, что у Джеймса будет время стереть его из памяти, своей и Мэри. Повторить, нет, поцеловать впервые жену - черт побери, жену же! И для брачной ночи еще придет свой черед.
- Этот дом твой теперь, Мэри. Владей, - поцеловать теплые ладошки он, все же, себе позволил.
- Мой... дом, - медленно проговорила Мэри, не отнимая рук.
Затем поднялась с чуть смущённой улыбкой, опираясь на плечо Джеймса, и улыбнулась ему снова, уже увереннее. И прежде, чем скрыться наверху, провела пальцами по столу, стене. Успела погладить по волосам Бесси.
Усевшись в опустевшее кресло, чувствуя тепло и запах девушки, Джеймс вздохнул, подворачивая рукава на рубашке. И потянул книгу, одну из тех, что всегда лежали на столе у камина. Платон, "Государство", книга первая. "Как ты, Софокл, насчет любовных утех? Можешь ли ты еще иметь дело с женщиной?" "Помолчал бы ты, право, – отвечал тот, – я с величайшей радостью ушел от этого, как уходят от яростного и лютого повелителя." Черт бы побрал этих греков вместе с их философией! Книга полетела снова на столик, разбив ровную стопку. Джеймс чертыхнулся уже вслух и сполз на пол, чтобы собрать книги. Да так и остался - на коврике перед камином, глядя на возвышающуюся башню, каждый кирпичик которой был давно прочитан. Уберет ли Мэри всё это? Оставит ли? И не все ли равно, если дома его почти не бывает? И все же, от прикосновения к плечу, от этой приязни было тепло. И радовал сердце этот хозяйский жест Мэри. И даже понимание и благодарность, которые он уловил в ее словах, в ее взгляде... Не начиналось ли с них нечто большое, чем простое соседство за столом и в постели, каким и бывал обычно брак? Как бы то не было, но сегодня Джеймс почти не думал о работе. И хотя бы за это стоило запомнить Мэри в подвенечном платье, и ветку шиповника у нее на груди, и её смущенную улыбку. А все прочее - было неважно.

6 февраля 1535 г. Бермондси.

Утро Джеймс, конечно же, проспал. И даже упрекать себя в этом не мог - лишь святой бы смог разомкнуть объятия, выпустить из рук Мэри, спящую на плече, вылезти из-под одеяла, встать со смятой, горячей постели, чтобы идти на службу. И все же - пришлось. Сначала, негодующе ворча, в дверь постучалась матушка, вернувшаяся с заутрени. Она долго бубнила что-то о благонравии и разврате, но отступилась после сонного "К чертям!" А потом явился курьер от шерифа. Этот не ворчал, не читал нотаций, просто дождался, когда Джеймс соизволит спуститься, оглядел понимающе счастливо-довольное лицо и - уехал, оставив приказ немедленно явиться в лондонскую канцелярию. И Джеймс с тяжелым вздохом пошел наверх - собираться.

Пожилой герцог Норфолк, шериф Лондона, законником не был. Поговаривали, что он и пост этот согласился занять лишь потому, что почетно. Но, тем не менее, этот седовласый, покрытый шрамами мужчина, чьи широкие запястья выдавали скорее воина, чем придворного, в дела своего ведомства вникал так, что, пожалуй, большинство констеблей бы желали меньшего внимания. Вот и сейчас он смотрел на Джеймса, нахмурившись, сердито, перекладывая бумаги.
- Не завершено - склады в Бермондси, - чтобы перечислять грехи Норфолку не требовалось заглядывать в папки. - Не завершено - монастырь. Не завершено, не завершено, не завершено...
Папок с незавершенным ожидаемо оказалось больше завершенного. Джеймс потупил взгляд, попытавшись изобразить раскаяние, зная, что шерифа этим все равно не обманешь. Да и не раскаивался он в том, что добрая доля краж осталась без наказания. Гораздо важнее было спокойствие горожан, а малую толику сервизий можно было простить.
- Эх, мистер Клайвелл, - вздохнул Норфолк, - а я-то хотел ходатайствовать о рыцарском звании для тебя. Ведь юнцом помню еще, прытким, обещающим много... Что с тобой стало? Откуда лень эта? Ладно... Есть у меня для тебя дело одно...
Напускное смирение исчезло, будто его и не было. Сэром Джеймсом называться не хотелось вовсе, хотя сорок фунтов к жалованию лишними не были, все же. Но дело, для которого Норфолк вызвал лично, не переслав конверт с курьером... Джеймс подобрался, улыбнувшись довольно. В конце концов, идиллический покой Бермондси и семейные радости не надоедали, когда их перемежали с кровавыми убийствами, коварными кражами и лесавками, раздирающими сапоги.
- Дело, милорд?
- Ищейка, - одобрительно проворчал Норфолк, протягивая папку, обтянутую зеленым сафьяном, - садись, Джеймс, разовор длинный будет. Видишь ли, чертовщина творится в Лондоне. Констеблей пришлось раскидать в Глостер и одолжить Ноттингему, а тем временем шлюх режут. Конечно, не только их, но началось все именно с них! Да чудно так режут - то почку вынут, надкусят и в левую руку девке вложат, то печень, то, стыдно сказать, детородное. Так что, бери папку себе, сегодня еще поработай с бумаги, на новобрачную полюбуйся, а завтра уж... Приступай, помолясь. Хотя, - шериф постучал пальцами по столу и вздохнул, - можешь и не молиться. Но - приступай. Вздернешь эту сволочь в Тайберне - быть тебе рыцарем. И жалованье повышу.
Жалованье повысить, конечно, стоило. Хотя бы потому что жертва, у которой изъяли все вышеперечисленные органы, была пока одна. Фанни Пиннс, 16 лет, из трущоб Ист-Сайда. Остальных зарезанных в папку приобщили, кажется, просто для количества. И, пожалуй, Джеймс даже подумал бы на брата-лекаря, тот тоже любил позабавляться подобным образом, но на ритуалы пока указывала только содранная кожа Фанни. Да и был ли это очередной свихнувшийся на религии убийца? Что, если это - обычный больной ублюдок, из тех, что получают удовольствие от страданий других.
- И вы дадите мне полномочия в Лондоне, милорд?
- Разумеется, Джеймс. - Норфолк отодвинул в сторону кипу папок и кивнул. - Патент на это у клерка возьмешь.
Джеймс поклонился, прижимая к груди папку, как прижимал в детстве мешочек со сладостями. Патент в самом деле был у клерка, с небольшим, но увесистым кошельком. "Подарок к венчанию", - пояснил он, улыбаясь. Пришлось взять, в душе возмущаясь собственной славе, которой вовсе не желал. И папку стоило изучить не в управе, а дома, в любимом кресле. И, возможно, с почти уже любимой женой под боком.

До дома Джеймс добрался только к вечеру. Лондонский рынок, где он не удержался от того, чтобы купить Мэри и Бесси расшитые черным бисером испанские шали и молитвенник миссис Элизабет, отнял немало времени, равно, как и управа. Впрочем, еще не темнело, когда Джеймс воссел в своем кресле, придирчиво разбирая пожелтевшие листки. Зарезана ножом... Заколота... Задушена... Хм, отравлена? Неведомый Джеймсу констебль Лайнер подбором подобного не утруждался, просто запихивая в папку убийства женщин одного возраста. И казалось, что эти девушки с немой мольбой глядят на Джеймса с листов, протягивают руки, прося, чтобы их история была рассказана в ассизах. Увы, сейчас был черед Фанни Пиннс, это об её смерти должны услышать судьи, это её убийца обязан болтаться в Тайберне.
- Бедная женщина, - тихо заметила Мэри, сидевшая неподалёку с вышивкой. Белёный лён под иглой шла тёмно-зелёным и синим рисунком. - Или очень безалаберный констебль. Или и то, и другое. Разве бывают люди, у которых всего одна подруга и никакого прошлого? Откуда-то ведь она взялась. Почему-то она одинока.
Джеймс, с трудом оторвав взгляд от очередного листка, где Лайнер живописал отравление некой Лили Прайс, из джентри, неведомым ядом, медленно кивнул, соглашаясь. И хлопнул себя ладонью по лбу.
- Шериф распорядился к венчанию кошель подарить. Совсем забыл сказать. Заберите, миссис Клайвелл.
Миссис Клайвелл... Прозвучало непривычно, но очень нежно. К тому же, хозяйство вести теперь Мэри - ей и деньги в руки.
- И... Мэри, я сейчас буду пропадать в Лондоне. Конечно, в Бермондси спокойно и Томас начеку, но... Будь осторожнее, мы не всем любы. Впрочем, я обещаю, что вечерами буду дома.
Только произнеся эти слова Джеймс вспомнил, что так и не доехал до Форрест-Хилл, не опросил чертова Брайнса. Должно быть, михаилиты до сих пор развлекают его своим гостеприимством.

Али ела горячую, сдобренную маслом кашу жадно, не обращая внимания на пренебрежительные взгляды что подносчицы, что немногочисленных патронов. "Свинка и вертел", полуподвальный трактир в центре, в этот час был почти пуст, но завсегдатаи, коротавшие время за горячим вином, к такому обществу явно не привыкли. За столиком у камина было тепло и уютно, так что она даже опустила воротник шали, открыв шею, на которой продолжался тот же шрам, со щеки.
- Вы хотели поговорить о Фанни, господин Клайвелл? Ведь господин Лайнер уже расспрашивал, - жительница трущоб или нет, но говорила Алисия на удивление чисто.
- Хотел... Но в первую очередь - о вас.
В госпитале Бермондси все время не хватало сиделок, смотритель жаловался на это и даже сулил жалованье и отдельные комнаты для каждой из них. Всех Джеймс спасти с улиц был не в силах, но вот этому южному цветку мог помочь. Хотя бы ей.
- Вы позволите предложить вам место сиделки в госпитале? Простите, если оскорблю вас, но не место вам в трущобах. И в... ремесле.
Алисия изумлённо взглянула на него поверх ложки, не донеся её ко рту.
- Оскорбить, господин? Добротой-то? - она неожиданно улыбнулась и покачала головой. - Странный вы. И говорите так... С радостью попробую, господин Клайвелл, я ведь работы не боюсь. И уже пыталась, господин, да только женщины таких... не принимают. Только одно и остаётся. А не выйдет, так что ж. За доброту всё равно Господа благодарить буду.
Джеймс щелкнул пальцами, привлекая внимание подавальщицы и показывая жестом, что нужны перо и бумага. Первая записочка была адресована Мэри. Полная нежности и тоски она, все же, говорила о деле, несла в себе просьбу принять Алисию, помочь устроиться в Бермондси.
- Тогда не стоит тянуть, - вздохнул он, принимаясь писать рекомендательное письмо к смотрителю госпиталя, - расскажите мне пока о Фанни. Мистер Лайнер, конечно, уже опрашивал, но меня интересует всё. С кем она работала? Кто был последним? Кто ее чаще всего приглашал? Откуда она? Есть ли родные?
- Далеко начинать придётся, - Алисия, всё ещё качая головой, снова принялась за еду. - Стратфордская была, Фанни. Но вот родни, считайте, и нету. Родители-т выгнали, когда она ребёнка без мужа принесла от какого-то вроде бы лордика. Фанни, она-то красивая была. Сестра вот есть, которая за дочкой и смотрит. Фанни только деньги отсюда посылала, потому что там-то работу никто б не дал, понимаете. А на жизнь, на приданое всё равно надо. Хоть сейчас странно, что не замужем ещё, Хизер-то. Лет уже порядком, а если лицом в Фанни пошла, так и вовсе. Но и понять можно тоже. Какой мир Господь дал.
И это тоже, кажется, стоило записывать. Джеймс подвинул письма Алисии, лихорадочно записывая имена и названия. И было жаль несчастную Фанни, которая так и не увидела дочь, не плясала на её свадьбе. Жаль даже потому, что упокоится она не на спокойном деревенском кладбище, а во рву, с такими же отверженными.
- Как сестру ее зовут, мисс Алисия? И мне все еще важно, кто выбирал Фанни, в какие компании её звали.
- Урсула. Вот фамилию по мужу не помню, господин. Фанни-то всё по имени, да про дочь, а так... - Али извиняющеся пожала укими плечами. - А брал регулярно её разве Ангел, да эти, с Морли. Брр. Не люблю их. Вот с Ангелом даже завидно было. Хороший он. Ну а прочие как придётся. Как жизнь подкинет. Сами знаете, господин. Вот разве могу сказать, где бывала обычно. Значит, Пейнтрес и Хайноул, а порой даже на Дубовой и Холлоу, если не гнали.
Эти с Морли, о которых шепотками передавали слухи о свальном грехе, о том, как купеческие сынки и дочери, прикрытые лишь масками, приводят в особняк, обнесенный глухой стеной, шлюх - и невинных детей обоего пола, Джеймсу не нравились тоже, хоть и заочно. Но стали бы они привлекать к себе внимание убийством? Вряд ли.
- Ангел? Кто это?
- Ангел - он... - Али начала было говорить, но запнулась и продолжила уже медленнее. - Ну, это просто Ангел. Краснолюд, пожилой уже, но крепкий такой очень. Не сказать, что красивый, но всегда чистый, надёжный и... внимательный? Даже когда рассеянный. Но вот вы спросили, и я поняла, что ничего о нём и не знаю кроме того, что у Гленголл бывает. И раз, кажется, слышала, что прозывают художником, но ведь не похож. Странно.
Наверное, глупо было надеяться, что в этот раз обойдется без Гленголл. Без очаровательно-коварной Ю и грязной, полной нечистот дороги. Джеймс тоскливо вздохнул, стряхивая песок с листа. На перекрестки он сегодня не успеет, в Гленголл - тем паче, в вот прогуляться мимо особняка на Морли - вполне. Поглядеть, кто мелькает в окнах, входит в высокие кованые ворота. Вернуться домой к ужину он, кажется, не успевал.
- Благодарю вас, мисс Алисия. Если надумаете в Бермондси сегодня же, то найдите сначала мой дом на Эсмеральд и спросите миссис Джеймс Клайвелл. Отдадите ей маленькую записку и передайте, пожалуйста, что я задержусь.

На Морли, ожидаемо, не происходило ничего. Джеймс с праздным интересом оглядел и высокий серый забор, увенчанный коваными пиками, и тяжелые клепаные ворота и даже остроконечную крышу особняка, в окнах которого не виднелось даже огонька. Полюбовался на спешащую мимо служанку, миловидное личико которой отнюдь не портила родинка не щечке. С интересом оглядел экипаж без гербов, въехавший в ворота особняка. И направился за Белкой. Дома всегда думалось лучше

Где-то, когда-то. День 1.

Небольшая камера сродни тюремной, в которой лежал на удивительно мягком топчане Джеймс, была устлана соломой. Решетка вростала в высокий сводчатый потолок сродни подвальному, выложенный из красного кирпича, из которого были возведены перегородки между камерами и даже пол. Окон здесь не было и в душном помещении витали миазмы нужных ям, квашеной капусты и острого, пряно пахнущего мужского пота. Одежду и оружие у Джеймса забрали, оставив штаны. А еще его подстригли, воспользовавшись беспамятством, коротко, почти оголив виски и оставив немного волос на макушке и затылке.
Голова все еще кружилась и мутило, то ли от ударной дозы яда, то ли от запахов. То ли от непривычной легкости, которую оставили исчезнувшие волосы. Выбор версий, где оказался, у Джеймса был невелик: в тюрьму его сажать было, как будто, не за что. Значит, оставалось подобие рабского рынка. И вот это звучало как длинное и витиеватое ругательство, вслух, впрочем, не произнесенное. Проклятье, отчего все злоключения сваливались на него именно в те моменты, когда жизнь начинала налаживаться? И ведь он обещал Мэри ночевать дома! Джеймс вздохнул, провел рукой по непривычно пустой голове, мимоходом отметив, что причесываться теперь можно ладонью. И сел, пожалев об этом решении - снова повело в сторону, закружило вьюгой веселых пятен.
- Очухался? - К решетке снаружи привалился жилистый мужчина, одетый в широкие штаны и кожаную безрукавку на голое тело. - Рanem et circenses, слыхал такое? Ну ты грамотный, конечно, слыхал. Так вот, забудь, кем был снаружи и как звали. Пока ты здесь - ты гладиатор. Послушные и умелые получают нормальную кормежку, выходят тренироваться, и даже бабы, случается, им достаются. Строптивые живут интересно, но недолго. Чемпионы и вовсе получают свободу и могут вернуться к своим жёнушкам. Имя ты себе заработаешь сам, после боёв, а пока его у тебя нет. Выходов отсюда только два - вперед ногами и через арену.
"Ave, Caesar, morituri te salutant..." Джеймс много отдал бы, чтобы перевидаться с местным ланистой, перемолвиться парой слов. От того, что у него забрали имя, одежду и брошь, он не перестал быть Джеймсом Клайвеллом, отцом, мужем и констеблем. И именно поэтому, помня о первых двух, лишь вздохнул, хотя хотелось орать, рваться за клетку, стучаться головой о прутья. Безумствовать хотелось и, возможно, его бы даже поняли. Но вместо этого Джеймс кивнул головой, вцпившись в тюфяк так, что побелели руки.
- Понял. Как к вам обращаться?
- Квинт, - уронил мужчина, поворачиваясь лицом, отчего стал виден косой шрам, пересекающий лицо через нос и щеку. - Сегодня тебя покормят авансом. Завтра же...
Договаривать он не стал, ушел во влажный полумрак, откуда раздавались приглушенные мужские голоса, тут же стихнувшие. Хлопнула дверь, по звуку - тяжелая, окованная. И в наступившей тишине снова поползли шепотки.
Джеймс вслушивался в них, не прислушиваясь. Не понаслышке он знал, как важны для узника, желающего сохранить человечность, люди вокруг - слишком часто видел сумасшедших, выпущенных из одиночек. Не унывать, не думать о доме, не мечтать, хотя мечты и согревают душу. Вспоминать стихи и песни, играть в уме в шахматы и - разговаривать. Язык мог вывести откуда угодно, даже из узилища гладиаторов. За решеткой видно было мало - камень пола, покрытый все той же соломой, такие же полуобнаженные и стриженые мужчины, как и он сам.
- Господа, про свободу - правда?
Один из гладиаторов, коренастый мужчина, у которого голова, казалось, росла сразу из мощных плеч, сплюнул за решетку.
- Говорят, что так, но кто ж видел? Да и похрен.
- Никто, - негромко согласился второй, тонкий, светловолосый, жилистый. - Считай, рай получается. Только священники - без ряс. И провожают иначе.
- А почему нет? - хрипло возразил третий, явно с примесью орочьей крови. - Тайну блюсти? Не смешите. Зрителей толпы, ни за что все молчать не станут. Я скорее поверю, что победители потом из будваров не вылазят. Жёны-то опосля арены вкус теряют. Домой возвращаться... на хрена?
Болезнью обреченных - равнодушием к собственной судьбе, Джеймс пока еще не заболел. Но чем дальше, тем сложнее будет этому сопротивляться, проще станет казаться жизнь, смирение и безразличие поглотят его. Да и оценивал себя Джеймс трезво - не сможет он продержаться столько, чтобы стать чемпионом, выжить. Но и пытаться бежать сейчас, когда он не знает ни того, как сменяются стражники, ни примерного плана здания... Нет, три-четыре дня он потерпит, узнает все, что сможет. И если уж завоюет свободу, то не на арене, а пробиваясь к воздуху и солнцу. К Мэри.
- И часто... арена?
- Как кости выпадут, - проворчал орк со смешком, - бывает, что и пару дней не трогают, а бывает - подряд. А ты что, торопишься куда? Будто новобрачная в постельке теплой дома ждет...
- Ждёт, - со вздохом признался Джеймс, с тоской вспоминая Мэри, снова превратившуюся в маяк. С не меньшей тоской начинали вспоминаться дом и горячая ванна, ужин и даже миссис Элизабет. А еще не покидало ощущение, что Мэри стрижку не одобрит. - Не привык ещё не думать. И долго вы тут, братцы?
- Неделю, - отозвался светловолосый, сочувственно покачав головой.
- Полгода мы с Тараном тут, - сообщил орк, вытягиваясь на своем топчане. - Это, выходит, в четверке у нас теперь двое безликих.
За неделю, выходит, имя не заработаешь. Джеймс поежился, понимая, что имя ему как раз-таки нужно. Чем громче оно зазвучит, тем больше шансов, что его увидят. Хоть кто-то, знающий его и способный передать весточку Мэри и Хантеру. Посещает ли великолепная Ю эти бои, или ей хватает забот со своими... гладиаторами? Странно, что сейчас он уповал даже на обитателей у Гленголл. Но, стоило признать, Джеймс им был удобен, а значит, можно было рассчитывать на помощь.
- Мне представляться, видимо, бессмысленно, раз уж имя отобрали, - задумчиво проговорил он орку, усаживаясь на пол у решетки, - о Таране уже услышал. Осталось узнать, как называют вас.
- Эспада, - коротко ответил тот, изобразив рукой испанский поклон, не потрудившись встать, отчего жест получился слегка неловким и забавным.
Где-то далеко грохнула дверь, застучали шаги и Эспада привстал на локте.
- Ужин. Вот сейчас и поглядим, будет ли завтра арена.
Таран, Эспада и двое безликих. Было почти любопытно, какое имя дадут ему, если выживет. Впрочем, до имени Джеймс доживать не собирался - его устраивало собственное, которое он делил теперь с Мэри и, кажется, все же был счастлив этим. И все же, имя было необходимо...
Вошедший в сопровождении Квинта хмурый и неприветливый здоровяк, чье объемистое пузо прикрывал засаленный передник, споро рассовал по камерам плоские деревянные блюда с вкусно пахнущим отварным мясом и желтыми кругляшами репы, артишоками и сельдереем. И разлил в деревянные ж кружки вино, терпкое даже по запаху.
- Молодец, - похвалил Джеймса Квинт, отпирая решетку, чтобы вручить в руки блюдо, - спокойный. Буйствовать бесполезно, только силы теряешь. И с Падлой познакомишься слишком рано.
Джеймс обошелся бы и без знакомства с Падлой, пожалуй. Хотя и не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы сохранять спокойствие. Ужинали ведь вечером, так? Значит, на улице уж темнело и его напрасно ждали дома. Еду он принял со вздохом, который можно было счесть смиренным. И ел, не чувствуя вкуса.
"Три принца вечером в саду
Играли в мяч. Да на беду
К ним вышла Эллен, их сестра.
«Лови!» — ей крикнул младший принц,
Но мяч за церковь улетел,
За ним принцесса Эллен вслед.
Проходит час, потом другой.
Ночь на дворе. Принцессы нет. "

Арена, засыпанная по щиколотку мелкой галькой, раскинулась под открытым небом. Или так лишь казалось. Синее, летнее, солнечное с бегущими белыми барашками-облаками оно было свободно, в отличии от тех четверых безымянных, что стояли на арене перед беснующейся, ревущей, пестрой толпой на трибунах. Мужчины, много женщин, подростки, все - одетые в яркие тоги, уподобили себя римлянам, а арену где-то под Лондоном - Колизею. Кровь еще не успела пролиться на гальку, впитаться в песок под ней, ею еще не пропах воздух, но смерть, бледная госпожа, уже парила на костяных крыльях над гладиаторами и толпой. Они были разными. Светловолосый, в темно-синем нагруднике с таким гребнем на шлеме, светлокожий и очень юный парень слева от Джеймса отчаянно трусил. Он нервно теребил подол туники, вздыхал, бормотал под нос о том, что магии нет, нет, нет... Другой, смуглый, статный, похожий на испанца в светло-серой коже, напротив, был невозмутим, глядел на толпу сквозь прорези шлема презрительно, свысока, как на грязную и гулящую девку. Третий, в зеленом, молился. Он молился все время, пока гладиаторов вели по полутемным коридорам к арене, пока Квинт пояснял, как привествовать толпу, пока шли к центру арены. Молился назойливо, громко, поминая Господа Бога и перечисляя почти всех святых. Толпа слышала его молитву - и смеялась, тыкала пальцами, дамы, чьи лица от жажды крови, от запаха смерти потеряли всякую миловидность, особо усердствовали в этом. "Каждому посылается столько, сколько он может вынести." Мысль эта преследовала Джеймса, когда он жадно глядел в это небо. Пусть его и не существовало, а за облаками были те же красные кирпичи, а над ними уподобился раю Лондон... Пусть. Сейчас не было ничего, кроме этого неба, и горячего песка под ногами, и мысли. Он не опускал голову, не молился, не боялся. Ничего не боялся сейчас, даже того, что больше не сможет увидеть детей и Мэри, не прижмет их к груди. Что есть сила, о толпа? Что есть битва? Знаешь ли ты, столикий и стозевый зверь, что это путь обмана? Грязный путь, но грязь смыть проще, чем кровь. Джеймс смотрел на толпу, запоминая лица - нет, оскалы. Напрасно они дали ему шлем - прорези затеняют глаза и можно заглянуть в лицо каждому, увидеть его. А увидеть - значит, схоронить в памяти. И когда он отсюда выберется... Эти лица вспомнятся, узнаются на улицах. А уж как припомнить им то, что Джеймс сейчас будет убивать стоящих рядом с ним мужчин - придумается само. Ни к чему думать об этом сейчас. Только небо. Только горячий песок. Только бой.
Отсутствия движения, покой привлекали внимание куда лучше, чем беснование. Посреди трибуны прямо напротив Джеймс заметил знакомое лицо, равнодушное, скучающее. Дочь камерария из Гленголл сидела рядом с пышной раскрасневшейся матроной, высокомерно оглядывая арену. По рукавам изумрудной, словно в насмешку над Сенекой, паллы шли широкие clavi. Матрона, у которой под белой, перехваченной верёвкой туникой, не было ничего, положила пухлую руку ей на колено, сбив аккуратные складки. Любительница кальянов едва заметно поморщилась, но накрыла ладонь своей. Наверняка прохладной и сухой. И тут же внимание отвлёк гнусавый звук труб слева.
Два прислужника распахнули чёрный занавес, открывая богатый трон. Зрелище словно переносило во времена Суллы, если не Нерона. На алых подушках раскинулся, положив ноги на подлокотник, стройный мужчина в лазурном бархатном колете поверх рубашки такой белой, что от неё почти резало глаза. Чисто выбритое лицо закрывала полумаска, затеняя глаза, но распорядителю - владельцу? - едва ли было больше сорока. Рядом с троном, у резных ножек полулежали две полуобнажённые женщины, прикрытые лишь кусочками ткани и стальных пластин. От позолоченных ошейников к трону шли тонкие цепочки. Рабыни не пошевелились, даже когда трибуны взорвались восторгом в ответ на ленивый взмах руки.
Увы, не был Джеймс Гаем Ганником, Квинт - Лентулом Батиатом, а вот этот хлыщ - императором. Да и нора эта не стала от высочайшего присутствия ни Колизеем, ни Ареной ди Верона... К тому же, дочь камерария заставляла пожалеть о том, что так и не заговорил с нею. Ведь простое "здравствуй" сейчас могло спасти. Упущенные возможности, допущенные ошибки... Где ты сейчас, сестра Делис, смилостивился ли над тобой твой небесный жених, принял ли в райские кущи?
Мужчина легко поднялся с трона и шагнул вперёд, по дороге небрежно потрепав одну из девушек по каштановым, как у Бесси, локонам. Та плавно, замедленно, как кошка, подняла голову, но владелец уже прошёл дальше, к краю помоста. Поднятые руки утихомирили толпу, и раздался сильный приятный баритон, заполнивший чашу, возносящийся к небу. Мужчина явно рисовался, но он и в самом деле был хорош: яркий, уверенный, изящный и одновременно - не знающий, куда девать силу.
- Дорогие друзья! Сегодня нам предстоит один из особых дней, что случаются, увы и ах, не так часто. Имею честь представить вашему взыскательному взгляду нового участника, мастера меча и безоружного боя, гордость королевской стражи! Разумеется, всё покажет первый бой. Первая кровь у ваших ног! Но!.. Все чемпионы арены когда-то выходили на песок впервые. Кто знает, может, сегодня начнётся и путь к богатству и свободе этого, пока ещё безымянного мужчины. Во имя зрелища! Во имя чувств, ибо бой есть ничто иное!
По взмаху руки дюжие парни в позолоченных масках увели гладиаторов в синем и зеленом, оставив испанца. Тот воздел меч, приветствуя толпу и владельца, презрительно кривя губы. И - вежливо поклонился Клайвеллу. Джеймс, с нескрываемым интересом слушавший речь о мастере меча и гордости стражи, хмыкнувший на первой крови - будто с девственностью предлагали расстаться! - поклонился в ответ, вскидывая круглый щит, прикрывая им бок.
Щитом от прямого удара в плечо Джеймс закрыться не успел, за что и поплатился плечом. Горячей струйкой потекла кровь, капнула на песок - и время снова распалось на мгновения, отключая голову и отдавая бой на откуп телу. "Восьмеркой" махнуть перед соперником и на последнем замахе, справа налево, атаковать, обозначив удар слева, уводя меч вправо и поднимая при этом щит. Шагнуть слева, приняв меч испанца на кромку щита - и сбросить его, провалить себе под ноги, впечатывая рукоять в затылок. Отойти, позволяя встать и бросить взгляд на публику, которую вряд ли когда-либо назвал бы почтеннейшей. Встретить щитом мощный засечный с длинной руки, а мечом - левый в противоход, пнуть испанца в голень, уворачиваясь от выпада. Вздохнуть - и заставить время течь, как обычно, хотя и очень быстро. Меч свистнул, целя ему по ногам, зацепив по поножам. Джеймс отшатнулся, переступая, упал в широком выпаде на колено, чем воспользовался противник. Споро развернув меч, он с силой ударил сверху. Щит, уже изрядно порубленный, выручил снова, удержав меч в расщепе кромки. И в этот же момент Джеймс, не вставая с колена, воткнул свой клинок снизу вверх, под грудину испанца. И встал, подхватывая умирающего мужчину, не давая ему упасть. Ощущать агонию человека, который не был преступником, даже врагом не был - страшно. Тоскливо. Больно. Особенно сейчас, когда надо бережно опустить тело на песок и улыбнуться этим беснующимся упырям самой своей обворожительной из всех клайвелловских улыбок, уповая на то, что и его пожалеет кто-нибудь, не оставит умирать в одиночестве, на липком от крови песке. "Прости меня, если сможешь." Вытащив из груди уже начавшего белеть испанца свой меч, Джеймс пару раз перебросил его из руки в руку, высоко подкручивая в воздухе, ловя за спиной, уподобляя клинок крыльям бабочки и горячо благодаря того сержанта стражи в Бермондси, что выучил молодого законника этим трюкам. Благо, с арены пока не гнали, а потому можно было поломать шута, выискивая еще хоть одно знакомое лицо на трибунах. И перед тем, как уйти в зарешеченную дверь, где уже маячил Квинт, Джеймс снял шлем, демонстрируя себя, приветствуя новоявленного цезаря и толпу. И подмигнул с улыбкой хорошенькой барышне в светлой палле.
Квинт одобрительно хлопнул его по плечу, закрывая за ним дверцу.
- Садись, - кивнул он на узенькую скамеечку и, не дожидаясь исполнения приказа, принялся осматривать рану. - Испанец был хорош, аккуратная дыра. Ну да кровью не истечешь, после боя перевяжу. Смотри.
На арене, меж тем, сошлись для боя тот, что трусил, и тот, что молился. Неуверенно, опасливо глядел на своего противника Трус, руки у него тряслись так, что меч описывал кончиком круги, а щит вовсе жил своей жизнью, гуляя то вверх, то вниз. Но мечом этот гладиатор, все же, владел - и владел неплохо. Удар ребром щита и одновременный с ним замах клинком снизу был сильным и быстрым. И бой был очень коротким - молитвы или нет, но зеленый рубил, как солдат, двигался, как солдат и убил своего противника тоже, как солдат: уложившись в три удара, один из которых был щитом по почкам. Представление этот победитель устраивать не стал, то ли не умел, то ли спешил на молитву. По крайней мере, арену он покинул быстро, забыв даже откланяться. Зрителям, впрочем, понравилось: провожали его восторженными криками, а не руганью. Видимо, к лаконичному стилю успели привыкнуть, или юноша любви не снискал.
Второй бой был сложным и казался бесконечным, хотя уложился, должно быть в пару минут, за которые Джеймс обзавелся первой раной на ноге и второй - в плече, глубоким порезом на щеке и растяжением в запястье. И убивать этого парня, хорошего, должно быть, солдата было больно не только в душе. И улыбаться публике, отирая стекающую по лицу кровь - было больно тоже. Скорбью саднили свежие раны, кровь смешивалась с ней, пьянила боем, печалила жалостью. И теперь, когда стало ясно, что на арену больше не погонят, нахлынула тоска по дому, по Мэри. И поклон толпе был глубже необходимого - не должны они видеть гримасу боли и закушенную губу.

На арену его и впрямь больше не повели, даже бои досмотреть не дали, чему Джеймс огорчился: знание ухваток противников очень полезно тому, кто твердо намерен вернуться к жене. Но зато вместо камеры была баня. Или нечто вроде турецкого хамамма, о котором так много и с восторгом говорили вернувшиеся с востока. И пока натруженные мышцы отзывались на горячую воду нытьем, пока маг-лекарь залечивал раны, оставляя аккуратные шрамы, мысли упорно свернули на проторенную дорожку. Дома, должно быть, Мэри уже глаза выплакала, что вряд ли. Конечно, жену Джеймс знал еще мало, но отчего-то казалось, будто бывшая мисс Берроуз не из тех, кто будет сидеть и кручиниться. Скорее уж, отправится искать. Если, конечно, он ей нужен. Резкий кивок головой лекарь, должно быть, принял за жест боли, но Джеймс всего лишь отгонял мысли всех узников и солдат, вынужденных быть далеко от дома. Нужен, разумеется, нужен! И ждет, и ищет! Сомневаться сейчас - только хоронить себя. Мысль эту он гнал и после, вытянувшись под тонким одеялом на топчане, борясь с жаждой и не желая вставать к кувшину с водой. Тяжело, привкусом своей и чужой крови, вплетались в жажду нелепые, ненужные убийства на потеху этим вурдалакам на трибунах. Предательством отдавала та улыбка девице в светлой палле. И сон бежал от этих чувств, маячил на ресницах, но не сомкнуть их было от вины, от тоски, от осознания того, что привыкает. Но все же, Джеймс заснул, заставил себя заснуть. Сон не приносит утешение, но он помогает забыться.

В фехтовальном зале людей стало меньше, но зато оставшиеся размахивали деревянными мечами с таким упоением, что становилось ясно - вчера действительно вырезали многих, как и говорил Эспада. И оставшиеся боятся повторения резни настолько, что теперь ринулись упражняться. Сосредоточенные лица, напряженные мышцы... Атмосфера казармы, пропитанная обреченностью. Ни азарта, ни жажды боя - лишь затаенная боль. Но - не у всех. Здоровяк в центре, что легко вертел в руках тяжеленный деревянный чурбак, явно упивался своей силой, компанией и местом. Он снисходительно поглядывал на собравшихся, поигрывал мышцами, посмеивался тому, как неудачливый юноша с телом танцора получил по костяшкам пальцев и теперь дует на них, скрывая под улыбкой готовые брызнуть слёзы.
Джеймс сочувственно глянул на него, выбирая деревяшку потяжелее. Гладиус был лишен гарды, да и предназначался скорее для закалывания, чем рубки. К тому же, к смещенному в рукоять равновесию нужно было привыкнуть. Эх, где его собственные меч и любимый кинжал? Наверное, продали на черном рынке вместе с брошью и веревкой. Впрочем, все это были лишь вещи. Они не стоили жизней, не заслуживали даже мыслей. Оружие - дело наживное, стоит лишь выбраться. А вот те двое - испанец и солдат - больше никогда не увидят солнца, пусть даже и на арене.
- Смотрю, ты вписываешься. Привыкаешь не думать, - безымянный блондин из его отсека, подошёл неслышно, как кот. Крутанул гладиус в руке, над головой в косом замахе. - Им это нравится. Когда ещё и... напоказ, так?
Джеймс вздернул бровь, взвешивая чертовски неудобный мечик. Если бы он сам собирал людей, способных прорубиться к выходу, в одной камере, то непременно бы поместил туда "наседку". Подсыла. Бунт проще давить с искры, чем пытаться потушить пожар. Но и доверять хоть кому-то было нужно. Иначе не выбраться и не выжить.
- Актеров все любят, - обозначив выпад, одновременно пожал плечами Джеймс, - на них интересно смотреть. К тому же не думать - полезно. Ненужные мысли в голову не забредают, отчего актер только ярче становится. Знаешь такое - глупые мысли бывают у каждого, только умный их не высказывает?
Белобрысый пожал плечами, провожая его меч над плечом, а сам в ответ, не особенно вкладываясь, рубанул вертикально, но посреди движения отдёрнул руку, переводя в такой же ленивый колющий.
- Так ведь глупые мысли красть - себе хуже. А правильные слова всяко-разно до рая доведут - это любой священник скажет. Поговоришь, так ажно крылья вырастают.
Джеймс мысленно, но почти ощутимо, отвесил себе оплеуху, пропуская за бок деревянный клинок: с людьми стоило говорить нормальным, человеческим языком. Хотя бы иногда. И заговорил, атакуя небрежными, размашистыми ударами.
- Знаешь, я совсем недавно перечитывал Тацита. "Анналы", третий том. И римлянин там много пишет о гладиаторах. Он перечисляет их всех - секуторов, ретиариев, эквитов... Всех. Но самыми загадочными он называет мурмиллонов, бойцов, вооружённые мечами-гладиусами и овальными щитами, которые в большинстве случаев выступали в паре против более грозного соперника. Выразительные шлемы, увенчанные великолепными гребнями в виде полосатых рыб, помогали им в азарте смертельного боя находить друг друга, чтобы вовремя поддержать и защитить своего напарника. Загадка мурмиллонов состоит в том, что в случае гибели одного из двух бойцов, второй часто кончал жизнь самоубийством прямо на арене. Подобная верность объяснялась многими как доказательство дружбы, а некоторые считали, что такой финал - просто часть представления. И все же, как бы то ни было, вдвоем ведь проще, так? Даже если крылья солнце опалит, то и падать не так страшно.
- Представление - это важно, - белый отступал под ударами, плавно, забирая в сторону. - Зрелище всегда стоит делать так, чтобы его запомнили до смерти.
- Главное, - согласился Джеймс, в финте перебрасывая меч в левую руку и легко касаясь им плеча своего поединщика, - чтобы запомнили его мы, а не кто-то другой. К слову, - добавил он уже тихо, останавливаясь, - меня зовут Джеймс.
Сейчас он, как никто иной, понимал михаилитов. Запрет на личное имя здесь хоть и был неофициальным, но, кажется, исполнялся всеми. И нарушить его было... жутко, точно за это могли познакомить с тем самым Падлой, упоминания которого хватило, чтобы проникнуться здешними своеобразными правилами. Известно, хорошего человека Падлой не назовут.
Блондин помедлил, глядя на упёршееся в плечо острие и вскинул бровь.
- Недурно. А зовут... когда в толпе, в шуме, зовут Задранцем.
- Недурно, потому что неспешно, - вздохнул Джеймс, опуская голову и по почти забытой констебльской привычке оглядывая зал из-под ресниц, - в толпе и шуме, на скорости не поперекидываешь. Особенно бастард.
Руку для пожатия он предлагать не стал, и без того было сказано достаточно. Лишь улыбнулся Задранцу грустно, не скрывая чувств за бравадой.

Вечер всегда долог. Особенно, когда нет рядом Бесси и Мэри, когда запертая на ночь камера освещается лишь факелом в узком коридорчике. Когда обещанную книгу так и не дали, но зато выдали миску клейкой овсянки, которая не могла утолить голода Джеймса, намахавшегося мечом, пусть и деревянным. Оставалось лишь читать записки, которые выдал Квинт и лепить их на стену, смачивая в эле.

"Я не знаю, как я раньше жила без тебя. Скорее всего, я перепутала жизнь с существованием. Жизнь моя началась только тогда, когда увидела тебя на арене. Я знаю, ты станешь новым чемпионом, ведь я - твоя Виктория."

Лестно, очень лестно, дорогая Виктория. Льете елей, мирру и прочие высокопарные жидкости на израненную душу несчастного узника, которого может утешить лишь взгляд ваших прекрасных глаз. Джеймс хмыкнул, пришлепывая над головой первую. Он готов был биться об заклад, что подобные письма барышня пишет каждому, кто проявил себя на арене - и она это увидела. К тому же, с некоторых пор Джеймс предпочитал свою королеву ветров иным и находил имя "Мэри" красивейшим.

"Я хочу от тебя ребёнка. Мальчика."

Двух. А лучше - трех. И чтобы один из них был девочкой. Девочка с голубыми глазами Мэри, с ее пушистыми локонами и нежным личиком... Она не заменит Артура, не сравнится с Бесси, но любить ее Джеймс будет не меньше, чем старших детей, чем её мать... Реальность вырвала из мечты шлепком листка о стену. С его-то службой... Вырастить бы Бесси, к тому же не годилось оставлять Мэри вдовой, да еще и с ребенком на руках. И все же, вырваться отсюда стоило хотя бы ради этого видения.

"Хочу слышать твои шаги по песку. Видеть, как твой меч вонзается в плоть. Зажигать рассветы ласками. Хочешь, я расстелю роскошным ковром небо под твои ноги?"

Милая леди, неужели вы писали это письмо под диктовку маменьки? Так чисто, так округло и изящно, что невольно представляется юная барышня возраста Бесси, закусившая от усердия губу и выводящая пером буковки, не забывая при этом поглядывать в какой-нибудь "Письмовик". Не хотел Джеймс видеть небо под ногами, здраво полагая, что такую картинку видят лишь праведники в раю. Он мечтал о самом обычном английском, сером - зимой, лазурном - летом, небе над головой, о свежем воздухе и пении птиц. И никаких гладиусов в округе на много миль!

"Как ты себя чувствуешь после вчерашнего? Я знаю, что у вас лучшие лекари, но герой, поразивший меня своей отвагой, должен иметь самого лучшего. Я знаю, ты улыбался мне, я читала это в твоих глазах. Я дала сорок фунтов для тебя Квинту. Целую, мой герой, и поцелуем утоляю боль в ранах!"

Замечательно, спасибо, что спросила. Вот только камера мала, но на эти сорок фунтов можно будет купить побольше... Это письмецо Джеймс приклеил рядом с тем, что содержало ковровое небо. Очень уж они дополняли друг друга, будто писали их сестры. Скорее всего, эти сорок фунтов пока только лишь чуть покрыли его содержание, окупили вчерашнего лекаря и эту овсянку, которую есть было решительно невозможно, но нужно. Да и чувствовать себя содержанкой было мерзко. Пусть даже эта прелестница и полагала, что оказывает милость. Или демонстрировала знак внимания. К тому же, вместо денег Джеймс предпочел бы карту этого места и отмычки к дверям.

"Ох, я испытал оргазм прямо на арене, когда ты убил второго. Так... чисто, так эстетично. У меня есть ненужные слуги, и..."

Ох. Нет, чувствовать себя содержанкой - не мерзко, отнюдь. Даже как-то льстит, после такого-то признания. Досадливо помянув дьявола, Джеймс закинул записку в сторону нужной ямы. И перешел к другой, стараясь не думать о ненужных слугах.

"Я буду кусать тебя долго-долго, мучительно, до крови, и от этой боли будет сладко..."

Какое несчастье, что все это читалось не в управе, где был Хантер, умеющий поддержать разговор соленой шуточкой, и куда изредка заглядывала госпожа Инхинн, которая непременно бы поделилась острым, но профессиональным наблюдением об укусах. О, прекрасная Анастасия, дайте только время вырваться - и ваш верный поклонник Джеймс обеспечит работу, без которой вы, несомненно, скучаете в Бермондси. И первым на дыбу ляжет этот хмырь, Нерон Лондонский. Лазоревый колет, белоснежная рубашка, маска. Девушки у ног, опоенные чем-то. Чтобы так нагло, так бесстрашно вести себя, нужно быть королевским родственником, и это объясняло бы многое. Но об этом стоило подумать после обретения свободы.

"Мы с мужем выкупаем каждого гладиатора, выигравшего свой десятый бой. Всегда. На три ночи подряд. Но для тебя, актёр, готовы сделать исключение. Лишь победи ещё трижды! Пять - магическое число. И столько раз сомкнутся оковы и ударит плеть..."

Стоило победить только ради того, чтобы сбежать от них, если выкупают они к себе в дом, во внешний мир. Стоило проиграть разок-другой, чтобы не позволять издеваться над собой в какой-нибудь здешней комнате для свиданий, которая тоже могла быть выходом на волю. "Актер"... Джеймс поморщился, понимая, что такое обращение грозит перерасти в прозвище. Вас, господа, также стоило бы познакомить с Анастасией. Как много бы вы узнали от нее о плети! Хотя... Вам, вероятно, это бы даже понравилось, а потому, увы, этот Актер изыщет способ не попасть к вам в оковы.

"Я буду кормить тебя кремовыми пирожными с рук, мой ласковый, опасный зверь, а затем мы сольёмся в страсти под пологом ночи, под бархатным алым балдахином, и твои зубы на моём горле!.."

Тоскливо покосившись на овсянку, Джеймс вздохнул и отправил ложку, которую держал в руке уже давно, в рот. Остывшая каша вкуснее не стала, напротив, теперь ее можно было сравнить с соплями сказочных великанов. Да уж, не кремовые пирожные... Любительница зубов на горле отправилась к тому - или той, что предпочитал кусать сам. Редкая гармония, почти недостижимая в жизни. Вот и они с Мэри - разные, случайно встретившиеся, незнакомые толком друг другу... Но хотя бы не кусающиеся долго-долго и до крови. Думать о том, как могла бы покусывать Мэри было нельзя, равно, как и есть эту кашу. От первого волновалась кровь - и не только. От второго - протестовал желудок, который никак не хотел верить в то, что это пирожное.

"Люби меня на ежах."

Иди ты в...

Вечер. "Боги прокляли спятивший Рим..."

Сила приносит свободу,
Побеждай и станешь звездой,
А может, обретёшь покой. (С) "Ария"

И снова - горячий песок, снова - пронзительно синее небо, вольное, несмотря на то, что было всего лишь чародейством. Высокого в него возносилась чаша амфитеатра, опираясь на восемьдесят арок, матово блестел под солнцем камень травертин, которым облицовали Колизей. Лучи золотили вершины десяти холмов, храмы и базилики, дворцы патрициев, согревали людей, разместившихся на скамейках. Шум их, страшный, как гул вулкана, мелькание рук и голов, похожее на яростное волнение моря во время бури, казался незначительным рядом с величественным, воздевшим к небу руку Марсом. Меч его указывал в сторону Галлии и направление было, наверное, верным, если бы кого-то волновало, куда тычет своим клинком бог войны. Все взгляды, все чаяния были устремлены на арену, где распахнулись Porta Triumphalis, Ворота Триумфа. Porta Libitinaria, названные так в честь богини погребения и смерти, были раскрыты тоже, и подле них уже перетаптывались с ноги на ногу лорарии, вооруженные крючьями. Эти проводники в царство мертвых, уподобившие себя Плутону и Меркурию, предвещали зрелище, сравнимое лишь с тем, какое было устроено в день похорон Марка Аврелия.
Но вопли толпы не заглушали рыка зверей, слышимого из недр арены, они лишь подстегивали волнение обреченных на смерть, что дожидались своей очереди в темницах под трибунами. Крепкому, рослому воину в небесно-голубой тунике и доспехе самнита, на вид было лет тридцать. На его бычьей шее сидела довольно большая, но пропорциональная телу голова. Лицо, очень худощавое, оживляли желтовато-серые глаза, временами казавшиеся угасшими, потухшими. Он привалился к стене, посматривая сквозь решетку на арену, молчал и лишь изредка одергивал стоящего рядом с ним живого, подвижного парня с лукавым лицом и черными маленькими глазами, который никак не мог найти себе места. Этот юноша, откликавшийся на имя Стриж, то присаживался на лавку, то летел к выходу из темницы, где натыкался на взгляд Квинта - и ненадолго успокаивался, чтобы начать свою суету снова. Так продолжалось довольно долго, пока во время очередного своего вояжа Стриж не задел худого, бледного, с помятым лицом, носившим следы недавних побоев, мужчину. Рыжая шевелюра этого гладиатора, которого все звали Стрекалом, пока еще не была прикрыта шлемом с роскошными, черно-белыми перьями, и было видно, что она собрана в две косицы, сбегающие по нешироким плечам. Эти косицы лишь подпрыгнули - и тут же улеглись на свое место, когда Стрекало поймал юношу и прошептал на ухо нечто такое, отчего Стриж побледнел и уселся на лавку, чинно сложив руки.
Джеймс, которого в этот раз собирали, как невесту на выданье, даже туника была с синей каймой, прикрыл глаза, едва лишь Стриж угомонился. Сегодня, когда несмотря на мысли и духоту, он смог, наконец, уснуть, приснилась Мэри. Она касалась теплыми руками щек, губами - губ, заглядывала в глаза - и улыбалась. И Джеймс не смел даже обнять ее, боясь спугнуть видение, лишь жадно запоминал запах волос и тела, прикосновения и поцелуи. И сейчас, стоило смежить вежды, как высокопарно выражались поэты, возвращался этот образ. Наверное, нельзя было даже в мыслях пачкать жену ареной, думать о ней, перед тем, как выйти убивать для забавы толпы. Но... Что если он не успеет попрощаться, пусть даже в мыслях? Снова не скажет про свечу в окне, про маяк в бурю? Наверное, его лицо, когда с него сползли бравада вперемешку с невозмутимостью, выглядело устало, даже обреченно. Иначе почему его начал тормошить сначала Эспада, а потом и Квинт?
- Смерть улыбается всем. Нам остаётся лишь улыбнуться ей в ответ, - задумчиво сообщил надсмотрщику Джеймс, поднимаясь на ноги и глубоко вздыхая сквозь боль.
- Стоя легче дышится, - Таран, одетый как голломах, ходил тихо, но в тесноте прохода, в толпе немаленьких мужчин, подкрасться не сумел. - Зря ты с белобрысым связался.
- Почему?
Джеймс до смерти устал от околичностей, уловок и интриг. С тоской глядя на арену, он оперся на решетку, прижимая к себе шлем. "Как в Сочельник". Томительное ожидание чуда, начала представления, которое устраивали бродячиеартисты с ковчегами... В детстве он с нетерпением ждал их, выглядывая в окно. Совсем, как сейчас. Джеймс начинал понимать, почему многие здесь так рвутся на арену, навстречу смерти. Кровь, вскипающая в бою, отвлекала от унылой рутины будней, развлекала. С арены можно было увидеть лица, иные лица! Не тех людей, что видишь каждый день в фехтовальном зале и которые начинают казаться неживыми, игрушками, а настоящих людей, которые шли по мостовой, дышали ветром и солнцем, у которых вне арены были иные заботы, не гладиаторские "выжить" и "скучно", а обычные хлопоты, по которым сейчас отчаянно скучалось.
- Он по глупости здесь, - пожал плечами Таран, - тут был гладиатор, похожий на него, ну вот как капля от капли. Умер, конечно, хотя хорош был. А белобрысый везде хвастался, что, мол, похож. Ну и дохвастался, конечно. А теперь бесится. Тебя вон втягивает. А ведь наше с тобой место здесь. Стать чемпионом - и чтоб твое имя услышали... Эх!
Он тряхнул головой и в правом ухе блеснула серьга, которую не было видно в полутьме камер и суматохе зала. Больше похожая на шляпку небольшого гвоздя, она несла на себе изображение бокала, первитого алой розой. Неизвестный мастер выложил его из кусочков перламутра, покрыл эмалью этот маленький витраж. Украшение неуместно смотрелось на Таране, но, присмотревшись, Джеймс теперь заметил такие же и у многих других бойцов.
Гладиаторов помечали, а значит - продавали. И узнавали в толпе, если удавалось бежать. Или заслужить свободу, во что Джеймс совсем не верил. И если это так... Значит, были и другие ланисты, другие ланистериумы, другие арены, сеть арен. Пожалуй, стоило оставить эту серьгу, буде удостоят ею, в ухе. Хотя бы для того, чтобы сойти за своего, разрушить эти сети изнутри. Джеймс поискал глазами Задранца, но не увидел в толпе. Похожий на него гладиатор, умерший здесь... Был ли Задранец его сыном, братом ли? Хотел ли отомстить и от того бахвалился сходством, чтобы попасть сюда? Впрочем, вдвоем мстить было тоже проще.
- Возможно, ты и прав, Таран.
А вот Квинт даже в толпе ходил тихо, точно сам когда-то был констеблем. И подкрался он, как кот к мышам, чтобы рявкнуть под ухом:
- На арену! Живо!